Уваров М.С. Поэтика Петербурга. Очерки по философии культуры

Подождите немного. Документ загружается.

несомненно, один из самых важных ключей к пониманию

метафизики Петербурга.

Эта тема не всегда представлялась столь очевидной. Не-

смотря на работы Н. П. Анциферова и других выдающихся

исследователей, обобщивших опыт постижения Петербурга в

искусстве XIX–XX вв., открывших потаенные смыслы амби-

валентных ликов Города, официальная советская поэтиче-

ская традиция в дальнейшем пренебрегала удивительной на-

сыщенностью этого противоречия.

Когда, например, в послевоенный период издаются сбор-

ники петербургской (ленинградской) поэзии, в которых эта

напряженная доминанта отсутствует, то такие книги, ка-

жется, написаны о вымышленном городе. Или, точнее гово-

ря, о городе, который лишен собственной судьбы. Его исто-

рия начинается «над вольной Невой» где-то в 50–60-е годы

XX в. и почти «отрекается» от всего, напоминающего траге-

дию и смерть. Порой отречение происходит даже от героиче-

ской, бессмертной блокадной судьбы. Город будто бы стано-

вится метафизическим Новоградом, снова и снова

начинающим свою историю «с нуля». То есть речь идет о за-

мещении, вытеснении реальной истории города, о попытке

«забыть» ее. Символическая повседневность смены имен, так

характерная для новейшей истории Петербурга, – лишь один

из очевидных примеров такого забвения.

Не будем обсуждать здесь идеологические контексты этой

проблемы. Важно то, что удивительным образом советская

поэзия воспроизводит здесь хорошо известный еще по Пе-

тербургу Достоевского и Гоголя архетип ирреального, «умыш-

ленного» города. Только архетип этот оказывается перевер-

нутым оптимистической надеждой на светлое будущее.

«Новый Вавилон», только с обратным знаком… Ахматовское

видение Петербурга - Ленинграда, запечатленное в блокад-

ных стихах поэта, нарушает эту странную закономерность и

фактически, сосуществуя с ней, разоблачает ее.

Другим существенным парадоксом выглядит почти полное

отсутствие высоких образцов «прославления» красоты петер-

бургской судьбы и архитектуры у лучших русских поэтов

XX в. Ощущение этой личной и одновременно онтологически

заданной трагедии пронизывает петербургскую поэзию этого

периода. Пушкинское завещание («Люблю тебя, Петра тво-

ренье...»), впрочем, переосмысленное самим Пушкиным в

трагической мистике «Медного всадника», преломилось судь-

бой русского поэта, пытающегося выразить свою любовь к

Петербургу.

Образы Петербурга постоянно смещаются, трансформи-

руются и в творчестве поэтов разных поколений и стилей

(В. Шефнер, И. Бродский, А. Кушнер, А. Дольский, В. Цой,

Ю. Шевчук), вступают в диалог с образами Петербурга Ахма-

товой и Набокова. Характерно в этом отношении творчество

Вадима Шефнера, и, может быть, в первую очередь его уди-

вительная проза – нескончаемый, великолепный белый пе-

тербургский стих. Мелодика этой прозы – тональность ма-

жорного реквиема (Г. Берлиоз, Б. Бриттен, Э. Л. Уэббер) –

тональность, удивительно перекликающаяся с трагическим

минором ахматовского «Реквиема». Содержание ее – удиви-

тельная чистота памяти о городе, который никогда не вер-

нется.

Лики «невозвращаемого Города» особенно характерны и

для поэтического творчества Бориса Гребенщикова, в песнях

и стихах которого сосредоточены три тесно связанные меж-

ду собой темы:

исчезающее время петербургской культуры:

Ушла «Аббатская дорога»,

Ушли «Орбита» и «Сайгон».

Нам остается так немного

От наших сказочных времен;

умирающий вечный город:

...Но пески Петербурга заносят нас

И следы наших древних рук;

образы Вавилона и Иерусалима, дополняющие и разви-

вающие все предыдущие:

И этот город – это Вавилон,

И мы живем – это Вавилон...;

Небесный град Иерусалим

Горит сквозь холод и лед...

Темы эти, правда, никогда полностью не относятся ни к

Петербургу, ни к какому-либо «реальному» городу. Да можно

ли вообще писать о Петербурге в приземленном ракурсе, от-

несенном только к конкретным реалиям его «физиологии» и

«физиогномики»?

