Ткаченко Н.Г. 300 диктантов для поступающих в вузы

Подождите немного. Документ загружается.

звездочки. Все птицы спят. Горихвостки, маленькие дятлы одни

еще сонливо посвистывают. Вот и они умолкли. Еще раз прозвенел

над вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала ивол-

га, соловей щелкнул в первый раз. Сердце ваше томится ожидани-

ем, и

вдруг

— но одни охотники поймут меня, — вдруг в глубокой

тишине раздается особого рода карканье и шипенье, слышится мер-

ный взмах проворных крыл, и вальдшнеп, красиво наклонив свой

длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы навстречу ва-

шему выстрелу.

Вот что значит «стоять на тяге».

Итак, мы с Ермолаем отправились на тягу.

...Вообразите себе человека лет сорока пяти, высокого, худого, с

длинным и тонким носом, узким лбом, серыми глазами, взъерошен-

ными волосами и широкими, насмешливыми

губами...

Этот человек к

кушаку привязывал два мешка, один спереди, искусно перекрученный

на две половины, для пороху и для дроби, другой сзади — для дичи.

Была у него легавая собака, по прозванию

Валетка...

Этого-то человека

я взял себе в охотники, и с ним-то я отправился на тягу.

№61

На корабле отбили две склянки. Гул судового колокола не успел

еще замереть, как раздалась знакомая, тысячу раз мною слышанная

мелодия утренней побудки. Это на верхней палубе играл горнист.

Его щеки неестественно вздувались, когда он выводил длинные ма-

жорные звуки сигнала. Сейчас же на палубах залились дудки капра-

лов и старшин, послышались окрики: «Вставай! Койки вязать!»

Те, что спали, на этот раз торопливо вскакивали со своих мест,

быстро бежали к умывальникам, чтобы наскоро освежиться холод-

ной забортной водой. Утро проходило как обычно: завтракали, уби-

рали палубы и другие помещения.

Дул зюйд-вест на четыре балла. Над волнующим морем рассти-

лалась серая мгла. Медленно поднималось багровое солнце, словно

распухшее

от напряжения.

Эскадра, разделенная на две колонны, шла

девятиузловым

хо-

дом, направляясь в Цусимский пролив. Строй ее был тот же, что и

накануне. Первую колонну возглавлял броненосец «Суворов» под

флагом вице-адмирала Рождественского, левую — броненосец «Ни-

колай

1».

В начале шестого сигнальщики заметили справа пароход, быстро

сближавшийся с нашим. Подойдя ближе, он

лег

на параллельный

199

курс, но так шел он лишь несколько минут и, повернув направо,

скрылся в утренней мгле. Флага его не могли опознать, но своим

поведением он сразу наводил на подозрение — несомненно, это был

японский разведчик. Надо было бы немедленно послать ему вдогон-

ку два крейсера. Потопили бы они его или нет, но по крайней мере

выяснили бы чрезвычайно важный вопрос: открыты мы противни-

ком или все

еще

находимся в неизвестности? А в соответствии с

этим должна была определиться и линия поведения эскадры.

Около семи часов с правой стороны, дымя двумя трубами, по-

казался еще

один,

корабль, шедший сближающимся курсом. Когда

расстояние до него уменьшилось, то в нем опознали легкий неприя-

тельский крейсер. Целый час он шел с нами одним курсом, как бы

дразня нас. Конечно, не напрасно он оставался у нас на виду. Это

сказывалось на нашей радиостанции, нервно воспринимавшей не-

понятный для нас текст. То были донесения генералу Тогу, изве-

щавшие

его,

из каких судов состоит наша эскадра и каким курсом

идем. Адмирал Рождественский приказал судам правой колонны

навести орудия правого борта и кормовых башен на неприятельский

корабль. Но тем только и ограничились, что взяли его на прицел, а

наши быстроходные крейсеры и на этот раз ничего не предприняли.

