Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции

Подождите немного. Документ загружается.

была такова, что поощряла самый необузданный фатализм, -- настоящее

магометанство. За всю грязь и неурядицу личной и общественной жизни вину

несло самодержавие, -- личность признавалась безответственной. Это была

очень удобная вера, вполне отвечавшая одной из неискоренимых черт

человеческой натуры -- умственной и нравственной лени.

Теперь наступает другое время, чреватое многими трудностями. Настает

время, когда юношу на пороге жизни уже не встретит готовый идеал, а каждому

придется самому определять для себя смысл и направление своей жизни, когда

каждый будет чувствовать себя ответственным за все, что он делает, и за все,

чего он не делает. Еще будут рецидивы общего увлечения политикой, не замрет

политический интерес и в каждой отдельной душе. Там, где по политическим

причинам искажена вся жизнь, подавлены мысль и слово и миллионы гибнут в

нищете и невежестве, -- там оставаться равнодушным к делам политики было бы

противоестественно и бесчеловечно. Жизнь не идет по одной прямой линии.

Минутами, когда боль, стыд, негодование снова достигнут в обществе великой

остроты или когда удачно сложатся внешние обстоятельства, опять и опять

будут взрывы освободительной борьбы, старая вера вспыхнет и наполнит

энтузиазмом сердца. Но каждый раз после вспышки общество будет разоружаться,

-- только старые поколения нынешней интеллигенции до смерти останутся

верными едино-спасающей политике. Над молодежью тирания гражданственности

сломлена надолго, до тех пор, пока личность, углубившись в себя, не вынесет

наружу новой формы общественного идеализма. Будет то, что и в семье, и у

знакомых, и среди школьных товарищей подросток не услышит ничего

определенного. Наши отцы и мы вырастали в единобожии, в атмосфере Писарева и

Михайловского. Юноша ближайших лет не найдет готового общепризнанного

догмата; он встретит разнообразие мнений, верований и вкусов, которые смогут

служить ему только руководством при выборе, но не отнимут у него свободы

выбора. Выбирать ему придется самому, притом безотносительно к какой-либо

внешней цели, а только в соответствии с запросами и склонностями

собственного духа, и, следовательно, самою силою вещей он будет приведен к

тому, чтобы сознать самого себя и осмыслить свое отношение к миру, -- а мир

будет лежать пред ним весь открытый, не так, как было с нами, которым

общественное мнение воспрещало зачитываться Фетом под страхом по крайней

мере насмешки. И потом, вырастая, он будет собственной личностью отвечать за

каждый свой шаг, и ничто ни разу в течение всей жизни не снимет с него этой

свободно-сознательной ответственности. Я глубоко верю, что духовная энергия

русской интеллигенции на время уйдет внутрь, в личность, но столь же твердо

знаю и то, что только обновленная личность может преобразовать нашу

общественную действительность и что она это непременно сделает (это будет

тоже часть ее личного дела), и сделает легко, без тех мучительных усилий и

жертв, которые так мало помогли обществу в прошлом.

Из этого прошлого интеллигенция выносит не только духовную нищету и

расстройство нервов, но и некоторое положительное наследство. Тирания

общественности искалечила личность, но вместе с тем провела ее чрез суровую

школу. Огромное значение имеет тот факт, что целый ряд поколений прожил под

властью закона, признававшего единственным достойным объектом жизни --

служение общему благу, т. е. некоторой сверхличной ценности. Пусть на деле

большинство не удовлетворяло этому идеалу святости, но уже в самом

исповедании заключалась большая воспитательная сила. Люди, как и везде,

добивались личного успеха, старались изо дня в день устроиться выгоднее и

при этом фактически попирали всякий идеализм; но это делалось как бы

зажмурив глаза, с тайным сознанием своей бессовестности, так что как ни

велик был у нас, особенно в верхних слоях интеллигенции, разгул делячества и

карьеризма -- он никогда не был освящен в теории. В этом коренное отличие

нашей интеллигенции от западной, где забота о личном благополучии является

общепризнанной нормой, чем-то таким, что разумеется само собою. У нас она --

цинизм, который терпят по необходимости, но которого никто не вздумает

оправдывать принципиально.