В творчестве Гребенщикова петербургская мифология

почти всегда приобретает «вненациональное», вселенское

звучание. Ахматовская поэзия, впрочем, как и весь Серебря-

ный век русской поэзии, несомненно, задает здесь одну из

точек отсчета.

В резкой и даже «непримиримой» по отношению к Петер-

бургу стилистике поэзии Ю. Шевчука преломляются тради-

ционные философские мотивы. Это и тема смерти (Эй, Ле-

нинград, Петербург, Петроградище – / Марсово пастбище,

Зимнее кладбище...), и отточенная формула вечной темы бе-

лой петербургской ночи (А культура, вспотев, в целлофане

дождей, / Объявляет для всех ночи белых ножей...), и глубо-

кое проникновение в душу петербургской истории:

…Черный Пес Петербург – время сжалось луною

И твой старый хозяин сыграл на трубе.

Вы молчите вдвоем, вспоминая иное

Расположение волн на Неве...

Черный пес Петербург – ночь стоит у причала.

Скоро в путь. Я не в силах судьбу отыграть

В этой темной воде отраженье начала

Вижу я. И, как он, не хочу умирать...

Петербургская поэзия XX в., несомненно, воссоздает еди-

ную линию постижения Города. В этом смысле можно вы-

сказать гипотезу о непрекращающемся Серебряном веке

русской поэзии, горизонты которого распространяются

вплоть до конца XX века и обозначают особую, еще не про-

читанную до конца метафизику Петербурга.

Вообще для описания специфики «неклассического» взгля-

да на «классический» Петербург достаточно прибегнуть к уже

упомянутому образу зеркала. Между двумя зеркалами – неба

и воды – сосредоточено главное в Петербурге, тот самый

«простор меж небом и Невой», о котором пел герой Андрея

Миронова в старом героико-патриотическом фильме. И эти

главные зеркала, в которых отражается жизнь Петербурга и

петербуржцев, даруют пространство полета, пространство

птичьего разлета крыльев. Хотя и такого полета, в котором

трагическая прерванность его становится неизбежным фи-

налом:

Стань птицей, живущей в моем небе.

Помни, что нет тюрьмы страшнее, чем в голове.

Стань птицей, не думай о хлебе.

Я стану дорогой…

(Виктор Цой)

«С той стороны зеркального стекла…» – это название од-

ного из недавних альбомов Бориса Гребенщикова (и цитата

из песни), но и «пушкинская» строка в поэзии Арсения Тар-

ковского:

Свиданий наших каждое мгновенье

мы праздновали, как Богоявленье,

одни на целом свете. Ты была

смелей и легче птичьего крыла –

по лестнице, как головокруженье,

через ступень слетала и вела

сквозь влажную сирень в свои владенья

с той стороны зеркального стекла…

У Гребенщикова:

Но, кажется, что это лишь игра,

С той стороны зеркального стекла,

А здесь рассвет, но мы не потеряли ничего –

Сегодня тот же день, что был вчера.

и еще:

Я возьму на себя зеркала,

Кто-то другой – хмель и трепетный вьюн...

Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн;

Как мы условились, я буду ждать

По ту

Сторону стекла…

Образ зеркала, стекла – один из вечных в русском и миро-

вом искусстве (вспомним хотя бы Петрарку, Цветаеву, Ахма-

тову, снова Тарковских – отца и сына, а еще – «магический

кристалл» у Пушкина). Да и сам Петербург – метафизическое

зеркало мира. В нем отражены проекты Иерусалима и Рима,

Амстердама и Парижа, Вавилона и Неаполя и Бог знает еще

каких мировых метафизических пространств и времен.

Именно в этом городе, по другой гениальной строке Арсения

Тарковского, возможна ситуация, «когда отыскан угол зре-

нья / и ты при вспышке озаренья / собой угадан до конца».

Это, конечно, не совсем о Петербурге, но, все-таки, вот

она – рождающаяся на глазах амбивалентная и, кажется, та-

кая странная формула «петербургского полета»:

Прыг, ласточка, прыг, по белой стене.

Прыг, ласточка, прыг, прямо ко мне;

Солнце взошло – значит, время пришло.