№62

У костра, вытаращив испуганные глазенки, держась одной рукой

за кнут, а другую, в болтающемся рукаве, приподняв, точно защи-

щаясь, стоял худенький черноголовый мальчишка — в лаптях, в изор-

ванных штанишках, в длинном не по росту пиджаке, обернутом

вокруг тела и подпоясанном пенькой. Метелица свирепо осадил же-

ребца перед самым носом

мальчишки,

едва не задавив его, и хотел

уже крикнуть ему что-то повелительное и грубое, как вдруг увидел

перед собой эти испуганные глаза над болтающимся рукавом, шта-

нишки с просвечивающимися голыми коленками и этот убогий, с

хозяйского плеча, пиджак, из которого так виновато и жалко смот-

рела тонкая и смешная детская

шея....

— Чего ты стоишь? Испугался? — смутившись, заговорил Мете-

лица невольно с той ласковой грубостью, с которой никогда не гово-

рил с людьми, а только с лошадьми.

- А если бы задавил тебя? Ах, вот дурак-то тоже! — повторил

он, размягчаясь вовсе, чувствуя, как при виде этого мальчишки и

всей этой убогости пробуждается в нем что-то такое же

жалкое,

смеш-

ное,

детское...

Парнишка смущенно, недоверчиво шмыгнул носом, но, поняв,

что страшного ничего

нет,

а все, наоборот, выходит ужасно весело,

сморщился так, что нос его вздернулся кверху, и тоже — совсем по-

детски — залился озорно и тоненько. От неожиданности Метелица

прыснул еще громче, и оба, невольно подзадоривая друг друга, хо-

хотали так несколько минут: один — раскачиваясь на седле взад и

вперед, поблескивая огненными от костра зубами, а другой — упер-

шись в землю ладонями и откидываясь назад всем телом при каждом

новом взрыве.

Парнишка, перестав смеяться, смотрел на него с серьезным и

радостным изумлением, как будто ждал от него еще самых неожи-

данных чудачеств.

- И веселый же ты, дьявол, — выговорил он наконец раздельно

и четко, словно подвел окончательный итог своим убеждениям.

Парнишка разломил картофелину, подул на нее, сунул в рот

половину вместе с кожурой, повернул на языке и с аппетитом стал

жевать, пошевеливая острыми ушками. Прожевав, он посмотрел

на Метелицу и так же раздельно и четко, как раньше определил его

веселым человеком, сказал:

— Сирота я, полгода уж как сирота.

№63

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки

состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был

набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счас-

тью для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью

для меня, остался цел.

Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въе-

хал в

Койшаурскую

долину.

Осетин-извозчик

неутомимо погонял

лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на гору, и во все горло

распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы не-

приступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и

увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промои-

нами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Араг-

ва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно

вырывающейся

из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряной нитью и

сверкает, как змея своею

чешусю.

Подъехав к подножью

Койшаурской

горы,

мы остановились. Тут

толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван

верблюдов остановился для ночлега. Я должен был

нанять

быков,

чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была

уже осень и гололедица.

За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не

бывало, несмотря на то что она была доверху

накладена.

Это обсто-

ятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из ма-

ленькой кабардинской трубочки, отделанной серебром. На нем был

офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он

казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно

давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседев-

шие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я

подошел к нему и поклонился; он молча отвечал мне на поклон.

До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо,

что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Нале-

во чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вер-

шины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисова-

лись на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний

отблеск

зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне

показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим

сторонам дороги торчали голые, черные камни; кое-где из-под снега

выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился.

— Завтра будет славная погода! — сказал я.

Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне

пачьцем

на

высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.

№64

Я ушел далеко за город. По краям дороги, за развесистыми вет-

лами, волновалась рожь, и тихо трещали перепела; звезды тепли-

лись в голубом небе.

В такие ночи, как эта, мой разум замолкает, и мне начинает

казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неулови-

мая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая-то веч-

ная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Я чувствую —

эта красота недоступна мне, я не способен воспринять ее во всей

целости. И то немногое, что она мне дает, заставляет только му-

читься по остальному.

