Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста
Подождите немного. Документ загружается.
11. Мне кажется, что проснулась, подхожу к
окну своей комнаты на 10-м этаже, а там две
птицы, похожие на грифов, полуобщипанные
какие-то. Редкие перья торчат откуда-то из шеи, из
их противного тела. Они подлетают к стеклу,
стучат по стеклу клювами и говорят: «Мы пришли
будить твою совесть».
12. Кажется, что просыпаюсь. Вижу свою
комнату. На стене старинные часы с маятником.
Половина третьего. Проснулась от того, что
хочется летать. Вскакиваю с кровати, легко-легко
взмываю на подоконник, прохожу голая боком
сквозь стекло и оказываюсь на карнизе. Взмываю
вверх и знаю, куда я лечу. Подо мной город далеко
внизу еле виден, как найду дорогу? Но ныряю вниз
и точно приземляюсь на карниз знакомого окна,
прохожу сквозь стекла, тело легкое, маленькое,
спрыгиваю и оказываюсь в комнате, хорошо мне
знакомой, спит на кровати, заложив руку за голову,
любимый, в комнате очень чисто, прохладно,
открыта форточка. Хожу по комнате, она кажется
огромной, наверно я уменьшилась. Что-то трогаю,
заглядываю в книги, в записки. Пора улетать.
Прохожу сквозь стекла, проделываю тот же путь,
возвращаюсь домой, приземляюсь на карниз,
подошвы чувствуют холод. Зима. Прохожу в
комнату, как и раньше, сквозь стекло, смотрю на
часы. Половина третьего.
13. Прихожу к любимому. Вокруг него
прохладное чистое поле, он им окутан. Говорю ему:
«Я ухожу от тебя, мне трудно с тобой». Его цвета
— голубой, серый, белый, они сгущаются, и под
лицом появляется могучий лик. Это вряд ли
человек.
Я стою перед ним в темном, тяжелом платье, он
касается его рукой, оно слетает и падает к ногам. Я
стою перед ним голая. Мы ложимся рядом на
какое-то ложе, и со мной рядом оказывается
женщина, она голая, ей лет 45-48. Когда-то
складное и красивое тело уже покрыто па-
223
тиной, оно пусто. Я трогаю рукой шею под
волосами, трогаю грудь. Кожа сухая, мертвая, мне
неприятно. Тогда любимый поворачивает меня к
себе, и мы любим друг друга. Он говорит: «Я
только начал въезжать в наши отношения. А ты
только со мной стала женщиной —
сострадательной, мягкой и беспомощной». Мы
любим друг друга, вокруг ходят какие-то люди, по-
моему, они не видят нас. Мы любим друг друга.
Это так сильно, что, кончая, я рассыпаюсь на
атомы, молекулы, песчинки. Когда возвращается
способность видеть и слышать, он обращается ко
мне и спрашивает: «Ну что? Поняла, кто здесь
хозяин?»
«Китайская рулетка»
Слово, имя, мысль, интеллигенция на этой
стадии есть животный крик — крик
неизвестно кого неизвестно о чем.
А. Ф. Лосев, «Философия имени»
Если реальность не такова, какой мы ее себе
привыкли представлять, то резонно предположить,
что и язык, который призван отражать реальность,
устроен совершенно по-другому, чем мы привыкли
думать.
Собственные имена не обладают значением в том
смысле, что их денотаты не входят в классы
предметов, обладающих инвариантным значением.
То есть класс носителей одного и того же имени
собственного (в том смысле, в каком здесь можно
говорить вообще о классах, и до той степени, до
которой разумно утверждать, что одно имя
собственное может принадлежать разным
носителям) не обладает каким-то отличительным
свойством, благодаря которому его представители
носят одно и то же имя.
Можно возразить, что, например, имя Иван
Сусанин указывает на мужской род и русскую
этническую принадлежность. Но это характерно
лишь для «депроприоризованного» имени. В
каждом имени имеются элементы собственности и
нарицательности. Мы можем назвать именем
«Иван Сусанин», скажем, яхту или бригантину, и
тогда мужской род и этническая принадлежность
отпа-
225
дут как неотъемлемые признаки носителя этого
имени, оставаясь лишь на коннотативном уровне.
