Розин В.М. Культурология
Подождите немного. Документ загружается.
Марксовой социальной философии, возможно, состоит в том, что он
интерпретировал всю историю в свете теории, которую следовало бы применять
главным образом к революционным эпохам. Это помогло бы также понять, почему
Маркс перенес идею причинности, характерную для XIX в. и выведенную из
естественных наук, на историческое развитие. Он искал научные законы истории,
аналогичные научным законам физики и химии, и нашел такие законы в
историческом материализме, например закон, что в каждом обществе способ
производства обусловливает классовые отношения между собственниками средств
производства и несобственниками, что, в свою очередь, определяет политическое
развитие общества.
Эта монистическая формула, которая представляется сверхупрощенным
методом объяснения сложных явлений в нормальной социальной жизни, выполняла
две функции в философии Маркса: объясняла революционные истоки
существующих институтов и идеологических представлений и давала основу для
революционной атаки на них. Сегодня, однако, теории причинности даже в физике и
химии являются более сложными, а в социальной теории стало все труднее говорить
о законах причинности вообще. Более уместно и полезно говорить о взаимодействии
политики, экономики, права, религии, искусства, идей без расчленения этих
нераздельно взаимосвязанных сторон общественной жизни на "причины" и
"следствия". Это не означает, что мы отрицаем тот факт, что какие-то цели и
интересы важнее других. Нет необходимости отступать с позиций детерминизма на
позиции релятивизма» [30. С. 521].
Берман очень точно выражает новый подход к изучению не только права, но
всех подобных популяционных сложных объектов — одновременное рассмотрение
взаимосвязанных сторон этих объектов (политики, права, экономики, искусства и
др.), и он в своей книге так и поступает. Не менее важный принцип,
провозглашаемый им, анализ традиции, которая представляет собой «нечто
большее, чем историческая преемственность», а именно — это «смешение
осознанных и неосознанных элементов» [30. С. 532].
Оба последних принципа, на мой взгляд, входят в культурологическую
стратегию изучения и вполне могут быть распространены на анализ личности. Выше
мы уже могли понять, что необходимо одновременное взаимосвязанное
рассмотрение человека, личности, индивида, субъекта, но, вероятно, также
личности, культуры и социума. Собственно, без каких еще «сторон» (сущностей)
нельзя понять, что такое личность, заранее трудно определить, на каждом этапе
генезиса и исследования может потребоваться привлечение еще каких-то сторон, а
без каких-то можно обойтись. Аналогично, при исследовании личности я буду
обращаться как к анализу «неосознанных» элементов (структур), их можно назвать
«объективными», так и к описанию «осознаваемых» элементов (т.е.
«субъективных»).
В настоящее время в области изучения личности сложилось несколько
подходов, причем для меня основные следующие: традиционный психологический
подход, где личность задается метафизически на основе ряда гипотез (рассмотрим
191
его на примере известной книги Л. Хьелла и Д. Зиглера «Теории личности»);
деятельностный подход, тоже в рамках психологии, развитый Л.С. Выготским и его
учениками; и философские подходы, развитые Н. Бердяевым, М. Бубером, М.
Бахтиным, М. Фуко, В. Библером, Л. Баткиным (подробнее остановимся (см. п. 3) на
концепции Фуко).
Л. Хьелл и Д. Зиглер анализируют большое число психологических теорий
личности в рамках одного подхода, который они называют «научной психологией».
«Основная цель сегодняшней психологии личности, — пишут они, — объяснить с
позиций науки, почему люди ведут себя так, а не иначе. Научная психология
предпочитает работать с относительно простыми, четкими концепциями,
доступными эмпирической проверке. Она использует выверенные и точные,
насколько это возможно, методы исследования»[167. С. 20]. Спрашивается, о какой
науке говорят авторы? Естественной, гуманитарной, социальной? Или они
пользуются просто понятием «наука», что сегодня вряд ли эффективно. Выше я
охарактеризовал естественно-научный и гуманитарный подходы. Остановлюсь
теперь на особенностях социального (социокультурного) подхода.