Справа, над светлым морем ржи, темнел вековой сад барской

усадьбы. Над рожью слышалось как будто чье-то широкое, сдержан-

ное дыхание; в темной дали чудилась то песня, то всплеск воды, то

слабый стон. Теплый воздух тихо струился, звезды мигали, как жи-

вые. Все дышало глубоким спокойствием, каждый колебавшийся

колосок, каждый звук как будто чувствовал себя на месте, и только

я стоял перед этой ночью, одинокий и чуждый всему.

Меня потянуло в темную чащу лип. Из людей я там никого не

встречу: это усадьба старухи помещицы Ярцевой, и с нею живет

только ее сын-студент. Он застенчив и молчалив, но ему редко при-

ходится сидеть дома. Говорят, он замечательно играет на скрипке, и

его московский учитель-профессор сулит ему великую будущность.

Я прошел по меже к саду, перебрался через заросшую крапивою

канаву и покосившийся плетень. В траве, за стволами лип, слы-

шался смутный шорох и движения. И тут везде была какая-то тай-

ная и своя, особая жизнь.

Усталый, с накипавшим в душе глухим

раздражением,

я присел

на скамейку. Вдруг где-то недалеко за мной раздались звуки настраи-

ваемой скрипки. Я с удивлением оглянулся: за кустами акаций бе-

лел небольшой флигель, и звуки неслись из его раскрытых настежь,

неосвещенных окон. Значит, молодой Ярцев

дома...

Музыкант стал

играть. Я поднялся, чтобы уйти: грубым оскорблением окружающе-

му казались мне эти искусственные человеческие звуки.

Странная это была музыка, и сразу чувствовалась импровиза-

ция. Но что это была за импровизация! Звуки лились робко, неуве-

ренно.

Они словно искали чего-то, словно силились выразить что-

то. Не самою мелодией приковывали они к себе, — ее, в строгом

смысле, даже и не было, — а именно этим томлением по чему-то

другому, что невольно ждалось впереди. Вот-вот, казалось, будет

схвачена тема. Но проходила минута, и струны начинали звенеть

сдерживаемыми рыданиями: намек остался непонятым.

С новым и странным чувством я огляделся вокруг. Та же ночь

стояла передо мною в своей прежней загадочной красоте. Но я смот-

рел на нее уже другими глазами: все окружавшее было для меня

теперь лишь прекрасным, беззвучным аккомпанементом к тем бо-

ровшимся, страдающим звукам.

№65

Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был про-

извести в кругу наших барышень. Но всех более занята была им дочь

Муромского,

ближайшего соседа, Лиза (или Бетси, как звал ее обык-

новенно отец). Ей было семнадцать лет. Она была единственное и,

следственно, балованное дитя. Ее резвость и проказы восхищали

отца и приводили в отчаяние ее мадам, сорокалетнюю чопорную

девицу.

103

За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветре-

на, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои

тайны; словом, Настя была лицом более значительным, нежели любая

наперсница во французской трагедии.

На другой день Лиза приступила к исполнению своего плана,

послала купить толстого полотна, с помощью Насти скроила рубаш-

ку и сарафан и призналась перед зеркалом, что никогда еще так не

была мила, говорила на крестьянском наречии, смеялась, закрыва-

ясь рукавом. Одно затрудняло ее: она попробовала было пройти по

двору босая, но дерн колол ее нежные ноги. Настя и тут помогла ей:

она сняла мерку с

Лизиной

ноги, сбегала к Трофиму-пастуху и зака-

зала ему пару лаптей.

На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже проснулась. Заря сияла

на востоке, и золотые ряды облаков, казалось,

ожидачи

солнца, как

царедворцы ожидают государя. Ясное небо, утренняя свежесть, роса,

ветерок и пение птиц — все наполняло сердце Лизы младенческой

веселостью. Боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не

шла, а летела. Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского

имения, Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать Алексея.