Этот укоренившийся идеализм сознания, этот навык нуждаться в

сверхличном оправдании индивидуальной жизни представляет собою величайшую

ценность, какую оставляет нам в наследство религия общественности. И здесь,

как во всем, нужна мера. То фанатическое пренебрежение ко всякому эгоизму,

как личному, так и государственному, которое было одним из главных догматов

интеллигентской веры, причинило нам неисчислимый вред. Эгоизм,

самоутверждение -- великая сила; именно она делает, западную буржуазию

могучим бессознательным орудием Божьего дела на земле. Нет никакого

сомнения, что начинающийся теперь процесс сосредоточения личности в самой

себе устранит эту пагубную односторонность. Можно было бы даже опасаться

обратного, именно того, что на первых порах он поведет к разнузданию

эгоизма, к поглощению личности заботою о ее плотском благополучии, которое

так долго было в. презрении. Но применительно к русской интеллигенции этот

страх неуместен. Слишком глубоко укоренилась в ней привычка видеть смысл

личной жизни в идеальных благах, слишком много накопила она и положительных

нравственных идей, чтобы ей грозила опасность погрязнуть в мещанском

довольстве. Человек сознает, что цель была ошибочна и неверен путь, но

устремление к идеальным целям останется. В себе самом он найдет иные

сверхличные ценности, иную мораль, в которой мораль альтруизма и

общественности растает, не исчезнут -- и не будет в нем раздвоения между "я"

и "мы", но всякое объективное благо станет для него личной потребностью.

Цель этих страниц -- не опровергнуть старую заповедь и не дать новую.

Движение, о котором я говорю, -- к творческому личному самосознанию, -- уже

началось я только свидетельствую о нем. Оно не могло не начаться рано или

поздно, потому что этого требовала природа человеческого духа, так долго

подавленная. И точно так же, в силу этой своей естественности, движение не

может остановиться, но несомненно будет расти и упрочиваться, захватывая все

новые круги; можно сказать, что оно имеет в себе имманентную силу, как бы

принудительную власть над людьми. Но всякое общественное движение

воспринимается в двух формах: в целом обществе оно -- стихийный процесс

коллективного духа, в отдельном человеке -- свободное нравственное дело, в

котором главная роль принадлежит личному сознанию. Оттого и у нас теперь

настоятельно нужно разъяснять людям смысл кризиса, переживаемого обществом,

для того чтобы отдельные сознания по косности или незнанию сами не

оставались неподвижными и не задерживали друг друга.

Б. Кистяковский. В ЗАЩИТУ ПРАВА

(Интеллигенция и правосознание)

Право не может быть поставлено рядом с такими духовными ценностями, как

научная истина, нравственное совершенство, религиозная святыня. Значение его

более относительно, его содержание создается отчасти изменчивыми

экономическими и социальными условиями. Относительное значение права дает

повод некоторым теоретикам определять очень низко его ценность. Одни видят в

праве только этический минимум, другие считают неотъемлемым элементом его

принуждение, т. е. насилие. Если это так, то нет основания упрекать нашу

интеллигенцию в игнорировании права. Она стремилась к более высоким и

безотносительным идеалам и могла пренебречь на своем пути этою

второстепенною ценностью.

Но духовная культура состоит не из одних ценных содержаний.

Значительную часть ее составляют ценные формальные свойства интеллектуальной

и волевой деятельности. А из всех формальных ценностей право, как наиболее

совершенно развитая и почти конкретно осязаемая форма, играет самую важную

роль. Право в гораздо большей степени дисциплинирует человека, чем логика и

методология или чем систематические упражнения воли. Главное же, в

противоположность индивидуальному характеру этих последних дисциплинирующих

систем, право -- по преимуществу социальная система, и притом единственная

социально дисциплинирующая система. Социальная дисциплина создается только

правом: дисциплинированное общество и общество с развитым правовым порядком

-- тождественные понятия.

С этой точки зрения и содержание права выступает в другом освещении.

Главное и самое существенное содержание права составляет свобода. Правда,

это свобода внешняя, относительная, обусловленная общественной средой, Но

внутренняя, более безотносительная, духовная свободна возможна только при

существовании свободы внешней, и последняя есть самая лучшая школа для

первой.