Собственное имя непосредственно замещает своего
носителя. Оно, стало быть, по необходимости
ассоциируется с ним, коннотирует ему. Поэтому
«значение» имени собственного, или его
парасемантика, строится исключительно из тех
ассоциаций, которые вызывает у кого-либо его
носитель. Опять-таки можно возразить, что имя
Мария, может, например, довольно устойчиво
ассоциироваться с Божьей Матерью, а имя Петр,
например, — с апостолом Петром. Но Мария и
Петр — не настоящие имена. Настоящее имя,
полное, достаточно однозначно указывает на
своего носителя. Если же полное имя неизвестно,
то для атрибуции имени его носителю
используются спецификаторы (шифтеры). «Та
Мария из шестого корпуса, полная брюнетка».
«Петр, грузчик в овощном магазине на Садовой».
Имя является семантически полноценным только в
контексте высказывания (принцип
экстенсиональности Витгенштейна).
И конечно, коннотаций в парасемантике имени
собственного принципиально больше, чем
семантических составляющих у нарицательного
имени. Стол может быть большим, маленьким,
деревянным, круглым, прямоугольным, старым,
облупленным, мраморным, полированным. Но
никакой стол, пока он входит в класс столов и
остается нарицательным именем, не может ассо-
циироваться с каким-либо животным или
напоминать какого-нибудь политического деятеля.
Последнее возможно лишь при репроприоризации
нарицательного имени, то есть частичном
превращении его в имя собственное. Если стол, о
котором идет речь, является, например, моим
уникальным столом, за которым я сижу двадцать
лет и который достался мне в наследство, то тогда
можно сказать, что мой стол напоминает мне зуб-
226
pa или Бисмарка, и в этом случае стол сможет стать
носителем собственного имени, я могу назвать его
Жанна д'Арк или Уильям Питт младший.
Собственное имя обладает гораздо большим потен-
циальным количеством дескрипций, чем
нарицательное имя. Один и тот же стол нельзя
описать как одновременно круглый и квадратный, а
одного и того же Наполеона Бонапарта можно
одновременно назвать великим и ничтожным,
огромным и мизерным. В последнем случае размер,
величина перестанет быть постоянной, переходя из
области «нарицательной семантики» в область
парасемантики имени собственного. Так, в «Войне
и мире» Болконскому, когда он лежал раненый на
Аустерлицком поле, появившийся Наполеон
кажется не только нравственно ничтожным, но и
физически мизерным. Нерелятивный размер,
выраженный в сантиметрах или футах, может
относиться не к носителю собственного имени, но
лишь к телу, вещи, его пространственному
асемантическому эквиваленту.
Собственные имена, переходя в нарицательные,
теряют свою уникальность, становясь элементами
классов; нарицательные имена, переходя в
собственные, начинают подчеркивать уникальность
их носителя и тем самым невозможность
применения к ним обычной семантической
классификации. В этом смысле собственное имя
глубоко мифологично, поскольку оно выстраивает
вокруг себя мир с мифопоэтическими законами, где
господствуют ассоциация и тождество всего со
всем, «всеобщее оборотничество». При этом
нарицательный признак носителя имени
собственного может также мифологизироваться.
Так огромные физические габариты Петра I вошли
в его прозвище Великий, символизирующее духов-
ную и культурную мощь.
227
Сказанного все же недостаточно для того, чтобы
понять суть игры в «китайскую рулетку» (название
взято из одноименного фильма Р. В. Фассбиндера,
где кульминация сюжета связана с разыгрыванием
этой игры; в русской среде игра, как правило,
называется просто игрой в ассоциации),
заключающейся в отгадывании имени соб-
ственного по произвольным ассоциациям,
возникающим в качестве ответов играющих на
вопросы ведущего вроде «Какое это дерево?»,
«Какое это животное?», «Какой это автомобиль?».
