441
будто бы всего охотнее - образ самого хозяина дома. Тем, кто пожелал бы его видеть,
предлагают нелегкие задачи: надо надеть на себя, непременно в Пасхальную ночь,
лошадиный хомут, покрыться бороной зубьями на себя и сидеть между лошадьми,
которых он особенно любит, целую ночь. Говорят даже, что если домовой увидит
человека, который за ним таким образом подсматривает, то устраивает так, что лошади
начинают бить задом по бороне и могут до смерти забить любознательного. Верно и
вполне доказано только одно, что можно слышать голос домового (и в этом согласны все
поголовно), слышать его тихий плач и глухие сдержанные стоны, его мягкий и ласковый,
а иногда и отрывисто-краткий и глухой голос в виде мимоходных ответов, когда умелые и
догадливые хозяева успевают окликнуть и сумеют спросить его при подходящих случаях.
Впрочем, все, кто поумнее и поопасливее, не пытаются ни видеть этих духов, ни говорить
с ними, потому что, если это и удастся, добра не будет: можно даже опасно захворать.
Впрочем, домовой по доброму своему расположению (к большакам семьи -
преимущественно и к прочим членам - в исключение), имеет заветную привычку
наваливаться во сне на грудь и давить. Кто, проснувшись, поспешит спросить его: "К
худу, или добру?" - он ответит человеческим голосом, словно ветер листьями
прошелестит. Только таким избранным и особенно излюбленным удалось узнать, что он
мохнатый, оброс мягкой шерстью, что ею покрыты даже ладони рук его, совершенно
таких же, как у человека, что у него, наконец, имеются, сверх положения, рога и хвост.
Часто также он гладит сонных своею мягкою лапой, и тогда не требуется никаких
вопросов - довольно ясно, что это к добру. Зла людям он не делает, а напротив, старается
даже предостеречь от грядущих несчастий и временной опасности.
Если он временами стучит по ночам в подызбице, или возится за печью, или
громыхает в поставцах посудой, то это делает он просто от скуки и, по свойству своего
веселого нрава, забавляется. Давно и всем известно, что домовой - вообще большой
проказник, своеобразный шутник и где обживется, там беззаботно и беспричинно
резвится. Он и сонных щекочет, и косматой грудью на молодых наваливается также от
безделья, ради шутки. Подурит и пропадет с такой быстротой, что нет никакой
возможности заметить, каков он видом (что, однако, удалось узнать про лешего, водяного
и прочих духов - подлинных чертей). В Смоленской губернии (в Дорогобужском уезде)
видали домового в образе седого старика, одетого в белую длинную рубаху и с
непокрытой головой. Во Владимирской губернии он одет в свитку желтого сукна и всегда
носит большую лохматую шапку; волосы на голове и в бороде у него длинные,
свалявшиеся. Из-под Пензы пишут, что это старичок маленький, "словно обрубок или
кряж", но с большой седой бородой и неповоротливый: всякий может увидеть его темной
ночью до вторых петухов. В тех же местах, под Пензой, он иногда принимает вид черной
кошки или мешка с хлебом.
Поселяясь на постоянное житье в жилой и теплой избе, домовой так в ней приживается
на правах хозяина, что вполне заслуживает присвоенное ему в некоторых местностях
название доможила. Если он замечает покушение на излюбленное им жилище со стороны
соседнего домового, если, например, он уличит его в краже у лошадей овса или сена, то
всегда вступает в драку и ведет ее с таким ожесточением, какое свойственно только
могучей нежити, а не слабой людской силе. Но одни лишь чуткие люди могут слышать
этот шум в хлевах и конюшнях и отличать возню домовых от лошадиного топота и
шараханья шальных овец. Каждый домовой привыкает к своей избе в такой сильной
степени, что его трудно, почти невозможно выселить или выжить. Недостаточно для того
всем известных молитв и обычных приемов. Надо владеть особыми притягательными
добрыми свойствами души, чтобы он внял мольбам и не признал бы ласкательные
причеты за лицемерный подвох, а предлагаемые подарки, указанные обычаем и советом
знахаря, за шутливую выходку. Если при переходе из старой рассыпавшейся избы во
вновь отстроенную не сумеют переманить старого домового, то он не задумается остаться
жить на старом пепелище среди трухи развалин в холодной избе, несмотря на ведомую