Если иметь в виду это всестороннее дисциплинирующее значение права и

отдать себе отчет в том, какую роль оно сыграло в духовном развитии русской

интеллигенции, то получатся результаты крайне неутешительные. Русская

интеллигенция состоит из людей, которые ни индивидуально, ни социально не

дисциплинированы. И это находится в связи с тем, что русская интеллигенция

никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности; из всех

культурных ценностей право находилось у нее в наибольшем загоне. При таких

условиях у нашей интеллигенции не могло создаться и прочного правосознания,

напротив, последнее стоит на крайне низком уровне развития.

Правосознание нашей интеллигенции могло бы развиваться в связи с

разработкой правовых идей в литературе. Такая разработка была бы вместе с

тем показателем нашей правовой сознательности. Напряженная деятельность

сознания, неустанная работа мысли в каком-нибудь направлении всегда получают

свое выражение в литературе. В ней прежде всего мы должны искать

свидетельств о том, каково наше правосознание. Но здесь мы наталкиваемся на

поразительный факт: в нашей "богатой" литературе в прошлом нет ни одного

трактата, ни одного этюда о праве, которые имели бы общественное значение.

Ученые юридические исследования у нас, конечно, были, но они всегда

составляли достояние только специалистов. Не они нас интересуют, а

литература, приобретшая общественное значение; в ней же не было ничего

такого, что способно было бы пробудить правосознание нашей интеллигенции.

Можно сказать, что в идейном развитии нашей интеллигенции, поскольку оно

отразилось в литературе, не участвовала ни одна правовая идея. И теперь в

той совокупности идей, из которой слагается мировоззрение нашей

интеллигенции, идея права не играет никакой роли. Литература является

именно, свидетельницей этого пробела в нашем общественном сознании.

Как не похоже в этом отношении наше развитие на развитие других

цивилизованных народов? У англичан в соответственную эпоху мы видим, с одной

стороны, трактаты Гоббса "О гражданине" и о государстве "Левиафане" и

Фильмера о "Патриархе", а с другой -- сочинения Мильтона в защиту свободы

слова и печати, памфлеты Лильборна и правовые идей уравнителей --

"левеллеров". Самая бурная эпоха в истории Англии породил и наиболее крайние

противоположности в, правовых идеях. Но эти идеи не уничтожили взаимно друг

друга, и в свое время бил создан сравнительно сносный компромисс, получивший

свое литературное выражение в этюдах Локка "О правительстве".

У французов идейное содержание образованных людей в XVIII столетии

определялось далеко не одними естественнонаучными открытиями и

натурфилософскими системами. Напротив, большая часть всей совокупности идей,

господствовавших в умах французов этого века просвещения, несомненно, была

заимствована из "Духа законов" Монтескье и "Общественного договора" Руссо.

Это были чисто правовые идеи; даже идея общественного договора, которую в

середине XIX столетия неправильно истолковали в социологическом, смысле

определения генезиса общественной организации, была по преимуществу правовой

идеей, устанавливавшей высшую норму для регулирования общественных

отношений.

В немецком духовном развитии правовые идеи сыграли не меньшую роль.