Прыг, ласточка, прыг - а дело к войне...

(Борис Гребенщиков)

Как показано в исследовании О. Э. Никитиной

, «птицы

небесные» – «вечные странники» поэтического творчества

Б. Гребенщикова. Полифония смыслов, которая заключена в

трактовках образа Голубя, Лебедя, Ворона, Ласточки, Сири-

на, Алконоста, Орла, Ястреба и других птиц поистине удиви-

тельна. Фантасмагория петербургского текста, воплощенная

в животных и птицах, охраняющих его покой, представлена

в абсолютном пространственно-временном соприкосновении

с Петербургом. Это к вопросу о том, можно ли поэзию Гре-

бенщикова (а также других ленинградских / петербургских

рок-музыкантов) включать в «петербургский текст» русской

культуры – не в фактологическом, конечно, смысле реального

проживания русского поэта в мистическом городе, но в ме-

тапоэтическом контексте переживания в его творчестве идеи

Города.

Ответ на этот вопрос очевиден. Русская Чайка, русская

Ласточка, русский Жаворонок, пролетая над Петербургом,

отражаются в обоих его зеркалах. В вышнем, хрустально-

небесном, в том, где «огнегривый Лев», Буйвол и Орел – ду-

ховные хранители Города; и в дольнем, прозрачно-водном –

где царствуют хранители живые, запечатленные в поэтиче-

ской архитектонике Петербурга.

Никитина О.Э. Образы птиц в рок-поэзии Б. Гребенщикова: Комменти-

рованный указатель // Русская рок-поэзия. Текст и контекст: Сб. науч. тру-

дов. Тверь, 1998. С. 113–124.

Пространство диалога

За последние годы исследования по философии и культу-

рологии города у нас в стране и за рубежом разворачивались

ускоренными темпами. Так, под прямым или косвенным

воздействием проекта «Метафизика Петербурга», осуществ-

ляемого в разных формах с 1992 г., возникли центры изуче-

ния культуры городской среды в Саратове, в Сибири, в горо-

дах Украины (в том числе в Крыму), в Казани, на Дальнем

Востоке, в Перми, Екатеринбурге, Таллинне, Вильнюсе,

Львове, Астане…

Не пропадает искренний интерес к Пе-

тербургу. И хотя трудно сегодня найти неизведанные темы и

абсолютно новые горизонты, появляются исследования, в

которых городская среда предстает как мифопоэтическое

пространство культуры, тот самый Сфинкс, загадку которого

необходимо разгадать.

В современном гуманитарном мышлении популярными

становятся не только традиционные культурно-

урбанистические, но и антрополого-урбанологические

про-

екты. Смысл последних заключается в подробном изучении

специфики городской среды как синтетического, поликуль-

турного пространства человеческого бытия.

В фокусе внимания таких исследований оказывается как

предметная деятельность (в контексте оппозиции естествен-

ное/искусственное), так и пространства творчества, свобо-

ды, подчинения и отчуждения; мистика городской среды и

судеб ее созидателей, генерация смыслов и их потребление,

символизм и раскодировка символов.

Вот только некоторые примеры: Каганский В. Культурный ландшафт и

советское обитаемое пространство. М., 2001; Девятых Л.И. Казань. Забытое

и незнаемое. Казань, 2002; Фадеева Т.М. Крым в сакральном пространстве.

Симферополь, 2002; Фокина Т.П. Саратов: повторение и различие. Обнинск,

2005; Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь, 2008; Трубина Е.Г. Город в тео-

рии: опыты осмысления пространства. М., 2011; Независимость государства

и столица Астаны: коннотация смыслов. Астана, 2011.

См.: Ванчугов В.В. Москвософия и Петербургология. М., 1997; Волков С.

История культуры Санкт-Петербурга…; Жизненный мир поликультурного

Петербурга. СПб., 2003; Казань, Москва, Петербург: Российская империя

взглядом из разных углов. М., 1997; Топоров В.Н. Петербургский текст рус-

ской литературы…; Тыхеева Ю.Ц. Урбанология. Улан-Удэ, 2002 и мн. др.

В качестве важного методологического условия в таких

исследованиях обозначается метафизический абрис города –

не только как проекции политико-культурной реальности, но

и как пространства диалога, не прерывающегося под воз-

действием неумолимого времени и дарующего новые смыслы

человеческого общения, несмотря на географические, мате-

риальные и иные препятствия.