Сердце ее сильно билось, само не зная почему, но боязнь, сопровож-

дающая наши проказы, составляет их главную прелесть. Мало-пома-

лу предалась она сладкой мечтательности. Итак, она шла, задумав-

шись, по дороге, как вдруг прекрасная легавая собака залаяла на нее.

В то же время раздался голос: «Не бойсь, милая, собака моя не куса-

ется». Лиза успела уже оправиться от испугу. «Да нет, барин, — ска-

зала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, — боюсь».

Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на

молодую крестьянку. «Как тебя зовут, душа моя?» —

«Акулиной»,

—

отвечала Лиза, стараясь освободить свои пальцы из рук Алексея.

№66

Несколько лет спустя после своего приезда молодой Дубровский

хотел заняться делами, но отец его был не в состоянии дать ему

нужные объяснения. Разбирая его бумаги, нашел он только первое

письмо заседателя и черновой ответ на него. Между тем здоровье

Андрея Гавриловича час от часу становилось хуже. Положенный срок

прошел, и апелляция не была подана.

Кистеневка

принадлежала

Троекурову.

Шабашкин

явился к нему с поклонами и поздравлени-

ями.

Кирила

Петрович смутился. От природы не был он корысто-

любив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его

роптала. Он знал, в каком состоянии находился его противник,

старый товарищ его молодости, и победа не радовала его сердце. Он

грозно взглянул на

Шабашкина,

ища к чему привязаться, чтоб его

выбранить, но не нашел достаточно к тому предлога и сказал ему

сердито: «Пошел вон, не до тебя».

Шабашкин,

видя,

что он не в духе, поклонился и спешил уда-

литься. А Кирила Петрович, оставшись

наедине,

стал расхаживать

взад и вперед, насвистывая: «Гром победы раздавайся», что всегда

означало в нем необыкновенное волнение мыслей.

Наконец он велел запрячь себе беговые дрожки, оделся потеплее

(это было уже в конце сентября) и, сам правя, выехал со двора.

Вскоре завидел он домик Андрея Гавриловича, и противополож-

ные чувства наполнили его душу. Он решил помириться со старым

своим соседом, уничтожить следы ссоры, возвратив ему его достоя-

ние. Облегчив душу благим намерением, Кирила Петрович пустил-

ся рысью к усадьбе и въехал прямо на двор.

В это время больной сидел в спальне у окна. Он узнал Кирила

Петровича, и ужасное смятение изобразилось на его лице: багровый

румянец заступил место обыкновенной бледности, глаза засверка-

ли, он произносил невнятные звуки. Сын его, сидевший тут же за

хозяйственными книгами, поднял голову и был поражен его состоя-

нием: больной указывал пальцем на двор с видом ужаса и гнева. Он

торопливо подбирал полы своего халата, собираясь встать с кресел,

приподнялся и упал. Сын бросился к нему, старик лежал без чувств

и без дыхания, паралич его ударил. «Скорей, скорей в город за лека-

рем!» — кричал Владимир. «Кирила Петрович спрашивает вас», —

сказал вошедший слуга. Владимир бросил на него ужасный взгляд.

— Скажи

Кирилу

Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не

велел его выгнать со

двора...

пошел! — Слуга радостно побежал ис-

полнить приказание своего барина.

№67

Тамань — самый скверный городишко из всех приморских горо-

дов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня

хотели утопить. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единствен-

ного каменного дома, что при въезде. Часовой, черноморский ка-

зак, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голо-

сом: «Кто идет?» Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я

офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал

требовать казенную квартиру.

305

Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены моего

нового жилища; на дворе, обведенном оградой, стояла другая ла-

чужка, меньше и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю

почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались

темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покор-

ную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега,

два корабля, черные снасти

которых,

подобно паутине, неподвиж-

но рисовались на бледной черте небосклона.

Велев казаку выложить чемодан и отпустить извозчика, я стал

звать хозяина —

молчат...

Наконец из сеней выполз мальчик лет че-

тырнадцати...

Я засветил спичку и поднес ее к носу мальчика: она

озарила два белых глаза.