То есть сказанного недостаточно, чтобы понять,
что когда один человек спрашивает: «Какое это
животное?», «Какое это дерево?» и «Какой это
автомобиль?» и ему отвечают соответственно
«Лев», «Дуб» и «Чайка», он при этом догадывается,
что это Ельцин. Ведь в этой игре можно задавать
любые вопросы о любой сфере реальности, но
только сформулированные в виде
мифопоэтического тождества. Но можно ли свести
такие парасемантические «качества» Ельцина, как
лев, дуб, «чайка», к таким обычным семантическим
понятиям, как большой, могучий, сильный,
властный, официальный, царственный? То есть
можно ли считать такую ситуацию, когда просят
просто перечислить качества человека,
эквивалентом игры в «китайскую рулетку»? Тогда
на вопрос о Ельцине один скажет: сильный,
властный, крупный; другой: неповоротливый,
тупой, авторитарный; а третий: добрый, честный,
прямодушный, великий.
Но тут вопрос скорее в другом. Ясно, что для
игры больше подходят «образы» вроде льва, дуба и
«чайки». Но только ли для игры? Или вообще из
этого складывается «значение» имени
собственного? И даже: или вообще из этого
складывается значение?
Собственное имя кардинально отличается от
нарицательного тем, что в его «значение» входит
фактор субъек-
228
тивной оценки. Не любить Ельцина не то же самое,
что не любить электробритву. В самом слове
«электробритва» нет ничего, во что можно было бы
вложить субъективную оценку. Можно любить или
не любить электробритву, но само слово
«электробритва» здесь ни при чем.
Но попробуйте произнести слово
«Жириновский» как нечто нейтральное. Одни
любят Жириновского, другие его не любят. В чем
же здесь разница по сравнению с электробритвой?
В самой природе имени собственного, которое
каким-то образом вбирает в себя субъективную
оценку. Можно сказать: «При одном слове "Жири-
новский" меня начинает тошнить». Но нельзя
сказать:
«При одном слове "электробритва" у меня
начинаются судороги». Отрицательные эмоции,
связанные с электробритвой, связаны с самой
электробритвой, то есть с самой вещью, а не с
именем (ср.: «При одном виде электробритвы у
меня начинаются судороги»). Отрицательные
эмоции, связанные с Жириновским, неотъемлемо
присущи самому имени «Жириновский».
Представим себе игру в «китайскую рулетку», где
загадываются Ельцин и Жириновский, причем
один из загадывающих — сторонник Ельцина, а
другой — сторонник Жириновского. Тогда на
вопрос: «Какое это животное?» сторонник Ельцина
ответит, скажем, «Лев», а сторонник Жириновского
— «Бегемот». А на вопрос:
«Какое это животное?» применительно к
Жириновскому сторонник Ельцина ответит,
например, «Шакал», а сторонник Жириновского,
положим, — «Тигр». На вопрос о Ельцине: «Какое
это дерево?» сторонник Ельцина может ответить
«Дуб», но сторонник Жириновского тоже может на
этот вопрос ответить «Дуб», потому что слово
«дуб» сильно проприоризировано, в нем одинаково
присутствуют и фактор положительной, и фактор
от-
229
рицательной оценки. Сторонник Ельцина будет
понимать под дубом нечто крепкое, устойчивое,
царственное, а для сторонника Жириновского дуб
будет символизировать нечто косное, тупое,
тяжеловесное и толстокожее.
Отсутствие постоянных семантических признаков
заставляет имена собственные приобретать
признаки парасемантические. Вокруг имени
сплетаются ассоциации, которые крепко держат
его в своей паутине. Поэтому «китайская рулетка»,
легитимизирующая эти пара-семантические
признаки, становится апологией и апофеозом
бессмыслицы и абсурда. Цель рулетки не только в
том, чтобы отгадать, но и в том, чтобы
высвободить при этом доброе количество
языкового абсурда. Ведь то, что Ельцин — это,
скажем, дуб, лев, «чайка», Оливер Кромвель,
Понтий Пилат, пиво «Жигулевское»,
бронетранспортер, Михаил Ломоносов, Флор
Федулыч, Иоганн Себастьян Бах, ледокол «Ленин»,
«Братья Карамазовы», «Борис Годунов» и т. д. и т.