Социокультурный подход. В. Федотова утверждает, что социальные науки
должны создавать знания для построения социальных технологий. Вообще
социальная действительность такова, что предполагает постоянное свое воссоздание
(в работе сознания и деятельности отдельных людей или поколений). Социальные
же технологии — это специальные способы воссоздания социальной
действительности, и, начиная с «Государства» Платона, социальные науки ставят
своей целью продуцирование знаний для их эффективного осуществления. У
социальных наук, говорит Федотова, есть еще одна важная функция —
критического анализа социальной действительности. Задача ученого-обществоведа
на сегодняшний день, пишет она, «состоит не только в производстве нового знания,
доставляющего новые возможности, но в разрушении фиктивных ожиданий
обыденного сознания от сферы управления... важнейшими функциями социальных
наук является критика действительности и ее проблематизация. Вопрос же о том,
"что позитивного для развития общества может дать наука?", который всегда
представлялся основным, не снимается этими утверждениями, а требует более
дифференцированного подхода» [157. С. 133].
В своих исследованиях я пришел к сходным результатам. Социальная наука
относится к гуманитарному типу, специфика социокультурного подхода состоит в
двух моментах: какую именно социальную действительность видит и хочет
актуализировать ученый социальных наук, а также какими собственно средствами (с
помощью каких социальных технологий) он рассчитывает решить свою задачу,
иначе говоря, какой тип социального действия он принимает и обеспечивает с
помощью своего исследования. Поясню, что я имею в виду, употребляя понятие
«социальная действительность». С одной стороны, это то, что создается (творится)
человеком, но с другой — особая природа, «социальная». Обычно, говоря о первой
природе, мы в той или иной степени категорируем материал в естественной
модальности. Обычная трактовка естественного плана такова: естественное не
192
предполагает вмешательства деятельности с ее целями и преобразованиями;
изменения, вызванные в природном явлении (ими в частном случае может
выступить и деятельность), автоматически влекут за собой другие изменения;
законы природы схватывают именно эти зависимости автоматических изменений.
Но социальная природа устроена совершенно иначе, чем первая природа.
Во-первых, ее явления сложились под воздействием культуры и деятельности,
и в этом смысле это артефакты. Как артефакты социальные явления пластичны и
могут меняться в значительных пределах. Например, техника или здоровье человека
менялись в разных культурах под влиянием культурных и социальных факторов.
Человек может прожить в среднем и 30 лет и 70, пользоваться и деревянной палкой-
рыхлителем и стальным плугом. Сегодня мы говорим, что нормальный срок жизни
человека должен превышать сто лет, однако что общество будет думать на этот счет
через несколько тысяч лет? Как социальное явление здоровье нагружено массой
культурных и исторических смыслов, существенно зависит от социальных
технологий и образа жизни, не менее существенно, что мы сами определяем
границы и, отчасти, особенности своего здоровья [130].
Означает ли сказанное, что здоровье — это произвольная конструкция и мы
может лепить его как хотим? Например, можем ли мы добиться, чтобы человек не
болел вообще или не умирал? Думаю, что нет, здоровье хотя пластично и может
быть изменено, но все же в определенных пределах.
Во-вторых, социальные явления, с одной стороны, уникальны, а с другой —
законосообразны. Уникальны они в том отношении, что являются элементами и
составляющими определенной культуры, определенной формы социальной жизни
(архаической, античной, средневековой, Нового времени, западной или восточной,
российской и прочее). В качестве таких элементов и составляющих социальные
структуры отражают в своем строении уникальные проблемы и способы их
разрешения, характерные для определенной культуры и времени. Например, в
архаической культуре социальные явления сложились в процессе решения
определенного круга проблем — организации коллективной охоты, лечения
заболевших членов племени, проводов в другой мир умерших, толкования
сновидений, рисунков, масок, скульптурных изображений и пр. — причем основной
способ организации социальной жизни строился на основе идеи души [135]. Как
моменты и составляющие архаической культуры социальные явления того времени
— уникальны, если они и воспроизводятся в других более поздних культурах, то
именно как уникальные образования, не характерные для этих культур.