Я вошел в хату: две лавки и стол да огромный сундук возле печи

составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак!

Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал рас-

кладывать вещи: поставил в угол шашку и ружье, пистолеты поло-

жил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой. Через

десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке

все вертелся мальчик с белыми глазами. Я привстал и взглянул в

окно: кто-то пробежал мимо него и скрылся бог знает куда. Я встал,

накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты; на-

встречу мне слепой мальчик. Под мышкой он нес какой-то узел и,

повернув к пристани, стал спускаться по узкой и крутой тропинке.

Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман;

едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега

сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить. Я, с тру-

дом спускаясь, пробирался по крутизне и вот вижу: слепой

приостановился, потом повернул низом направо. Он шел так близко

от воды, что казалось, сейчас волна его схватит и унесет, но, видно,

это была не первая его прогулка, судя по уверенности, с которой он

ступал с камня на камень. Наконец он остановился, будто прислуши-

ваясь к чему-то, присел на землю и положил возле себя узел. Спустя

несколько минут с противоположной стороны показалась белая фигура.

№68

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими

тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего

противника. Весеннее солнце уже взошло, и становилось жарко. Я

увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопро-

вождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он

приближался, держа фуражку, наполненную черешнями. Секундан-

ты отмеряли нам двенадцать шагов. Я должен был стрелять первым,

но волнение злобы было во мне так сильно, что я не понадеялся на

верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступил ему первый

выстрел. Противник мой не соглашался. Положили бросить жребий.

Первый номер достался ему, вечному любимцу счастья. Он прице-

лился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною.

Жизнь

его

наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить

хотя бы одну тень

беспокойства...

Он стоял под пистолетом, выбирая

из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долета-

ли до меня. Его равнодушие взбесило меня. «Что пользы

мне,

—

подумал я, — лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит?»

Злобная мысль мелькнула в моем уме. Я опустил пистолет. «Вам,

кажется, теперь не до смерти, — сказал я ему, — вы изволите завтра-

кать; мне не хочется вам помешать». — «Вы ничуть не мешаете мне, —

возразил он, — извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно;

выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам».

Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не на-

мерен,

и поединок тем и кончился.

Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло

ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Нынче мой час

настал...

Сильвио

вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне

его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему

из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный

брак с молодой и прекрасной

девушкой.

— Вы догадываетесь, — сказал Сильвио, — кто эта известная осо-

ба? Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть

перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!

При этих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и

стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я

слушал его неподвижно; странные, противоречивые чувства волно-

вали меня.

Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко

сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два

чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы про-

стились еше раз, и лошади поскакали.

№69

Теперь я должен нарисовать его портрет.

Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие

ю;

плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все труд-

ности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни раз-

вратом столичной жизни, ни бурями душевными. Пыльный бархат-

ный сюртук его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позво-

лял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее

привычки

порядочного человека. Его запачканные перчатки казались нарочно

сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял

одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его

походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал

руками — верный признак некоторой скрытности характера. Впро-

чем, это мои собственные

замечания,

основанные на моих же наблю-

дениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он

опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в

спине не было ни одной косточки; положение всего

его

тела изобрази-

ло какую-то

нервическую

слабость. С первого взгляда на лицо его я бы

не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему

тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-

то женскую нежность. Белокурые волосы, вьющиеся от природы, так

живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на кото-

ром, только при долгом наблюдении, можно было заметить следы

морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся

гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства.

Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были чер-

ные — признак породы в человеке, так, как черная грива и черный

хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него

был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие

глаза. О глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! Вам не случалось

замечать такой странности у некоторых

людей?..

Это признак — или

злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущен-

ных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно

так выразиться.

Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только пото-

му, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть,

на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление.

Но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поне-

воле должны довольствоваться этим изображением.

Скажу в заключение, что он был вообще недурен и имел одну из

тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщи-

нам светским.

(О