Покровский И.А. Абстрактный и конкретный человек перед лицом гражданского права

Подождите немного. Документ загружается.

Проф. I. А. Покровшй.

ставления; нынешний, даже средний, шаблонный человек уже

ценит известные неимущественные блага—имя, честь и т. д.— и

требует для них какой-нибудь, хотя бы и несовершенной, охраны.

И чем далее, тем более эти запросы будут расти. Не вдаваясь

глубже в этот вопрос, скажем только словами германской

комиссии:

«У высококультурного народа обязательство имеет своею

задачей обеспечивать не только материальные блага, но и блага

идеальные, значение и ценность которых растет вместе с ростом

культуры»).'

«Гражданский человек» перерос с человека

«экономического», впитал в себя некоторую дозу духовности,

идеальности.

Но вопрос идет дальше. Если признать, что имущественный

характер не составляет непременного признака обязательства, то

не получим ли мы чрезмерного и опасного расширения сферы

гражданского права? Не следует ли здесь тем более

поставить какую-либо «веху»?

Прежде всего нужно напомнить, что «вехи» уже стоять:

с одной стороны—непротивность закону, добрым нравам и т.

д., а с другой стороны—общая для всякого обязательства

«веха»—необходимость юридического animus obligandi. В

силу последней сами собой отпадают те «жупелы», кото-

рыми пытаются терроризировать в нашем вопросе,— различные

обещания протанцевать вальс на балу, пожаловать к обеду и

т. д. Нужна ли еще какая-либо особая «веха» сверх того?

И многие отвечают: да, необходим «серьезный» интерес,

«достойный охраны» интерес, «ein scbutzwiirdiges Interesse».

Необходима «абстрактная ценность, хотя бы и

неимущественная, но ценность с точки зрения оборота, с

точки зрения общества», причем, разумеется, «в вопросе о

серьезности интереса суду должна принадлежать опе-

кающая роль'»).

Как видим, тот «гражданский человек», о котором только

что было сказано, как о переросшем старого «экономического

человека», снова выступает в качестве прину-

Абетр. и конкр. чолов4къ передъ лицомъ гражд. права. 41

дительного «homo cogens». Он впитал в себя известную дозу

духовности, но только эту дозу он готов признать и поставить

под защиту «опекающего суда»; все же остальное, все

выходящее за пределы этой дозы, есть индивидуальная

«прихоть», вступаться за которую для суда как-то даже

зазорно

«Гражданский человек», например, уже ценит идеальное

благо ночного спокойствия (отдыхать нужно и для человека

коммерческого), и потому возможно, что договор с соседними

жильцами о том, чтобы они не играли после 10 ч. вечера,

будет признан «опекающим судом» достойным охраны. Но я

далеко не уверен в судьбе договора о том, чтобы соседи не

играли только ИЗВЕСТНОЙ пьесы, которая тяжела для меня в

силу каких-нибудь воспоминаний. Не будет ли это признано

прихотью? «Абстрактной ценности», «ценности с точки зрения

оборота» содержание нашего договора, несомненно, не имеет.

А между тем для меня это вопрос огромной важности, вопрос

всего моего психического равновесия, и если «опекающий

суд» признает мой договор недействительным, он принесет

меня, живую человеческую личность, в жертву абстрактному

«гражданскому человеку», человеку «оборота».

Имеете ли вы на это право? Думаю, что истинно-куль-

турное правосознание должно ответить «нет». Пусть жизнь

моя сложилась особенно, пусть я стал чувствителен к тому, к

чему равнодушны другие,—но ведь надо же жить и мне.

Пусть я чудак, но я все же человек, и если право же лает

докончить свою задачу, оно должно признать и право чудака на

существование.

И снова я с полным признанием могу привести

высокознаменательные слова той же германской комиссии:

«Надо предоставить индивиду право заключать дого-

воры даже, необычного содержания:... достоин охраны

(sclmzwiirdig) всякий интерес, который не нарушает границ

закона или индивидуальной свободы. Нет надобности в

иных границах («вехах»), кроме той, которая тре-

Protokolle. Ed. I. a 281.

