Тузовский И.Д. Светлое завтра? Антиутопия футурологии и футурология антиутопий
Подождите немного. Документ загружается.
231
стремлением к власти над людьми, возвышению себя через
унижение других. Одна бешеная собака может искусать и
подвергнуть смертельной опасности сотни людей. Так и человек с
искривленной психологией в силах причинить в добром, ничего не
подозревающем окружении ужасные бедствия, пока мир, давно
забывший о прежних социальных опасностях, сумеет изолировать и
трансформировать его.
Вот почему так сложна организация ПНОИ -
психологического надзора, работающего вместе с РТИ -
решетчатой трансформацией индивида - и непрерывно
совершенствуемая Советом Чести и Права. Полная аналогия с ОЭС
- охраной электронных связей космического корабля, только еще
сложнее, многообразнее» [22, с. 104].
Сложные охранительные системы коммунистического
общества, да еще и на которые «люди Земли из поколения в
поколение затрачивали <…> огромные материальные средства и
силы…». Это не примитивные «змееносцы» Чойо Чогаса, которые
подсматривают, подслушивают и подглядывают, пусть и с
использованием развитой по-тормансианским меркам технологии.
Итак, мы можем установить несколько основных форм
контроля:
1. Специальные органы (функции которых, де-факто,
соответствуют функциям политической полиции или
тайного сыска, органам внутренней и
государственной безопасности и т.д.)
2. Делаторативная активность населения – обязательная
или добровольная
3. Технологический контроль: использование новейших
достижений для осуществления дистанционного
контроля. Это телекраны в «1984», уличные
мембраны в «Мы», машинный перебор карточек в
«Утопии-14».
232
4. Психологический контроль (характерен также для
гомеостатических антиутопий и для
коммунистических утопий Ефремова и, видимо,
братьев Стругацких).
Контроль как сбор информации – в том числе и личной и даже
более того – вроде бы недоступной ни для кого кроме самого
индивида – становится базисом осуществления социального
управления и диагностикой социальной стабильности. Общества
антиутопий – это общества контроля, по логике Жиля Делеза,
однако они же – одновременно – в большинстве своем,
представляют собой классические пространства заключения [107].
В данной ситуации «базис определяет надстройку» - формы и
глубина социального контроля определяют формы и методы
социального управления. Насилие: физическое и психологическое,
устрашение и т.д. – становятся главными методами управления там,
где «сбоит» «самоуправление». Попробуем разобраться в том, как,
при каких условиях и на каких основаниях в социуме антиутопии
легитимизировано государственное насилие.
4.3.5. Преступление: закон против традиции. «Уинстон не
знал, из-за чего попал в немилость Уидерс. Может быть, за
разложение или плохую работу. Может быть, Старший Брат решил
избавиться от подчиненного, который стал слишком популярен.
Может быть, Уидерс или кто-нибудь из его окружения заподозрен в
уклоне. А может быть, – и вероятнее всего, - случилось это просто
потому, что чистки и распыления были необходимой частью
государственной механики» [30, с. 131]. Уинстон Смит не совсем
прав, дело не только в том, что «чистки и расселения были
необходимой частью государственной механики», хотя и это,
безусловно, соответствовало действительности, тем более, что
ближе к концу романа О’Брайен косвенно подтвердит его мысль:
«Цель власти – власть. Цель насилия - насилие». Однако дело еще и
в том, что у антиутопического совершенно особенные отношения
233
между законом и традицией. В Океании образца антиутопического
1984 года не закон имел верховенство, и даже не традиция
определяла закон. Традиция, причем не догматизированная и
ритуализированная, формальная традиция, и была законом. Когда
Уинстон Смит открывает тетрадь в мраморной обложке, чтобы
начать свои дневниковые записи, то отношения между традицией и
законом устанавливаются совершенно ясно: «Это не было
противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не
существовало, поскольку не существовало больше самих законов),
но если дневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или в
лучшем случае двадцать пять лет каторжного лагеря» [30, с. 101].
Схожую ситуацию мы обнаруживаем в романе «Утопия-14».
«- Белые [одна из четырех команд молодых перспективных
инженеров, собираемых со всей Америки для личного развития,
определения карьерных перспектив и т.д. в специальном «лагере» -
на Лужке – примечание мое, И.Т.] победят! – выкрикнул
низкорослый щуплый юнец с большими зубами.