Ю. М. Лотман, задаваясь вопросом о том, чем город по-

строенный отличается от чертежа или раскопок, отвечал на

это так: «…тем, что это (город) живой организм. Когда мы

стараемся понять его, мы складываем в своем сознании ка-

кую-то одну доминирующую структуру – скажем пушкин-

ский Петербург, Петербург ―Медного всадника‖, Петербург

Достоевского или Петербург нашего времени. Мы берем ка-

кую-то остановленную временную точку. Но это в принципе

неадекватно реальности. Потому что город, даже если он по-

строен по какому-то строго военному и как будто застывше-

му, установленному плану, как только стал реальностью, он

зажил, он все время не равен сам себе. Он меняется в зави-

симости от того, с какой точки зрения мы смотрим на не-

го»

Иначе говоря, смысл анализа лежит не в плоскости адек-

ватного или, наоборот, неадекватного отражения действи-

тельности, а в перспективе того, что исследователь хочет или

может увидеть при расшифровке «текста города».

Рождение современного города (или, скажем точнее, горо-

да, возникающего в XX столетии) – это, как правило, уже не

результат исторических совпадений, когда последний возни-

кает на торговых путях или на пограничных линиях воору-

женного противостояния в качестве фортификационного

сооружения. Рождение современного города – это акт поли-

тический - той степени, в какой тотальность политического

контекста диктует правила современного общежития. Судь-

ба Комсомольска-на-Амуре и других дальневосточных горо-

дов весьма показательна и парадоксальна в этом смысле. В

сегодняшней ситуации, когда проект великой стройки совет-

ской эпохи трансформируется в идею «форпоста», противо-

стоящего натиску наступающих цивилизаций Востока, вста-

Город и время: Интервью с Ю.М. Лотманом // Метафизика Петербурга.

СПб., 1993. С. 84.

ет чрезвычайно сложная проблема. Она заключается в необ-

ходимости обретения не только новой идентичности, но и

осознания того, что идея крепости, казалось бы, необратимо

ушедшая в прошлое, возвращается вновь в почти непред-

сказуемом контексте.

Опережающее самое себя время советской эпохи («мы по-

коряем пространство и время: / Мы молодые хозяева зем-

ли…»), как петля Мебиуса, сыграло здесь злую шутку. Подоб-

но древним городам мировой истории, идея современного

дальневосточного города возвращается к концепции непре-

одолимого рубежа на пути завоевателя. И пускай ситуация

начала третьего тысячелетия мало похожа на прежние эпохи

– суть остается той же. Речь идет о том, какие процессы

трансформации «внешнего» и «внутреннего» пролетариата

(А. Тойнби) окажут решающее влияние на будущее развитие

событий как на Дальнем Востоке, так и в России в целом.

Настоящее с изъятым субстанциональным прошлым, в

конечном, итоге, лишено возможности быть реальным. Ком-

сомольску-на-Амуре, как и многим другим советским горо-

дам, с самого начала его истории не хватало именно времени

– времени как длительности становления, времени как воз-

можности для шлифовки собственных мифов и, конечно,

времени как способности к политической легитимации.

Можно привести странное, на первый взгляд, высказыва-

ние об Астане – новой столице Казахстана, за несколько по-

следних лет выстроенной заново на месте советского Целино-

града. «Наш город, – пишет автор, – насчитывает почти

тысячелетнюю историю своего существования. О восьми

столетиях начального периода развития города мы имеем

очень слабое представление»

. Особый «архетип возврата к

началу» городского пространства, демонстрирует, насколько

мучительным может быть поиск реального времени город-

ской истории.

Заметим, что эта проблема возникает почти спонтанно,

когда речь заходит об известных и прославленных городах

мировой истории. Всегда находятся серьезные исследователи

(например, истории Москвы, Петербурга, Казани, Парижа,

Лондона и многих других городов), доказывающие гораздо

Чиканаев А. Тоскин В. Эволюция планировочной структуры и застройки

города Астаны. Исторический экскурс // Кумбез. № 3–4. 2001. С. 15.

более древнее, чем принято считать, происхождение великих

мегаполисов.