!) См. unbHie меньшинства въ германской коиисс1а: «ез wiirde... der

Geriohtsg'ewalt eine unwurdige Aufgabe angesonnen werden». Protokolle. 1.

cit.

42 Проф. I. А. Покровсшй.

бует, чтобы обязательство не противоречило закону или

добрым нравам»).

VI.

Наконец, еще один пример. Как известно, общим правилом

всякого культурного гражданского права является признание

сделок, заключенных под влиянием принуждения,

недействительными. Но что такое то принуждение, которое

может послужить достаточным основанием для

ниспровержения сделки'?

Как известно, римское право первоначально держалось

той точки зрения, что принуждение вообще не может слу-

жить обстоятельством, способным опорочить сделку: coactus

tamen volui. Лишь в эпоху преторского влияния оно оставило

эту точку зрения, но римские юристы все же еще учат, что

сделка может быть уничтожена лишь при наличности осно-

вательной угрозы—mctus поп vапi hominis, sed qui merito et

in hiomine constantissimo cadat. С той поры учение о не-

обходимости основательного страха стало общим местом в

доктрине гражданского права.

Угроза, говорят, должна быть такою, чтобы она могла

оказать влияние и на человека рассудительного. Не требуется,

правда, особенной храбрости, но в то же время нельзя обра-

щать внимание на чрезмерную трусость. Следует снисходить к

болезни, старости или женской слабости, но не ко всякой

трусливости вообще

Необходима, далее, согласно общему учению угроза серьез-

ным злом, т. е. чтобы она направлялась на такое или иное

существенное благо, напр., жизнь, здоровье, свободу или иму-

щество самого потерпевшего, или кого-нибудь из его близких.

В связи с этой доктриной находятся и соответственные

легальные определения понятия принуждения. Так, напр., ст. 61

нашего проекта определяет:

«Изъявление воли признается последовавшим под влия-

нием принуждения, когда оно вынуждено насилием, лише-

!) Protokolle, I. cit.

-) Ср., напр., Eegelsberrer. Pandekten. Bd. 1. S. 530—531.

Абстр. и конкр. челов'Ькъ передъ лицомъ гражд. права. 43

нием свободы, истязание или возбуждением страха угрозою

нанести личный или имущественный вред совершившему

сделку или кому-нибудь из его близких».

Определения эти могут быть несколько шире или нисколько

уже, но, во всяком случае, бесспорно одно: возможно такое

принуждение, которое, несомненно, вызвало заключение сделки,

но которое не подойдет под законодательное определение и

потому не сможет послужить основанием для ниспровержения

обязательства. Говоря иначе, возможны случаи, хотя и

бесспорного, но, с точки зрения закона, неосновательного

страха: некто испугался там, где обыкновенный, средний

человек не испугался бы, или испугался за такое благо, за

которое обыкновенно не пугаются.

Снова, как видим, на законодательной сцене появляется наш

«гражданский человек», наделенный некоторой средней дозой

храбрости и чувствительности, и притом снова в роли некоторого

принудительного homo cogens: все те, кто не обладают

присущей ему дозой храбрости или, наоборот, обладают

излишней чувствительностью, объявляются лишенными

покровительства закона. Закон, говорят нам, должен считаться с

нормальным человеком, а не с чрезмерною трусостью или

особою прихотью отдельных, конкретных лиц.

Но так ли это? Правильно ли самое это положение?

Возьмем в виде базиса цитированную ст. 61 нашего

проекта, где говорится об угрозах причинить вред самому

«совершившему сделку или кому-нибудь из его близких». Как

быть в том случае, если обязательство было вынуждено

угрозой убить человека только знакомого, или даже вовсе

незнакомого, а просто человека? Пусть средний «гражданский»

человек дорожит жизнью только своею да своих «близких», но

все же могут найтись лица вне нормы, для которых подобная

угроза может быть пострашнее угрозы нанести имущественный

вред им самим. Неужели мы должны, даже при полном

признании в угрозе виновника, признать сделку

нерасторжимой; неужели мы должны страх в нашем случае

квалифицировать, как прихоть?