Здесь к концу XVIII столетия создалась уже прочная многовековая традиция

благодаря Альтузию, Пуфендорфу, Томазию и Хр. Вольфу. Наконец, в

предконституционную эпоху, которая была вместе с тем и эпохой наибольшего

расцвета немецкой духовной культуры, право уже признавалось неотъемлемой

составной частью этой культуры. Вспомним хотя бы, что три представителя

немецкой классической философии -- Кант, Фихте и Гегель -- уделили очень

видное место в своих системах философии права. В системе Гегеля философия

права занимала совершенно исключительное положение, и потому он поспешил ее

изложить немедленно после логики или онтологии, между тем как философия

истории, философия искусства и даже философия религии так и остались им

ненаписанными и были изданы только после его смерти по запискам его

слушателей. Философию права культивировали и большинство других немецких

философов, как Гербарт, Краузе, Фриз и другие. Впервой половине XIX столетия

"Философия права" была, несомненно, наиболее часто встречающейся философской

книгой в Германии. Но помимо этого уже во втором десятилетии того же

столетия возник знаменитый спор между двумя юристами -- Тибо и Савиньи -- "О

призвании нашего времени к законодательству и правоведению". Чисто

юридический спор этот имел глубокое культурное значение; он заинтересовал

все образованное общество Германии и способствовав более интенсивному

пробуждению его правосознания. Если этот спор ознаменовал окончательный

упадок идей естественного права, то в то же время он привел к торжеству

новой школы права -- исторической. Из этой школы вышла такая замечательная

книга, как "Обычное право" Пухты. С нею самым тесным образом увязано

развитие новой юридической школы германистов, разрабатывающих и отстаивающих

германские институты права в противоположность римскому праву. Один из

последователей этой школы, Безелер, в своей замечательной книге "Народное

право и право юристов" оттенил значение народного правосознания еще больше,

чем это сделал Пухта в своем "Обычном праве".

Ничего аналогичного в развитии нашей интеллигенции нельзя указать. У

нас при всех университетах созданы юридические факультеты; некоторые из них

существуют более ста лет; есть у нас и полдесятка специальных юридических

высших учебных заведений. Все это составит на всю Россию около полутораста

юридических кафедр. Но ни один из представителей этих кафедр не дал не

только книги, но даже правового этюда, который имел бы широкое общественное

значение и повлиял бы на правосознание нашей интеллигенции. В нашей

юридической литературе нельзя указать даже ни одной статейки, которая

выдвинула бы впервые хотя бы такую по существу не глубокую, но все-таки

верную и боевую правовую идею, как иеринговская "Борьба за право". Ни

Чичерин, ни Соловьев не создали чего-либо значительного в области правовых

идей. Да и то хорошее, что они дали, оказалось почти бесплодным: их влияние

на нашу интеллигенцию было ничтожно; менее всего нашли в ней отзвук именно

их правовые идеи. В последнее время у нас выдвинуты идея возрождения

естественного права и идея интуитивного права. Говорить о значении их для

нашего общественного развития пока преждевременно. Однако ничто до сих пор

не дает основания предположить, что они будут иметь широкие общественное

значение. В самом деле, где у этих идей тот внешний облик, та определенная

формула, которые обыкновенно придают идеям эластичность и помогают их

распространению? Где та книга, которая была бы способна пробудить при

посредстве этих идей правосознание нашей интеллигенции? Где наш "Дух

законов", наш "Общественный договор"?

Нам могут сказать, что русский народ вступил чересчур поздно на

исторический путь, что нам незачем самостоятельно вырабатывать идеи свободы

и прав личности, правового порядка, конституционного государства, что все

эти идеи давно высказаны, развиты в деталях, воплощены, и потому нам

остается только их заимствовать. Если бы это было даже так, то и тогда мы

должны были бы все таки пережить эти идеи; недостаточно заимствовать их,

надо в известный момент жизни быть всецело охваченными ими; как бы ни была

сама по себе стара та или другая идея, она для переживающего ее впервые

всегда нова; она совершает творческую работу в его сознании, ассимилируясь и

претворяясь с другими элементами его; она возбуждает его волю к активности,

к действию; между тем правосознание русской интеллигенции никогда не было

охвачено всецело идеями прав личности и правового государства, и они не

пережиты вполне нашей интеллигенцией. Но это и по существу не так. Нет

единых и одних [и] тех же идей свободы личности, правового строя,

конституционного государства, одинаковых для всех народов и времен, как нет

капитализма или другой хозяйственной или общественной организации,

одинаковой во всех странах. Все правовые идеи в сознании каждого отдельного

народа получают своеобразную окраску и свой собственный оттенок.

Притупленность правосознания русской интеллигенции и отсутствие

интереса к правовым идеям являются результатом застарелого зла -- отсутствия

какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа.

По поводу этого Герцен еще в начале пятидесятых годов прошлого века писал:

"правовая необеспеченность, искони тяготевшая над народом, была для него

своего рода школою. Вопиющая несправедливость одной половины его законов

научила его ненавидеть и другую; он подчиняется им как силе. Полное

неравенство перед судом убило в нем всякое уважение к законности. Русский,

какого бы он звания ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно

сделать безнаказанно; и совершенно так же поступает правительство". Дав

такую безотрадную характеристику нашей правовой неорганизованности, сам

Герцен, однако, как настоящий русский интеллигент прибавляет: "Это тяжело и

печально сейчас, но для будущего это -- огромное преимущество. Ибо это

показывает, что в России позади видимого государства не стоит его идеал,

государство невидимое, апофеоз существующего порядка вещей".