Законосообразны социальные явления, поскольку удовлетворяют логике
формирования различных подсистем социума и культуры. Существует взаимосвязь
по меньшей мере девяти основных подсистем — базисные культурные сценарии (и
картины мира), социальная структура (институты), сфера образования и
воспитания, хозяйственное обустройство (хозяйство), экономика, власть,
общество, популяции, личность [144]. Например, в средние века базисные
культурные сценарии строились на основе идей христианства, ассимилировавших
целый ряд античных и архаических представлений; соответственно церковь как
193
социальный институт выдвигается на первый план и постоянно конкурирует с
другими социальными институтами (светской властью, семьей, правом); в
хозяйственной деятельности органически сочетаются общинные и натуральные
формы деятельности (первые были обусловлены христианским миропорядком,
вторые — античной традицией); «экономика» диктуется средневековыми
институтами и двойной властью — церкви и государства; общество, популяции
(граждане Рима, варвары и др.) и личность формируются под влиянием образа
Творца и деятельности церкви. В любой культуре, хотя содержание названных
девяти подсистем будет различным, поскольку каждая культура, как я сказал,
представляет собой уникальную форму социальной жизни, каждая подсистема
должна быть согласована и связана с остальными, причем существенные изменения
в одних подсистемах влекут за собой изменения в других.
Я выделил девять подсистем, но кто-то, решая другие задачи, может выделить
меньшее или большее число. Не исключено, что могут сложиться еще какие-то
подсистемы. Важно другое — взаимосвязанность подсистем и процессов,
позволяющая истолковывать социальные явления в естественной модальности. И
опять же не так, как в естественных науках. «Социальные законы» задают не вечные
условия и отношения, а лишь гипотетические схемы, которые, попадая на новую
культурную и социальную почву, стимулируют «рост» новых актуальных условий и
зависимостей.
Например, сегодня здоровье существенно зависит от культивирования
медицинских и валеологических концепций, развития медицинских технологий,
действенности ряда социальных институтов (здравоохранения, права и др.),
развития медицины как важной отрасли хозяйства и экономики, использования
медицины в качестве одного из источников власти, ценности здоровья в структуре
личности. Означает ли это, что данные закономерности будут воспроизводиться в
будущем? Многое будет определяться тем, удастся ли минимизировать негативные
последствия, обусловленные медицинским подходом к здоровью, окажутся ли по-
настоящему эффективными альтернативные концепции здоровья (гомеопатическая,
духовно-экологическая, эзотерическая), какое место в структуре личности будет
занимать здоровье в ближайшем и более отдаленном будущем, как общество и
государство будут относиться к здоровью своих граждан и т.д. [130]. Если,
например, специалист (врач, ученый и менеджер в сфере здравоохранения, политик
и т.д.) своими проектами хочет способствовать сокращению зоны влияния
«медицинского дискурса» здоровья и, напротив, становлению «духовно-
экологического дискурса» (в соответствии с которым «человек здоров, если он
правильно живет» [130]), то его будут интересовать ответы на вполне определенные
вопросы. Например, как показать, что с медицинскими технологиями связаны
неприемлемые негативные последствия, что человек становится заложником
медицинского потребления; как переориентировать современного человека на
правильную жизнь и убедить его, что с ней связано и его здоровье; какие институты
нужно поддерживать или создавать для решения этих задач, а какие выводить из
игры; какие идеи и сценарии развивать и культивировать для поддержания этих
194
начинаний и проч.?
При этом специалист должен анализировать различные аспекты здоровья. Он
Должен рассмотреть, какие негативные последствия при существующей сегодня
медицинской практике возникают при лечении больных; как человек становится
заложником медицинского потребления, какую здесь роль играет реклама,
рекомендации врачей, образцы и т.п.; каким образом можно воздействовать на
фундаментальные ценности человека, показав ему, что успех, власть, развлечения и
комфорт разрушают человека, напротив, ценности здоровой простой жизни, семьи,
любви, помощи другим, воспитания детей, творчества способствуют здоровью; как
действуют современные социальные институты, определяющие здоровье населения,
и на какие «клавиши» нужно нажимать, чтобы они изменялись в нужном
направлении; какие идеи и сценарии современной культуры обусловливают
представления о здоровье, и как на них можно воздействовать. Ответы на все эти
вопросы представляют собой не законы, наподобие естественно-научных, а схемы
зависимостей при существующих условиях и мыслимых в настоящее время
действиях.