Пожилые взглянули на него с грустным и печальным
неодобрением. Сейчас не время для подобных шалостей. Сейчас
наступил момент, когда этого делать не полагалось. Это явное
проявление дурного тона отравит юнцу все его двухнедельное
пребывание здесь, а возможно, и всю последующую карьеру. В
одно мгновение он превратился в «мальчишку, который завопил во
время мемориальной службы». Этого будет достаточно, никому не
придет в голову заниматься им дальше. Разве что он вдруг окажется
великолепным спортсменом… Нет его тщедушие и бледная кожа
указывали на то, что и эта дорога к прощению для него закрыта
Пол посмотрел на юнца с сочувствием. Ему вспомнились
подобные же неудачи, свидетелем которых он был раньше. Человек
этот, страшно одинокий, начнет теперь пить, и его никогда больше
не пригласят вновь» [17, с. 193].
234
Итак, возможности карьерного роста для молодого человека
закрывает нарушение традиции, причем следствием этого, как
думает Пол Протеус, станет то, что «человек этот, страшно
одинокий, начнет теперь пить…». Нарушение традиции – причем
неписанной традиции – становится причиной социального
остракизма.
Вообще же, «Утопия-14» в этом плане – царство абсурда и
идеальная иллюстрация. Некий инженер Гарт решил отомстить
коллегам за неудачи собственного сына, не сумевшего пройти
отбор по показателю интеллекта на обучение в инженерном
колледже. Он срезает кору с Дуба, являющегося на Лужке
символом социальной корпорации инженеров. «Гарта заперли в
здание совета под стражей обозленных дюжих инженеров и
управляющих. Ему мрачно посулили, что влепят на полную
катушку – он попадет на многие годы в тюрьму, да к тому же ему
придется уплатить такой штраф, что это просто сотрет его с лица
земли.
Когда полиция прибыла на остров, чтобы увезти его,
полицейские, заразившись этим всеобщим настроением,
обращались с Гартом как с самым опасным преступником века
“И только когда мы уже прибыли сюда и встал вопрос о
предъявлении мне обвинения, они, наконец, спохватились”, -
простучал он.
Пол – и сам охваченный благоговейным ужасом перед
преступлением Гарта – не сразу понял, в чем дело.
“Как это?” - простучал он.
“Ха, - простучал Гарт. – А в чем состоит мое преступление?”
Пол недоумевающее усмехнулся.
“Убийство дерева?” - выстучал он.
“Покушение на убийство дерева, - выстучал Гарт. - Эта штука
все еще жива, хотя, по-видимому, никогда больше не будет
приносить желудей”» [17, с. 298-299].
235
И проблема не в том, что Гарт нарушил юридически
установленное течение сбора младших и талантливейших
инженеров. Проблема в том, что он – едва не послужил причиной
гибели олицетворения Традиции: «- Таков наш обычай, - говорил
Кронер, - обычай, установившийся здесь на Лужке, - наш обычай
на нашем Лужке [выделение мое – И.Т.] – встречаться под нашим
деревом, нашим символом силы корней, ствола и ветвей, нашим
символом мужества, единства, стойкости и красоты» [17, с. 193-
194].
Источником репрессивных методов в антиутопии является,
таким образом, некая Традиция, а вовсе не закон. Это выглядит
вполне обоснованным хотя бы и потому, что закон связывает не
только преступника, но и правоохранителя. Правоохранитель
должен и вынужден действовать в рамках собственных законов, ни
один же «старший брат» не согласиться так ограничить свои
действия. «Великий стратег был более чем стратегом. Стратег
всегда крутится в рамках своей стратегии. Великий стратег
отказался от всяких рамок. Стратегия была лишь ничтожным
элементом его игры, она была для него так же случайна, как для
Андрея – какой-нибудь случайный, по прихоти сделанный ход.
Великий стратег стал великим именно потому, что понял (а может
быть, знал от рождения): выигрывает вовсе не тот, кто умеет играть
по всем правилам; выигрывает тот, кто умеет отказаться в нужный
момент от всех правил, навязать игре свои правила, неизвестные
противнику, а когда понадобится – отказаться и от них…» [33].
Впрочем, следует отметить, что есть еще два источника
инициации репрессий. Во-первых, это, собственно, маниакальная
жестокость («жестокость ради жестокости» О’Брайена). Во-вторых,
предельно-рациональное, прагматичное отношение к людям,
которое для инициации репрессий не нуждается ни в Законе, ни в
Традиции.