Итак, Герцен предполагает, что в этом коренном недостатке русской

общественной жизни заключается известное преимущество. Мысль эта

принадлежала не лично ему, а всему кружку людей сороковых годов, и главным

образом славянофильской группе их. В слабости внешних правовых форм и даже в

полном отсутствии внешнего правопорядка в русской общественной жизни они

усматривали положительную, а не отрицательную сторону. Так, Константин

Аксаков утверждал, что в то время, как "западное человечество" двинулось

"путем внешней правды, путем государства", русский народ пошел путем

"внутренней правды". Поэтому отношения между народом и Государем в России,

особенно до петровской, основывались на взаимном доверии и на обоюдном

искреннем желании пользы. "Однако, -- предполагал он, -- нам скажут: или

народ, или власть могут изменить друг другу. Гарантия нужна!" -- И на это он

отвечал: "Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет

добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет добра чем стоять с

помощью зла". Это отрицание необходимости правовых гарантий и даже признание

их злом побудило поэта юмориста Б. Н. Алмазова вложить в уста К. С. Аксакова

стихотворение, которое начинается следующими стихами:

По причинам органическим

Мы совсем не снабжены

Здравым смыслом юридическим,

Сим исчадьем сатаны.

Широки натуры русские,

Нашей правды идеал

Не влезает в формы узкие

Юридических начал и т. д.

В этом стихотворении в несколько утрированной форме, но по существу

верно излагались взгляды К. С. Аксакова и славянофилов.

Было бы ошибочно думать, что игнорирование значения правовых принципов

для общественной жизни был особенностью славянофилов. У славянофилов оно

выражалось только в более резкой форме и эпигонами их было доводимо до

крайности; например, К. Н. Леонтьев чуть не прославлял русского человека за

то, что ему чужда "вексельная честность" западноевропейского буржуа. Но мы

знаем, что и Герцен видел некоторое наше преимущество в том, что у нас нет

прочного правопорядка. И надо признать общим свойством всей нашей

интеллигенции непонимание значения правовых норм для общественной жизни...

III

Основу прочного правопорядка составляет свобода личности и ее

неприкосновенность. Казалось бы, у русской интеллигенции было достаточно

мотивов проявлять интерес именно к личным правам. Искони у нас было

признано, что все общественное развитие зависит от того, какое положение

занимает личность. Поэтому даже смена общественных направлений у нас

характеризуется заменой одной формулы, касающейся личности, другой. Одна за

другой у нас выдвигались формулы: критически мыслящей, сознательной,

всесторонне развитой, самосовершенствующейся, этической, религиозной и

революционной личности. Были и противоположные течения, стремившиеся

потопить личность в общественных интересах, объявлявшие личность "quantitй

negligeable[41]" и отстаивавшие соборную личность. Наконец, в

последнее время ницшеанство, штирнерианство и анархизм выдвинули новые

лозунги самодовлеющей личности, эгоистической личности и сверхличности.

Трудно найти более разностороннюю и богатую разработку идеала личности, и

можно было бы думать, что, по крайней мере, она является исчерпывающей. Но

именно тут мы констатируем величайший пробел, так как наше общественное

сознание ни когда не выдвигало идеала правовой личности. Обе стороны этого

идеала -- личности, дисциплинированной правом и устойчивым правопорядком, и

личности, наделенной всеми правами и свободно пользующейся ими чужды

сознанию нашей интеллигенции.

Целый ряд фактов не оставляет относительно этого никакого сомнения.

Духовные вожди русской интеллигенции неоднократно или совершенно

игнорировали правовые интересы личности, или выказывали к ним даже прямую

враждебность. Так, один из самых выдающихся наших юристов мыслителей, К. Д.

