Успенский Б. Экспрессивные выражения и культ матери-земли

Подождите немного. Документ загружается.

нословных делах коломнятина Терешки Егина» (1668— 1675 годы),

дошедшее до нас в составе судного дела Иосифа, архиепископа

Коломенского. Дело о Тереш-ке Егине дает вообще ценный

материал относительно функционирования матерной брани и ее

возможных семантических актуализаций. Приказные, ведущие

допрос, не могли воспроизвести матерную брань, то есть сами

тексты (в силу табуированности выражений такого рода), и вместе с

тем должны были передавать точный смысл сказанного, как того

требовала судебная практика. В результате мы имеем

своеобразный перевод матерной брани, как она воспринималась в

ту пору, на язык смысла, — перевод, при котором обнажается то

значение, которое было тогда очевидным или актуальным, но

которое могло быть в дальнейшем утеряно; это создает поистине

уникальные возможности для интерпретации интересующих нас

выражений.

Здесь читаем: «И Борис сказал: в нынешнем де во году... была

де у него Бориса с ним Терентьем на Коломне в съезжей избе очная

ставка, а на очной де ставке слался он Борис на его Терешкину кожу

в его воровстве: и он Терешка на очной ставке говорил и сквернил

свою кожу и кости матерны своими словами, и мать он свою

родную матерными словами тем сквернил погаными. И в том истец

и ответчик имелись за веру... истец слался в том, что де тот

Терентей кожу свою и кости свои, мать свою сквернил словами и

бранит матерны себя, на осадного голову Стефана Федорова сына

Селиверстова да съезжие избы на подьячего Игнатья Федотова. И

ответчик Терентий в том на осадного голову Стефана Федорова, что

Терешка кожу свою и кости и мать свою не сквернил и матерны

себя не бранил... слался ж; а на подъячего Игнатья он Терешка не

слался».

Совершенно очевидно, что слово «кожа» в первой фразе

репрезентирует сочетание «кожа и кости», то есть выступает

именно как компонент этого сочетания, как результат его

компрессии. Между тем выражение «кожа и кости» представляет

собой древнее фразеологическое единство (образовавшееся, по-

видимому, еще

в индоевропейском праязыке), семантика которого определяется,

можно думать, представлением об облике мертвого тела (отсюда

вторичное значение худобы, крайней изможденности в случае

применения этого выражения к живому человеку — сравним вы-

ражение живые мощи, где имеет место такой же в точности

семантический ход, то есть реализуется та же метафора).

Характерно вообще, что «кость (кости)» может выступать в

значении «останки, тело умершего», а также «род, племя»;

соответственно шевелить мертвые кости означает «поминать

усопших». Последнее выражение имеет непосредственное

отношение и к клятве костьми, то есть прахом родителей. Отсюда

«костить» означает «бранить», «коститься» —- «браниться,

ругаться».

Итак, выражение «кожа и кости» в цитированном

тексте относится к останкам, трупу. Вместе с тем осквернение «кожи

и костей» матерной бранью понимается как осквернение родной

матери, это прямо расшифровывается в тексте: «... сквернил свою

кожу и кости матерны своими словами, и мать он свою родную

матерными словами тем сквернил погаными... кожу свою и кости

свои, мать свою сквернил». То есть речь идет о трупе матери, о

кощунственном осквернении родительского праха. Одновременно в

данном тексте с предельной ясностью указывается на то, что

матерная брань, в сущности, обращена на самого говорящего

(показательна в этом смысле фраза: «...бранит матерны себя»).

Матерная брань, оскорбляя родителей говорящего, оскорбляет тем

самым и его самого как представителя и продолжателя рода. Можно

сказать, таким образом, что в данном случае реализуется

представление о человеке в его филогенетической сущности, в его

отношении к роду. Это одна из возможных семантических

актуализаций брани.

И в других судных делах можно встретить указания на то, что

матерная брань направлена на оскорбление рода, сравним,

например, «Стояли они (свидетели) на площади против города и то

слышали, Иван Ратаев... с Тимохою Ивановым бранились... а тот...