На основе этих схем специалист прорабатывает свой материал и организует
взаимодействие всех участников проекта, выходя на новое понимание здоровья и
практически реализуя его. Это новое понимание хотя и использует результаты
указанного здесь анализа здоровья, тем не менее специалист способствует
формированию именно нового этапа развития здоровья, создает новое его
понимание, ориентированное и на особенности современной ситуации, и на взгляды
самого специалиста, и на коммуникацию по поводу здоровья, и на осмысление
негативного опыта в сфере медицины и положительного в сфере альтернативной
валеологической практики.
Таким образом, социальные законы позволяют сценировать возможные
условия и зависимости, оценивать происходящее, самоопределяться, обсуждать и
анализировать факторы и условия, которые могут повлиять на интересующее
специалиста социальное явление. Но они не позволяют прогнозировать,
рассчитывать, конструировать. Социальные законы — это схемы, в которых
специалист прорабатывает и конституирует интересующее его явление. При этом он
должен следить, что реально получается из его усилий, какой объект «прорастает», а
также удается ли ему реализовать свои ценности и убеждения.
Вернемся теперь к оценке представлений о науке Хьелла и Д. Зиглера,
выражающих традиционный психологический подход к исследованию личности. На
первый взгляд, они сторонники естественно-научного дискурса. Это видно по
следующим утверждениям. «Современная психология личности, — пишут они в
книге "Теории личности", — являясь научной дисциплиной, трансформирует
умозрительные рассуждения о природе человека в концепции, которые могут быть
подтверждены экспериментально, а не полагаются на интуицию, фольклор или
здравый смысл... Являясь объектом изучения, личность, кроме того, представляет
собой абстрактное понятие (в современном языке науковедения — "идеальный
объект". — В.Р.) ...Тем не менее теория в целом принимается в научном мире как
195
обоснованная и заслуживающая доверия в той степени, в какой результаты
наблюдений за феноменом (обычно основанные на данных, полученных в
конкретных экспериментах) согласуются с объяснением того же феномена,
вытекающим из самой теории... Теория должна не только объяснять прошлые и
настоящие события, но также и предсказывать будущие... Теории личности
выполняют разные функции в психологии. Они дают нам возможность объяснить,
что собой представляют люди (выявить относительно постоянные личностные
характеристики и способ их взаимодействия), понять, каким образом эти
характеристики развиваются во времени и почему люди ведут себя определенным
образом» [167. С. 20, 22, 26, 27]. Как мы видим, налицо почти весь джентльменский
набор естественно-научного дискурса: обобщение эмпирического материала с
помощью абстрактных понятий и гипотез, установки на теорию, эксперимент,
прогнозирование.
Но одновременно тут же мы встречаем характеристики науки, свойственные
прежде всего гуманитарному дискурсу. «Хотя персонологи, — пишут авторы
рассматриваемой книги, — признают, что в способах поведения людей есть
сходство (только в этом случае вообще возможна наука о поведении людей. — В.Р.),
они прежде всего стремятся объяснить, как и почему люди отличаются друг от
друга... Позиция, занимаемая персонологом в отношении свободы — детерминизма,
сильно влияет на характер его теории и следующие из нее выводы о сущности
человеческой природы. Это в равной степени верно и в отношении других основных
положений. Теория личности отражает конфигурацию позиций, занимаемых
теоретиком в отношении основных положений о. природе человека» [167. С. 22]. Но
последнее положение, кстати, выделенное самими авторами, — специфический
признак гуманитарного дискурса, существенно отличающий его от естественно-
научного. Действительно, представители естественных наук, как я подчеркивал,
занимают относительно объекта изучения (природных феноменов) не разные
позиции, а одну, позволяющую рассчитывать, прогнозировать и управлять
природными явлениями.