п. — и есть абсурд с общесемиотической точки
зрения. Но это особого рода абсурд: это
конструктивный абсурд, цель которого —
энергетическое очищение путем погружения в
пучину бессмысленного, с тем чтобы снять
семантическое напряжение (или, напротив, с тем
чтобы его создать).
В этом фундаментальное родство «китайской
рулетки» с любым амбивалентным
мифопоэтическим актом, вернее, с любым актом,
понимаемым мифопоэтически, например с
психоанализом, где столь же фундаментальной
является техника конструктивно-бессмысленных
ассоциаций, а выздоровление, возможно,
проистекает не только от разгадки (воспоминания
травматической ситуации), а от самого
целительного погружения в пучину
бессмысленных бессознательных ассоциаций.
230
В книге «Психопатология обыденной жизни»
Фрейд рассказывает, как ему удалось угадать,
почему его пациент, цитируя наизусть строку из
Вергилия — «Exoriar (е) aliquis nostris ex ossibus
netos!», — пропускает слово aliquis. Он заставляет
его высказывать вслух все бессмысленные
ассоциации, которые ему приходят в голову:
«...Мне приходит в голову забавная мысль:
расчленить слово следующим образом: а и liquis».
— «Зачем?» — Не знаю». — «Что вам приходит
дальше на мысль?» — «Дальше идет так: реликвия,
ликвидация, жидкость, флюид...» — «Я думаю, —
продолжал он с ироническим смехом, — о Симоне
Триентском, реликвии которого я видел два года
назад в одной церкви в Триенте. Я думаю об
обвинении в употреблении христианской крови,
выдвигаемых как раз теперь против евреев... Я
думал далее о статье в итальянском журнале,
которую я недавно читал. Помнится, она была оза-
главлена: "Что говорит Св. Августин о женщинах?"
... «Теперь мне вспоминается святой Януарий, и его
чудо с кровью, но мне кажется, что это идет
дальше уже чисто механически!» — «Оставьте; и
святой Януарий, и святой Августин имеют оба
отношение к календарю. Не напомните ли вы мне,
в чем состояло чудо с кровью святого Януария?»
— «Вы, наверное, знаете это. В одной церкви в
Неаполе хранится в склянке кровь Св. Януария,
которая в определенный праздник чудесным
образом становится жидкой. Народ чрезвычайно
дорожит этим чудом и приходит в сильное
возбуждение, если оно почему-то медлит
случиться, как это и было раз во время
французской оккупации. Тогда командующий —
или, может быть, это был Гарибальди? — отвел в
сторону священника и, весьма выразительным
231
жестом указывая на выстроенных на улице солдат,
сказал, что он надеется, что чудо вскоре свершится.
И оно действительно свершилось...» [...] «...я
внезапно подумал об одной даме, от которой я могу
получить известие, очень неприятное для нас
обоих». — «О том, что у нее не наступило
месячное нездоровье?» — «Как вы могли это
отгадать?» — «Теперь это уже не трудно, вы меня
достаточно подготовили. Подумайте только о ка-
лендарных святых, о переходе в жидкое состояние
в определенный день, о возмущении, которое
вспыхивает, если событие не происходит...» — «...я
должен вам признаться, что дама, о которой идет
речь, итальянка и что в ее обществе я посетил
Неаполь» [Фрейд 1990а: 208-210].
Все это не означает, что играть в «китайскую
рулетку» или заниматься психоанализом можно,
так сказать, спустя рукава. Здесь безусловно нужна
сосредоточенность, но эта сосредоточенность
совсем иного рода, чем та, которая необходима при
решении математических задач. Здесь самая грубая
неточность таит неведомую удачу. Но «китайская
рулетка», так же как и психоанализ, — это не
только разгадывание загадки; это отношение к
языку и реальности определенным образом. Или
даже: это любое отношение к языку и реальности.
Как и зачем люди говорят? Если они не
понимают друг друга, то они начинают спорить
(как Базаров и Павел Петрович в «Отцах и детях»).
Если они хорошо понимают друг друга (как
Печорин и Вернер в «Герое нашего времени»), то
они вообще молчат или говорят чепуху, первое, что
придет в голову. Беседа — это либо мучительный
поиск общих ассоциаций, либо любование
имеющимися общими ассоциациями.
232