В этом отношении понимание метафизики городского

пространства/времени, формулировка иных урбанистиче-

ских притязаний, так характерных для многих современных

городов, приводят к отсчету времени истории города от тех

первичных, собственно с историей города не связанных фе-

номенов, которые тем не менее интерпретируются как часть

истории подлинной. «Смещенные хронотопы» Москвы, Каза-

ни и даже Санкт-Петербурга – лишь примеры. Представляет-

ся, что такой акцент на «древность» дает мало продуктивного

для поиска истинной глубины городской культуры. Поиск

должен вестись совсем в другом направлении, а именно в

вычленении тех возможных диалогов, которыми город в сво-

ей реальной истории восполняет недостаток исторического

времени и тем самым воссоздает собственную метафизику

«глубинного общения» (Г. С. Батищев).

Возникает вопрос, каким образом можно извлекать уроки

этой истории и какой «срез» петербургской культуры несет

наиболее значимые метки учительства.

Уже в новейшие времена диалог Санкт-Петербурга и Мо-

сквы возобновляется в неожиданном регистре борьбы за

державное первенство. «Путинская» или «Медведевская» Рос-

сия» – это еще и Россия упований о возрождении имперского

величия Петербурга. Уступая в «физической» мощи, Петер-

бург все же пытается отнять у Москвы духовный ореол «не-

победимой и легендарной» столицы. Новая питерская элита,

оккупировав практически все эшелоны власти, на самом де-

ле ведет к очередному поражению Петербурга в вечно про-

игранном диалоге с Москвой, поскольку подобным образом

осуществленное заполнение политических лакун, как учит

мировая история, вряд ли может окончиться миром и согла-

сием. Современная политологическая мысль плохо осознает

это, проявляя себя скорее через мистику доверия, чем через

рацио здравомыслия. Как говорится, пусть новые поколения

нас рассудят…

Реальность ставит под сомнение такого рода выводы.

«Мистический», «религиозный» дух Петербурга – это те пара-

метры его бытия, без которых онтологическая глубина города

просто не может быть понята. Внешние проявления «куль-

турности», «интеллигентности» и даже «столичности» - лишь

контуры духовной истории Петербурга. И нельзя даже ска-

зать, что эти внешние контуры заключают в себя мистику,

дух города. Сквозь скрепы прорывается подлинная «душа

Петербурга» (Н. П. Анциферов).

Петербург издавна представляет собой объект анализа со

стороны разных областей знания – от истории и филологии

до семиотики и феноменологии. Город как живой, «физиче-

ский», организм действительно выявляет множество планов

для своего восприятия. Но Петербург – через свой знамени-

тый «ум» и невостребованное историей «сердце» – несет еще и

важную антропологическую доминанту. Петербург может

быть понят многоликим человеком, который реализует свою

судьбу во вполне реальном исторического времени.

Относительная молодость Петербурга (триста лет – очень

маленький период для европейской столицы) делает метафо-

рическими известные обозначения его как «бессмертного»,

«вечного», города. Конечно, и эти метафоры содержат в себе

глубокий художественный, поэтический смысл. Вместе с тем

город проживает свой век как бы на наших глазах. Его исто-

рическое время сопоставимо со временем жизни «человека

города». Более того, в исторической и метафизической судьбе

Петербурга реально воплощены основные смысложизненные

понятия, характерные для судьбы отдельной личности. Пе-

тербург - это совершенно особое пространство не только «фи-

зиологического» и «физиогномического» анализа. Он еще и

вместилище души и духа, исповеди и покаяния, иронии и

восторга, прекрасного и безобразного, гордого и смиренного,

униженного и возвышенного – словом, всего того, что про-

живает человек в течение своей «личной» жизни. Эта особен-

ность петербургской культуры почти уникальная в мировой

истории. Дилемма «умирающего-и-бессмертного» города, так

характерная для Петербурга, несет в себе общечеловеческий

смысл. Разные точки зрения на исторические перспективы

Петербурга всегда вращаются вокруг решения этой вечной

дилеммы.

Если город предназначен близкой смерти, то трудно гово-

рить об оптимистических горизонтах отечественной культу-

ры. Если же иммортальные, бессмертные горизонты «Города-

Сфинкса» превозмогают трагичность будущей истории – оте-

чественная культура может рассчитывать на новые горизон-

ты своего развития.