Тимоха Ивана Ратаева лаял всякою неподобною лаею матерно с

тем кто де тебя родил со всем родом» (из дела 1622 года).

Соответственно в одном из вариантов рассмотренного выше

поучения против матерщины («Повесть святой отец о пользе

душевней...») мы читаем: «Тем же скверным словесем скорбь

велию прародителем своим сотворяет человек». Именно в этом

смысле следует понимать, по-видимому, цитированные выше

древнерусские тексты, где говорится, что матерщина бесчестит

отца и мать — во всех этих случаях речь идет, по-видимому, об

оскорблении рода, то есть в конечном счете о представлениях, свя-

занных с культом предков.

С тем же комплексом представлений может быть связано и

характерное поверье, что в результате матерной брани земля

проваливается, опускается, срав-

ним, например: «Если матерно выругаешься, земля на три аршина

опустится». Дальнейшее развитие этой темы мы имеем в уже

цитированной полесской записи, где это представление

связывается с культом Богородицы: «Матерно ругаться грех, ты

Мать-Сы-ру-Землю ругаешь, потому что Мать-Сыра-Земля нас

держит и матерь Господня проваливается в землю от этой ругани...»

Совершенно очевидно, что в основе подобных высказываний

лежит представление о том, что земля раскрывается, размыкается,

разверзается, разваливается от матерного ругательства. Это

представление может приобретать космические масштабы, то есть

описываться как мировой катаклизм, что мы и наблюдаем в

цитированных выше текстах: как мы видели, с матерной бранью

устойчиво связывается мотив землетрясения, потрясения земли,

которое воспринимается как закономерное и неизбежное следствие

матерщины. Ввиду отождествления Земли и Богородицы это

представление, естественно, переносится и на Богородицу, и в

древнерусском апокрифе мы читаем: «Аще которы день человек

матерно ругается... земля потрясется и мать Божия на престоле

вострепещется». Или в духовном стихе:

Един человек одноважды в день по-матерну

избранится, —

Мать-сыра земля потрясется,

Пресвятая Богородица с престола сотранется.

Соответствующие высказывания о Земле и о Богородице, в

сущности, выступают как синонимичные — одно дополняет другое.

В предельном случае это представление может принимать

эсхатологический характер, то есть непосредственно смыкаться с

представлениями о конце света и Страшном суде. Когда протопоп

Аввакум в своем толковании на 44-й псалом говорит о Никоне и его

сторонниках: «Богородицу согнали со престола никонияня —

еретики, воры, блядины дети», — он описывает, в сущности, конец

Святой Руси, бывшей (после падения Византии) единым оплотом

православия во вселенной. Характерным образом это описание

совпадает с описанием катастрофических последствий,

вызываемых матерной бранью, — в обоих случаях реализуются

эсхатологические представления.

Совершенно так же мотив потрясения земли является обычным

мотивом в духовных стихах о Страшном суде; одновременно здесь

же говорится об огненной реке, пожирающей всю тварь земную и о

пробуждении мертвых, например:

Плачем, возрыдаем,

На смертный час погибнем!

Да будет последнее время:

Тогда земля потрясется,

И камени все распадутся,

. . . . . . . . . . . . . .

Пройдет река огненная,

Пожрет она тварь всю земную.

Архангелы в трубы вострубят

И мертвых из гробов возбудят:

И мертвые все восстанут,

Во един лик они будут. Или еще:

Земля потрясется з гласа трубного,

Не терпя страха того дня судного,

И стихии все, от тоего места

Подвигшися будут, якоже невеста.

В последнем стихе, видимо, имеется в виду потрясение как

земли, так и отождествляемой с ней Богородицы («невесты»), что в

точности соответствует представлениям о последствиях матерной

брани. Вообще духовные стихи о матерной брани и о Страшном

суде обнаруживают разительную близость, что очень наглядно

проявляется в их названиях: так стих о матерщине может

называться стихом «О Страшном суде» и наоборот — стих о

Страшном суде может именоваться стихом «О матерном слове».