Кавелин, уделил очень много внимания вопросу о личности вообще: в своей

статье "Взгляд на юридический быт древней Руси", появившейся в

"Современнике" еще в 1847 году, он первый отметил, что в истории русских

правовых институтов личность заслонялась семьей, общиной, государством и не

получила своего правового определения; затем, с конца шестидесятых годов, он

занялся вопросами психологии и этики именно потому, что надеялся найти в

теоретическом выяснении соотношения между личностью и обществом средство к

правильному решению всех наболевших у нас общественных вопросов. Но это не

помешало ему в решительный момент в начале шестидесятых годов, когда впервые

был поднят вопрос о завершении реформ Александра II, проявить невероятное

равнодушие к гарантиям личных прав. В 1862 году в своей брошюре, изданной

анонимно в Берлине, и особенно в переписке, которую он вел тогда с Герценом,

он беспощадно критиковал конституционные проекты, которые выдвигались в то

время дворянскими собраниями; он считал, что народное представительство

будет состоять у нас из дворян и, следовательно, приведет к господству

дворянства. Отвергая во имя своих демократических стремлений конституционное

государство, он игнорировал, однако, его правовое значение. Для К. Д.

Кавелина, поскольку он высказался в этой переписке, как бы не существует

бесспорная, с нашей точки зрения, истина, что свобода и неприкосновенность

личности осуществимы только в конституционном государстве, так как вообще

идея борьбы за права личности была ему тогда совершенно чужда.

В семидесятые годы это равнодушие к правам личности, переходящее иногда

во враждебность, не только усилилось, но и приобрело известное теоретическое

оправдание. Лучшим выразителем этой эпохи был, несомненно Н. К.

Михайловский, который за себя и за свое поколение дал классический, по своей

определенности и точности ответ на интересующий нас вопрос. Он прямо

заявляет, что "свобода -- великая и соблазнительная вещь, но мы не хотим

свободы, если она, как было в Европе, только увеличит наш вековой долг

народу", и прибавляет: "я твердо знаю, что выразил одну из интимнейших и

задушевнейших идей нашего времени; ту именно, которая придает семидесятым

годам оригинальную физиономию и ради которой они, эти семидесятые годы,

принесли страшные, неисчислимые жертвы". В этих словах отрицание правового

строя было возведено в систему, вполне определенно обоснованную и развитую.

Вот как оправдывал Михайловский эту систему: "Скептически настроенные по

отношению к принципу свободы, мы готовы были не домогаться никаких прав для

себя; не привилегий только, об этом и говорить нечего, а самых даже

элементарных параграфов того, что в старину называлось естественным правом.

Мы были совершенно согласны довольствоваться в юридическом смысле акридами и

диким медом и лично претерпевать всякие невзгоды. Конечно, это отречение

было, так сказать, платоническое, потому что нам, кроме акрид и дикого меда,

никто ничего и не предлагал, но я говорю о настроении, а оно именно таково

было и доходило до пределов даже маловероятных, о чем в свое время скажет

история. "Пусть секут, мужика секут же" -- вот как, примерно, можно выразить

это настроение в его крайнем проявлении. И все это ради одной возможности, в

которую мы всю душу клали; именно возможности непосредственного перехода к

лучшему, высшему порядку, минуя среднюю стадию европейского развития, стадию

буржуазного государства. Мы верили, что Россия может проложить себе новый

исторический путь, особливый от европейского, причем опять таки для нас

важно не то было, чтобы это был какой то национальный путь, а чтобы он был

путь хороший, а хорошим мы признавали путь сознательной, практической

пригонки национальной физиономии к интересам народа" (ibid.[42],

с. 952).

Здесь высказаны основные положения народнического мировоззрения,

поскольку оно касалось правовых вопросов. Михайловский и его поколение

отказывались от политической свободы и конституционного государства ввиду

возможности непосредственного перехода России к социалистическому строю. Но

все это социологическое построение было основано на полном непонимании

природы конституционного государства. Как Кавелин возражал против

конституционных проектов потому, что б его время народное представительство

в России оказалось бы дворянским, так Михайловский отвергал конституционное

государство как буржуазное. Вследствие присущей нашей интеллигенции слабости

правового сознания тот и другой обращали внимание только на социальную

природу конституционного государства и не замечали его правового характера,

хотя сущность его именно в том, что оно прежде всего правовое государство. А

правовой характер конституционного государства получает наиболее яркое свое

выражение в ограждении личности, ее неприкосновенности и свободе.