236
В систему «традиция-репрессия» необходимо тогда добавить
два элемента: актора-субъекта и индивида-объекта насилия. Их
отношения можно охарактеризовать словосочетанием «полное
бесправие» объекта по отношению к субъекту. Апологию этого
бесправия личности по отношению к обществу и государству мы
находим у Е. Замятина: «У меня по отношению к Единому
Государству есть это право – понести кару, и этого права я не
уступлю. Никто из нас, нумеров, не смеет отказаться от этого
единственного своего – и тем ценнейшего права. <…> Так вот –
если капнуть [кислоты на лакмусовую бумажку – реактива на
индикатор – примечание мое, И.Т.] на идею «права». Даже у
древних – наиболее взрослые знали: источник права – сила, право –
функция от силы. И вот – две чашки весов: на одной грамм, на
другой – тонна, на одной – «я», на другой – «Мы», Единое
Государство. Не ясно ли – допускать, что у «я» могут быть какие-то
«права» по отношению к Государству, и допускать, что грамм
может уравновесить тонну – это совершенно одно и то же. Отсюда
– распределение: тонне – права, грамму – обязанности; и
естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты –
грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны» [24, с. 383].
В ситуации торжества недогматизированной, неоформленной
Традиции над законом, при полном бесправии личности пытаться
изучать содержательную специфику преступления бесполезно.
Любые преступления должны соотноситься с «триединой целью»
существования всего государственного аппарата антиутопии.
Мешают ли действия индивида всеобщему счастью? Нарушают ли
они общественную стабильность? Покушается ли индивид на
власть вождя и иерархический принцип социальной структуры?
Ответ «да» на любой из этих вопросов запускает сложный
механизм репрессий. «- Вот уж Комиссар-то действительно
виноват, - проговорил капитан. - Он предал не только брата. Он
предал Государство и свое высокое положение в этом Государстве.
237
Он совершил самое отвратительное и самое глупое из
преступлений, понимаете ли» [11, с. 238-239].
Однако если содержательно рассматривать преступления в
антиутопии невозможно, рассматривать методы репрессивной
политики как частности также не имеет смысла, то вполне резонной
представляется попытка генерализации функций репрессивного
аппарата в системе антиутопий.
4.3.6. Функции аппарата репрессий. Репрессивный аппарат
принимает на себя длинный перечень функций:
- тотальная слежка (для чего тщательно культивируется
состояние всеобщего доносительства – «1984», «451? по
Фаренгейту», отслеживание массовых настроений, провокации –
«451? по Фаренгейту», «1984», «Мы», «Утопия-14»,
технологическая аппаратура – «1984», «451? по Фаренгейту»,
«Мы», «Утопия-14», провоцирование внешнеполитическими
силами – «1984»)
- поиск и поимка преступника (массовая мобилизация – «451?
по Фаренгейту», технологические средства – «1984», использование
полиции или спецслужб – практически все антиутопии
«напряженной модели»)
- подавление масштабных выступлений насилием – армия,
- физическое уничтожение преступника
- перевоспитание преступника (насилием, пытками – «1984»,
прямым психологическим воздействием на личность – «Мы»,
«1984»).
Следует иметь в виду, что развитый репрессивный аппарат
представлен в большинстве случаев в «напряженных» моделях. При
этом парадоксален факт того, что в большинстве случаев аппарат
подавления предельно централизован, однако не предпринимает
попыток получить власть в свои руки. За исключением тех случаев,
когда он создавался как органичный симбионт непосредственно
исполнительной власти («1984»). В редких случаях правительство и
238
основы государственного устройства остаются за кадром («451? по
Фаренгейту»), а внимание концентрируется на социокультурных
проблемах и самом аппарате подавления как частной и автономной
единицы.
В плане репрессивной политики, редко какая антиутопия
«напряженного» типа моделирует феномены, не имевшие аналогов
в человеческой истории. Практически весь спектр репрессивных
методов дается Гольдштейном в мифической книге мифического
«Братства» Океании: «И в соответствии с общим ужесточением
взглядов, обозначившимся примерно к 1930 году, возродились
давно (иногда сотни лет назад) оставленные обычаи – тюремное
заключение без суда, рабский труд военнопленных, публичные
казни, пытки, чтобы добиться признания, взятие заложников,
выселение целых народов; мало того: их терпели и даже
оправдывали люди, считавшие себя просвещенными и
прогрессивными» [30, с. 252].
От лица Гольдштейна Оруэлл проводит собственную мысль,
которая определяет смысл романа. Попробуем проследить эту
мысль и обосновать следующий тезис, который многим читателям,
возможно, покажется кощунственным: Оруэлл не любил Уинстона
Смита как персонажа и считал его столь же неправым, сколь неправ
с точки зрения читателя О’Брайен. Эти персонажи – симметричные
близнецы… только О’Брайен честнее.