Сближение представлений о матерной брани с эсха-

тологическими представлениями объясняет и характерное поверье,

что от матерного слова земля горит, мы уже приводили полесские

свидетельства, в которых нашло отражение это поверье.

Образ земли, которая горит вследствие беззако-

ний человеческих, мы встречаем и в духовных стихах о Страшном

суде:

Загорится мать-сыра земля,

Совершится земля на тридевять локоть,

За наше велико согрешение,

За наше велико беззаконие.

Загорится матушка-сыра земля:

Со восхода загорится до запада,

С полуден загорится да до ночи.

И выгорят горы со раздольями;

И выгорят лесы темные.

Итак, образ горящей земли воплощает в себе представление о

конце света. Образ этот непосредственно связан с поверьями об

огненной реке, текущей в день Страшного суда. Эсхатологические

последствия матерной брани очень выразительно описываются в

духовном стихе «О матерном слове» (частично уже ци-

тировавшемся), где фигурирует как огненная река, так и колебания

Матери-Земли:

Вы, народ Божий-православный,

Мы за матерное слово все пропали.

Мать Пресвятую Богородицу прогневали,

Мать мы сыру-землю осквернили;

А сыра-земля матушка всколебается,

Завесы церковныя разрушаются,

Пройдет река к нам огненная.

Сойдет судия к нам праведная. Мы видим, что последствия

матерной брани могут описываться в эсхатологических

терминах, дословно совпадая с описанием Страшного суда.

Необходимо отметить, что как мотив раскрытия земли, так и

мотив огненной реки обнаруживает определенную связь с более

общими мифологическими представлениями, прежде всего с

мифом о Громовержце. Соответственно в духовных стихах «О

Страшном суде» мы находим иногда описание того, как гром

поражает землю, — размыкание земли и огненная река предстают

как последствия громового удара.

Мотив раскрытия, размыкания земли типичен и для похоронных

причитаний; соответственно и в этих текстах раскрытие земли

может связываться с громо-

вым ударом:

Расшиби-ко ты, Громова стрела,

Еще матушку — мать-сыру землю.

Развались-кось ты, мать-сыра земля,

На четыре все сторонушки...

Показательно в этом смысле и полесское поверье, где громовой

удар связывается как с раскрытием, так и с оплодотворением

земли: «Пока не возбудит гром Земли, то дождь не пойдет, как гром

да молния — Земля движется, растварается. И пойдет дождь».

Мы можем констатировать, что матерная брань и громовой удар

предстают как функционально эквивалентные явления, которым

приписываются одни и те же последствия. В этом смысле

представляется неслучайной ассоциация матерщины с грозой или

громом, которая была отмечена выше. Эта ассоциация становится

более или менее понятной, если видеть в громовом ударе,

раскрывающем («расшибающем») землю, отражение представлений

о супружеских отношениях между небом и землей; сравним в этой

связи поверье о весеннем размыкании земли во время первого гро-

ма, которое воспринимается, в сущности, как необходимое условие

беременности земли, разрешающейся в конце концов урожаем.

Соответственно как матерная брань, так и громовой удар может

символизировать представление о совокуплении с землей (пони-

маемой как женский организм), что и обусловливает их ассоциацию.

Мотив совокупления с землей и мотив освобождения из земли,

вообще говоря, связаны друг с другом: в обоих случаях

реализуется представление о раскрытии, размыкании земли.

Отсюда образ громового удара, раскрывающего землю, появляется

в похоронных причитаниях и в духовных стихах о Страшном суде:

тема пробуждения мертвых ближайшим образом соответствует при

этом представлению о том, что матерная брань тревожит

мертвецов.