К недостаткам традиционных психологических теорий личности можно
отнести и такой момент: по сути, они претендуют на научную строгость, которую не
в состоянии реализовать. Это прежде всего относится к строгости психологической
теории и требованию экспериментальной проверки. Чтобы не быть голословным,
приведу оценки, данные Хьеллом и Зиглером соответствующим сторонам трех
известных психологических теорий.
«Основная ловушка для персонологов, заинтересованных в проверке теории
Фрейда, заключается в невозможности воспроизведения клинических данных в
контролируемом эксперименте. Вторая проблема в установлении валидности
психоанализа связана с тем, что его положениям невозможно дать рабочие
определения (то есть теоретические концепции зачастую сформулированы таким
образом, что трудно делать из них недвусмысленные выводы и проверяемые
гипотезы). Когда получаемые результаты основаны на столь нечетких и
неопределяемых умозаключениях, просто невозможно понять, согласуются ли они с
196
теорией». «Несмотря на то что персонологическая теория Олпорта имеет,
несомненно, творческий характер, похоже, никто не дал себе труда и времени,
чтобы проверить эмпирическую обоснованность ее концепций и соответствующих
утверждений. В такой эмпирической дисциплине, как психология, ни одна теория не
просуществует достаточно долго, если она не порождает доступных проверке
прогнозов, основанных на ее главных концепциях. Теория Олпорта в этом смысле
не исключение». «К сожалению, другим аспектам теории Маслоу было посвящено
крайне мало эмпирических исследований, во многом вследствие недостаточной
строгости теоретических формулировок, затрудняющих проверку ее валидности»
[167. С. 138, 295, 506].
Поскольку остальные психологические теории по критериям теоретической
строгости и верифицируемости мало чем отличаются от трех упомянутых в том
смысле, что тоже не соответствуют указанным критериям, Хьелл и Зиглер,
заканчивая свою книгу, справедливо спрашивают: «Можно ли в принципе
теоретические концепции проверять эмпирическим путем?» [167. С. 580].
Естественно, нельзя. Только в естественных науках, к которым психология не
относится, теория обосновывается с помощью эксперимента, к тому же последний
— это не эмпирия, а специально организованный опыт, выстроенный таким
образом, чтобы соответствовать теории.
Сами по себя психологические теории личности могут быть интересными и
схватывать важные особенности личности современного человека. Но, как правило,
исходные гипотезы и концепции, на которых они построены, не отрефлексированы с
точки зрения предполагаемых областей употребления, не прояснены в плане своих
границ и оснований. Кроме того, обычно в этих теориях человек истолковывается
как существо, характеризуемое определенной структурой и организацией, не
зависимой от культуры и времени. Конечно, психологи говорят о развитии психики
и влиянии на развитие социальных условий, но понимают первое как развертывание
исходной структуры, где в потенции все уже есть, а второе как внешние факторы.
Напротив, если по отношению к человеку реализовать культурологический и
семиотический подходы, нужно утверждать существование разных типов человека и
психики, а не один. В этом случае нас уже не сможет удовлетворить психология,
которая описывает психику вообще, как это имеет место сейчас; в
культурологически ориентированной психологии должны быть развернуты
концепции разных типов психик.
Указанная проблематичность характерна и для деятельностной теории
личности (Л.С. Выготский, А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия и др.). Хотя ее представители
исходят как раз из культурно-исторической обусловленности человека, реализовать
этот подход они не смогли. Однако им удалось сформулировать интересную
гипотезу о природе личности, отчасти совпадающей с некоторыми положениями,
которые я буду излагать ниже. «Появление личности как таковой, — пишут А.Г.