4.3.7. «Близнецы» Смит и О’Брайен: торжество принципа
«цель оправдывает средства». Мы уже знаем, что О’Брайен
вызывал симпатическое преклонение Смита перед ним. Смит
поверил О’Брайену еще до того, как тот – якобы! – оказался членом
Братства. Смита ожидала тяжелая судьба – арест, пытки комнаты
101, полная перестройка мышления и, фактически, разрушение
личности, предательство Джулии, в конце концов – смерть. Все это,
как будто, говорит нам о том, что глубинный смысл романа
Оруэлла – заключается в безысходности власти Партии, в его
239
мнении о вечности тоталитарного режима, который однажды
охватит всю планету.
Но давайте попробуем приглядеться внимательнее к
Уинстону Смиту. Что известно нам об этом человеке? В детстве он
послужил, вероятно, косвенной причиной смерти матери и сестры
(последнюю, возможно, отправили в сиротскую партийную школу)
– так он признается Джулии сам [30, с. 217-219]. Это боящийся
всего и вся старик, отчаявшийся человек, ненависть которого
вызывает, как ни странно, не власть партии. Его мотивы – и он
пишет об этом совершенно ясно – иного свойства: «Всегда ли так
неприятно было твоему желудку и коже, всегда ли было это
ощущение, что ты обокраден, обделен? Правда, за всю свою жизнь
он не мог припомнить ничего существенно иного. Сколько он себя
помнил, еды никогда не было вдоволь, никогда не было целых
носков и белья, мебель всегда была обшарпанной и шаткой,
комнаты нетопленными, поезда в метро – переполненными, дома –
обветшалыми, хлеб – темным, кофе – гнусным, чай – редкостью,
сигареты – считанными, ничего дешевого и в достатке, кроме
синтетического джина. Конечно, тело старится, и все для него
становится не так, но, если тошно тебе от неудобного, грязного,
скудного житья, от нескончаемых зим, заскорузлых носков, вечно
неисправных лифтов, от ледяной воды, шершавого мыла, от
сигареты, распадающейся в пальцах, от страшного и мерзкого вкуса
пищи, не означает ли это, что такой уклад жизни ненормален? Если
он кажется непереносимым – неужели это родовая память
нашептывает тебе, что когда-то жили иначе?» [30, с. 99, 142].
Власть Партии для него – не безнадежное рабство. В конце
концов, до попадания в комнату 101 Уинстон Смит считает, что
свобода: 1. состоит в свободе мышления и торжестве – по крайней
мере, внутреннем и индивидуальном – здравого смысла [30, с. 158];
2. не может быть в форме внутренней свободы отторгнута партией
[30, с. 157-158]. То есть рабом себя Уинстон Смит не считает, а
240
органически не приемлет власть АнгСоца из-за плохих условий
жизни, правда, и это нам тоже известно – родился Уинстон Смит до
установления власти АнгСоца, но «за всю свою жизнь он не мог
припомнить ничего существенно иного». И его отчаянные попытки
выяснить лучше или хуже жилось до установления власти Партии
[30, с. 142] только говорят нам о том, что не борцом с Партией за
Здравый Смысл считает себя этот человек. Уинстону Смиту плохо,
ему не нравятся условия жизни. По крайней мере, нам известен
мотив – пытаться вынести ему нравственную оценку бессмысленно:
беспросветность всеобщей нищеты служит оправданием такой
позиции Смита. Но мы установили мотив – исходя из слов самого
автора – теперь же нас интересует «состав преступления», из-за
которого Уинстона Смита Оруэлл обрек на комнату 101 и смерть.
Для этого нам придется обратиться к иному отрывку – беседе
Смита, Джулии и О’Брайена во время «вербовки» влюбленных
героев в «Братство».
«Секунды шли одна за другой, огромные. Уинстон с трудом
смотрел в глаза О’Брайену. Вдруг угрюмое лицо хозяина
смягчилось как бы обещанием улыбки. Характерным жестом он
поправил очки на носу.
- Мне сказать или вы скажете? – начал он.
- Я скажу, – живо отозвался Уинстон. – Он в самом деле
выключен?
- Да, все выключено. Мы одни.
- Мы пришли сюда потому, что…
Уинстон споткнулся, только теперь поняв, насколько
смутные привели его сюда побуждения. Он сам не знал, какой
помощи ждет от О’Брайена, и объяснить, зачем он пришел, было
нелегко. Тем не менее, он продолжал, чувствуя, что слова его
звучат неубедительно и претенциозно:
- Мы думаем, что существует заговор, какая-то тайная
организация борется с партией, и вы в ней участвуете. Мы хотим в