Из трех главных определений права по содержанию правовых норм, как

норм, устанавливающих и ограничивающих свободу (школа естественного права и

немецкие философы идеалисты), -- норм, разграничивающих интересы (Иеринг), и

наконец -- норм, создающих компромисс между различными требованиями (Адольф

Меркель), последнее определение заслуживает особенного внимания с

социологической точки зрения. Всякий сколько-нибудь важный новоиздающийся

закон в современном конституционном государстве является компромиссом,

выработанным различными партиями, выражающими требования тех социальных

групп или классов, представителями которых они являются. Само современное

государство основано на компромиссе, и конституция каждого отдельного

государства есть компромисс, примиряющий различные стремления наиболее

влиятельных социальных групп в данном государстве. Поэтому современное

государство с социально экономической точки зрения только чаще всего бывает

по преимуществу буржуазным, но оно может быть и по преимуществу дворянским;

так, например, Англия до избирательной реформы 1832 года была

конституционным государством, в котором господствовало дворянство, а

Пруссия, несмотря на шестидесятилетнее существование конституции, до сих пор

больше является дворянским, чем буржуазным государством. Но конституционное

государство может быть и по преимуществу рабочим и крестьянским, как это мы

видим на примере Новой Зеландии и Норвегии. Наконец, оно может быть лишено

определенной классовой окраски в тех случаях, когда, между классами

устанавливается равновесие и ни один из существующих классов не получает

безусловного перевеса. Но если современное конституционное государство

оказывается часто основанным на компромиссе даже по своей социальной

организации, то тем более оно является таковым по своей политической и

правовой организации. Это и позволяет социалистам, несмотря на

принципиальное отрицание конституционного государства как буржуазного,

сравнительно легко с ним уживаться и, участвуя в парламентской деятельности,

пользоваться им как средством. Поэтому и Кавелин, и Михайловский были правы,

когда предполагали, что конституционное государство в России будет или

дворянским, или буржуазным; но они были неправы, когда выводили отсюда

необходимость непримиримой вражды к нему и не допускали его даже как

компромисс; на компромисс с конституционным государством идут социалисты

всего мира.

Однако важнее всего то, что, как было отмечено выше, Кавелин,

Михайловский и вся русская интеллигенция, следовавшая за ними, упускали

совершенно из вида правовую природу конституционного государства. Если же мы

сосредоточим свое внимание на правовой организации конституционного

государства, то для уяснения его природы мы должны обратиться к понятию

права в его чистом виде, т. е. с его подлинным содержанием, не

заимствованным из экономических и социальных отношений. Тогда недостаточно

указывать на то, что право разграничивает интересы или создает компромисс

между ними, а надо прямо настаивать на том, что право только там, где есть

свобода личности. В этом смысле правовой порядок есть система отношений, при

которых все лица данного общества обладают наибольшей свободой деятельности

и самоопределения. Но в этом смысле правовой строй нельзя противопоставлять

социалистическому строю. Напротив, более углубленное понимание обоих

приводит к выводу, что они тесно друг с другом связаны, и социалистический

строй с юридической точки зрения есть только более последовательно

проведенный правовой строй. С другой стороны, осуществление

социалистического строя возможно только тогда, когда все его учреждения

получат вполне точную правовую формулировку.

При общем убожестве правового сознания русской интеллигенции и такие

вожди ее, как Кавелин и Михайловский, не могли пытаться дать правовое

выражение -- первый для своего демократизма, а второй для социализма. Они

отказывались даже отстаивать хотя бы минимум правового порядка, и Кавелин

высказывался против конституции, а Михайловский скептически относился к

политической свободе. Правда, в конце семидесятых годов события заставили

передовых народников и самого Михайловского выступить на борьбу за

политическую свободу. Но эта борьба, к которой народники пришли не путем

развития своих идей, а в силу внешних обстоятельств и исторической

необходимости, конечно, не могла увенчаться успехом. Личный героизм членов

партии "Народной воли" не мог искупить основного идейного дефекта не только

всего народнического движения, но и всей русской интеллигенции. Наступившая

во второй половине восьмидесятых годов реакция была тем мрачнее и

беспросветнее, что при отсутствии каких бы то ни было правовых основ и

гарантий для нормальной общественной жизни наша интеллигенция не была даже в

состоянии вполне отчетливо сознавать всю бездну бесправия русского народа.