Асмолов и ДА. Леонтьев, излагая представления школы Выготского, — происходит
вместе с обособлением, автономизацией индивидов в своей деятельности от
социального целого. В этом процессе происходит интериоризация и индивидуальное
197
преломление социальных регуляторов, превращение их в регуляторы
внутриличностные, становление индивидуально-пристрастного, избирательного
отношения личности к действительности, которое находит выражение в
неповторимом осмыслении личностью действительности и в построении ею своей
деятельности на основе этого осмысления. Благодаря становлению целостной
личности человека его деятельность строится уже не столько на основе
непосредственных внутренних побуждений и внешних стимулов, сколько на основе
длительной смысловой перспективы жизненного мира. Согласно законам сложных
систем существование индивидуально своеобразных личностей расширяет
возможности развития социального целого... К ядерным структурам личности
относятся структуры троякого рода. Во-первых, это структуры, характеризующие
степень и качественные особенности ощущения личностью себя как автономного
субъекта деятельности. Во-вторых, это мировоззренческий образ мира и образ Я,
осознанные представления личности о мире и своем месте в нем, об общих
закономерностях, которым подчинена объективная реальность и человеческая
деятельность, а также об идеальном мире и идеальном Я. В-третьих, это ведущие
потребности и ценности личности, принятые ею в качестве мотивационных
регуляторов своей жизнедеятельности и определяющие как стратегическую ее
направленность, так и направленность действий в любой конкретной ситуации» [15.
С. 403].
Заметим, что эта интересная и верная конструкция тем не менее задана как
константная и единственная. Здесь описано строение личности как таковой,
безотносительно к особенностям культуры или форм сознания человека.
Рассмотрим теперь кратко подход Мишеля Фуко к анализу сексуальности, который
вполне можно распространить на личность в целом.
3. Концепция сексуальности по М. Фуко
Представления М. Фуко о сексе довольно странные. Если по Фрейду, секс —
это свойство биологии и психики человека, то Фуко считает, что секс принадлежит
не столько человеку, сколько социальным отношениям, которым подчиняются
люди. Главные из этих отношений — властные. Именно властные отношения и
задают стратегии и практики (религиозные, медицинские, педагогические,
юридические), а затем и особую организованность тела, которые в совокупности и
образуют секс. Однако секс, считает Фуко, — это также и формы осознания секса, и
размышления о нем (то, что Фуко называет дискурсами). При этом Фуко старается
показать, что публично о сексе говорят одно (именно: что общество как властная
инстанция стремится подавить все проявления сексуальности человека), а на самом
деле секс не подавляется, а напротив, культивируется, возбуждается, насаждается в
человеке.
Понимая парадоксальность своих представлений, Фуко старается отвести два
распространенных обвинения в свой адрес: в о -первых, что он изучает секс вне
связи с человеческим телом и специфическими сексуальными органами, во-вторых,
198
что он говорит не о сексе, а о чем-то другом — властных отношениях, практиках,
дискурсах.
«Мне скажут, — пишет Фуко, — предположим, что и в самом деле механизмы
власти применялись в большей степени для того, чтобы вызывать и "возбуждать"
сексуальность, нежели чтобы ее подавлять... Но вы опускаете как раз то, исходя из
чего только и могла произойти эта сексуализация и от чего психоанализ — он-то как
раз и не отрекается, а именно: секс. До Фрейда пытались как можно более
тщательно локализовать сексуальность — в сексе, в его функциях воспроизводства,
в его непосредственных анатомических локализациях; ударились в разговоры о
биологическом минимуме: органе, инстинкте, финальности. Вы же занимаете
симметричную и обратную позицию: для вас остаются одни только эффекты без их
опоры, оторванные от своих корней ветви, сексуальность без секса...
В этой точке необходимо различать два вопроса. С одной стороны,
обязательно ли анализ сексуальности в качестве "политического диспозитива"
предполагает выпадение тела, анатомии, биологического, функционального? На
этот первый вопрос, я думаю, можно ответить: нет. Во всяком случае, целью
настоящего исследования и является показать, каким образом различные
диспозитивы власти сочленяются непосредственно с телом — с телами, с
функциями, с физиологическими процессами, с ощущениями и удовольствиями...
Теперь второй вопрос, отличный от первого: эта материальность, к которой
отсылают, разве не является она материальностью секса? Так вот: эту-то идею секса
как такового как раз и нельзя принять без ее рассмотрения. Действительно ли "секс"
является точкой закрепления, на которую опирается в своих проявлениях
"сексуальность", или же он есть только сложная идея, исторически
сформировавшаяся внутри диспозитива сексуальности? Во всяком случае можно
было бы показать, как эта идея "секса" сформировалась через различные стратегии
власти и какую вполне определенную роль она там сыграла» [160. С. 257-7260].