Полученные выводы позволяют связать матерную брань с

целым рядом ругательств или проклятий. Так, например,

представление о том, что земля проваливается под воздействием

матерного слова, определен-

но соотносит матерные ругательства с такими ругательствами-

проклятиями, как «Провал тебя возьми!», «Провалиться бы тебе в

тартарары!», «Провалиться мне на этом месте!», «Каб я сквозь

землю провалился!». Совершенно так же представление о том, что

земля горит от матерной брани, соотносит матерщину с таким

украинским проклятием, как «Щоб пид ним и над ним земля горила

на косовый сажень!», тогда как представление, что земля трясется

от матерного ругательства, находит соответствие в пожелании: «О,

щоб над тобою земля (за)тряслась!» Отсюда же может объясняться

и такое украинское и белорусское ругательство, как «трясця твоей

матери». Слово трясця означает лихорадку, однако внутренняя

форма этого слова обусловливает включение соответствующего

ругательства в сферу матерной брани; соотнесение с матерщиной

особенно наглядно проявляется в таком аграмматическом

выражении, как «трясця твою матерь» (в «Страшной мести» Гоголя

безумная Катерина поет: «А хто меня не полюбит, трясця его

матерь!»), в котором можно усматривать контаминацию двух

ругательств — основного (традиционного) матерного ругательства

и насылания лихорадки.

Поскольку матерщина ассоциируется с громовым ударом,

отражая миф о Громовержце и о супружеских отношениях между

небом и землей, в более далекой перспективе матерное

ругательство оказывается возможным соотнести с ритуальным

призыванием грома, выражающимся в проклятиях типа «разрази

тебя гром!» или «солнце-б тя побило!». Особенно характерны в

этом смысле белорусские проклятия, где гром, подобно матерной

брани, вызывает трясение: «Каб цябе Пярун трас!»

Как известно, формы проклятия определяют обычно характер

клятвы: древнейшая клятва была, в сущности, самопроклятием, то

есть обречением себя в жертву, призыванием на себя кары в

случае нарушения обета; не случайно слова, обозначающие клятву

и проклятие, образуются у славян от одного корня и глагол

«клясться» может иметь значение «проклинать». Поскольку

матерная брань может выступать в функ-

ции проклятия (а также заклятия), соответствующие выражения

кажется возможным связать с клятвой землей, хорошо известной

по многочисленным этнографическим описаниям. Этнографические

свидетельства, сообщая подробные сведения относительно ри-

туалов, сопровождающих клятву землей (кладут землю на голову,

берут ее в рот или в руку, едят землю, кусают ее, целуют землю), не

дают сколько-нибудь четких указаний относительно самой клятвы,

то есть ее словесного выражения. Можно предположить, таким

образом, что матерное ругательство в одной из своих функций и

представляло подобную формулу.

Наконец, рассмотренный материал позволяет связать

матерщину с богохульством, широко представленным в

западноевропейских (романо-германских) ругательствах. Ярким

примером могут служить хотя бы итальянские ругательства, где в

соответствующих выражениях хулится непосредственно

Богородица (типа «Madonna puttana или Madonna troia»).

Иностранные наблюдатели, посетившие Россию в XVI—XVII

веках, специально отмечают, что богохульство для русских

нехарактерно, но что вместо этого они (русские) используют

матерные выражения. По словам Герберштейна, русские «в клятвах

и ругательствах редко употребляют имя Божие... Общепринятые их

ругательства наподобие венгерских...»; и далее приводится (в

переводе) матерное выражение, употребительное как у русских, так

и у венгров. То же говорит и Оле-арий: «При вспышках гнева и при

ругани они не пользуются слишком, к сожалению, у нас

распространенными проклятиями и пожеланиями с именованием

священных предметов, посылкою к черту... и т. п. Вместо этого у

них употребительны многие постыдные слова и насмешки, которые

я никогда бы не сообщил целомудренным ушам, если бы того не

требовало историческое повествование»; далее следуют примеры

русских ругательств, в основном матерных.

В свете вышесказанного совершенно очевидно, что те и другие

выражения — западноевропейские (богохульные) и славянские

(матерные) — могут восходить к общему источнику.