Не было теоретических формул, которые определяли бы это бесправие.

Только новая волна западничества, хлынувшая в начале девяностых годов

вместе с марксизмом, начала немного прояснять правовое сознание русской

интеллигенции. Постепенно русская интеллигенция стала усваивать азбучные для

европейцев истины, которые в свое время действовали на нашу интеллигенцию,

как величайшие откровения. Наша интеллигенция, наконец, поняла, что всякая

социальная борьба есть борьба политическая, что политическая свобода есть

необходимая предпосылка социалистического строя, что конституционное

государство, несмотря на господство в нем буржуазии, предоставляет рабочему

классу больше простора для борьбы за свои интересы, что рабочий класс

нуждается прежде всего в неприкосновенности личности и в свободе слова,

стачек, собраний и союзов, что борьба за политическую свободу есть первая и

насущнейшая задача всякой социалистической партии и т.д., и т.д. Можно было

ожидать, что наша интеллигенция наконец признает и без относительную

ценность личности и потребует осуществления ее прав и неприкосновенности. Но

дефекты правосознания нашей интеллигенции не так легко устранимы. Несмотря

на школу марксизма, пройденную ею, отношение ее к праву осталось прежним. Об

этом можно судить хотя бы по идеям, господствующим в нашей

социал-демократической партии, к которой еще недавно примыкало большинство

нашей интеллигенции. В этом отношении особенный интерес представляют

протоколы так называемого Второго очередного съезда "Российской

социал-демократической рабочей партии", заседавшего в Брюсселе в августе

1903 года и выработавшего программу и устав партии. От первого съезда этой

партии, происходившего в Минске в 1898 году, не сохранилось протоколов;

опубликованный же от его имени манифест не был выработан и утвержден на

съезде, а составлен П. Б. Струве по просьбе одного члена Центрального

Комитета. Таким образом, "полный текст протоколов Второго очередного съезда

Р.С.-Д.Р.П.", изданный в Женеве в 1903 году, представляет первый по времени

и потому особенно замечательный памятник мышления по вопросам права и

политики определенной части русской интеллигенции, организовавшейся в

социал-демократическую партию. Что в этих протоколах мы имеем дело с

интеллигентскими мнениями, а не с мнениями членов "рабочей партии" в точном

смысле слова, это засвидетельствовал участник съезда и один из духовных

вождей русской социал-демократии того времени, г. Старовер (А. Н. Потресов),

в своей статье "О кружковом марксизме и об интеллигентской

социал-демократии"[xxiv] .

Мы, конечно, не можем отметить здесь все случаи, когда в ходе прений

отдельные участники съезда обнаруживали поразительное отсутствие правового

чувства и полное непонимание значения юридической правды. Достаточно указать

на то, что даже идейные вожди и руководители партии часто отстаивали

положения, противоречившие основным принципам права. Так, Г. В. Плеханов,

который более кого бы то ни было способствовал разоблачению народнических

иллюзий русской интеллигенции и за свою двадцатипятилетнюю разработку

социал-демократических принципов справедливо признается наиболее видным

теоретиком партии, выступил на съезде с проповедью относительности всех

демократических принципов, равносильной отрицанию твердого и устойчивого

правового порядка и самого конституционного государства. По его мнению,

"каждый данный демократический принцип должен быть рассматриваем не сам по

себе в своей отвлеченности, а в его отношении к тому принципу, который может

быть назван основным принципом демократии, именно к принципу, гласящему, что

salus populi suprema lex[43]. В переводе на язык революционера

это значит, что успех революции -- высший закон. И если бы ради успеха

революции потребовалось временно ограничить действие того или другого

демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы

остановиться. Как личное свое мнение, я скажу, что даже на принцип всеобщего

избирательного права надо смотреть с точки зрения указанного мною основного

принципа демократии. Гипотетически мыслим случай, когда мы,

социал-демократы, высказались бы против всеобщего избирательного права.

Буржуазия итальянских республик лишала когда то политических прав лиц,