Но что здесь Фуко имеет в виду, говоря о «диспозитиве сексуальности», и как
вообще его можно понять? Чтобы утверждения Фуко о сексуальности стали
понятными, необходимо рассмотреть его представления о власти и его метод
работы.
Начинал он, как известно, с анализа знаний и дискурсов («знаний-дискурсов»,
«сказанных вещей»), взятых в определенном культурном контексте. Вспомним хотя
бы его широко цитируемую книгу «Слова и вещи». Затем от знания-дискурса,
выставляемого, если можно так сказать, публично, Фуко переходит к дискурсу, как
правило, скрытому, скрываемому, но который на самом деле является для
исследователя более реальным в плане существования, чем «публичный». Этот
скрытый дискурс требуется уже реконструировать, он регулируется правилами,
представляет собой своеобразную социальную практику. «Я, — пишет Фуко, — не
хочу искать под дискурсом, — чем же является мысль людей, но пытаюсь взять
дискурс в его явленном существовании, как некоторую практику, которая
подчиняется правилам: правилам образования, существования и сосуществования,
подчиняется системам функционирования... Я стараюсь сделать видимым то, что
199
невидимо лишь постольку, поскольку находится слишком явно на поверхности
вещей» [160. С. 338].
Удерживая знания-дискурсы в центре внимания, Фуко дальше делает шаг к
анализу более широкого предмета, объемлющего дискурсы-знания (дискурсы-
правила). Он переходит к анализу социальных практик и стратегий, которые
обусловливают (конституируют, поддерживают) сами дискурсы. На этом пути Фуко
в конце концов приходит к идее власти и бессубъектной воли к знанию. Выступая в
1978 г. в Токийском университете, Фуко объясняет, что он «начинал как историк
науки и одним из первых вопросов, вставшим перед ним, был вопрос о том, может
ли существовать такая история науки, которая рассматривала бы возникновение,
развитие и организацию науки не столько исходя из ее внутренних рациональных
структур, сколько отправляясь от внешних элементов, послуживших ей опорой... Я
попытался ухватить историческую почву, на которой все это (речь идет об "Истории
безумия". — В.Р.) произошло, а именно: практики заточения, изменение социальных
и экономических условий в XVII веке» [160. С. 358]. Не «производственные
отношения» или «идеологию господствующего класса», но «отношения власти
внутри общества» предлагает теперь Фуко рассматривать в качестве «точки
внешнего ускорения организации и развития знания» [160. С. 358]. При этом анализ
социальных практик, считает Фуко, «отсылает не к какому-то субъекту познания
(историческому или трансцендентальному)... но предполагает скорее волю к знанию
- анонимную и полиморфную» [153. С. 345—346].
Фуко предлагает отказаться от традиционного подхода к изучению власти и
рассматривать ее как дискурс. При этом власть понимается как сеть властных
отношений, намерений и стратегий, в которой нет субъекта.
«Под властью, — писал Фуко, — мне кажется, следует понимать, прежде
всего, множественность отношений силы, которые имманентны области, где они
осуществляются, и которые конститутивны для ее организации; понимать игру,
которая путем беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и
инвертирует; понимать опоры, которые эти отношения силы находят друг в друге
таким образом, что образуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения
и противоречия, которые их друг от друга обособляют; наконец, под властью
следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы достигают своей
действенности, стратегии, общий абрис или же институциональная кристаллизация
которых воплощаются в государственных аппаратах, в формулировании закона, в
формах социального господства» [160. С. 192].
Итак, метод Фуко — это движение от публичных дискурсов-знаний к
скрытым (реконструируемым) дискурсам-практикам и от них обоих к таким
социальным практикам, которые позволяют понять, как интересующее
исследователя явление (например, секс или безумие) конституируется, существует,
трансформируется, вступает во взаимоотношения с другими явлениями. И наоборот,
это движение от соответствующих социальных практик к скрытым и публичным
дискурсам. Понятием, выражающим этот метод Фуко, является понятие
«диспозитива».
200