Или: вы вследствие пережитых вами личных потерь не

можете слышать похоронного пения; проведав про это, я вы-

нуждаю у вас обязательство угрозой петь под вашими окнами

или у вас за стеной погребальные гимны.

Проф, I. А. Покровскш,

Наконец, возьмем школьный примерь неосновательного

страха, приводимый в учебниках — угроза перестать кланяться

или не подать руки в обществе

). Точно ли это такая угроза,

которая при всяких обстоятельствах будет угрозой пустой?

Представьте себе, что насчет вас пошли какие-то темные

слухи, что вокруг вашего имени сплетается какая-то удушливая

сеть неуловимой клеветы, подозрений и т. д. Представьте себе,

при таких условиях, что я, доселе ваш общеизвестный друг,

бросаю вам угрозу не подать руки в обществе, если вы не

подпишете в мою пользу обязательства. Ведь мой отказ

подать вам руку будет истолкован, как косвенное

подтверждение всех этих темных слухов!

И какой бы пример «очевидно пустой» угрозы ни при-

вели, всегда можно представить себе такое стечение обстоя-

тельств, при которых она может иметь in concreto значение

более могущественное, чем многие другие, законом признанные.

Обо всем этом мне уже приходилось говорить в печати

по поводу вышеприведенной ст. 61 нашего проекта

). Я

указывал на полную несправедливость каких-либо ограничений

в понятии угрозы и приводил пример того же германского

уложения, которое в своем § 13 всякие ограничения подобного

рода отбросило. Я говорил: «Пусть даже боязнь данного лица

является смешной и нелепой, но неужели следует допустить,

чтобы этот психический дефект мог стать источником доходов

для всяких ловких и охочих людей?»

На все эти замечания редакционная комиссия в своих

объяснениях ко 2-й редакции проекта по существу ответила

одним: «Допущение оспаривания сделок в указанных и подобных

им случаях лишило бы самое понятие угрозы всякой

определенности и для устойчивости приобретенных прав

представляло бы существенную опасность»

«Лишило бы самое понятие угрозы всякой определенности»!

Выходит как будто, что жизнь существует для того, чтобы

1) Ср. Шершеневич. Учебникъ русокаго гражд. права. Нзд. 10-8(1912),

стр. 180.

а) «Юрндпчесйя сд'Ьлки въ проект! гражд. уложеы!я» въ «ВЬстникй

Права» 1904 г,, кн. I.

) Проектъ. Вторая редакция съ объяснениями. Стр. 20.

Абстр. и конкр. челов^къ передъ лицомъ гражд. права. 45

понятие угрозы было определенным, что человек для суб-

боты, а не суббота для человека. Мы же думаем, что юри-

дически угроза должна быть всегда там, где она есть в

жизни, а в жизни она может вылиться в самые

разнообразные формы. Правильно говорить Дернбург:

«Телесная и духовная слабость, нервозность, особенно

опасное положение... может сделать внушительной такую

угрозу, которая при обыкновенных условиях не имела бы

значения. Но, само собою разумеется, подвергнувшийся угрозе

должен доказать, что именно угроза вынудила его

волеизъявление».

«Для устойчивости приобретенных прав представляло бы

существенную опасность»! Но, во-первых, составители

германского уложения едва ли меньше заботились об этой устой-

чивости, чем наши редакторы. А во-вторых, «устойчивость

приобретенных прав» не есть постулат самодовлеющий и

абсолютный. С точки зрения одной устойчивости надо было бы

отвергнуть оспаривание сделок вследствие ошибки, а в области

принуждения вернуться к старому римскому правилу—

«coactus tamenvolni». При известных условиях эта устойчи-

вость будет устойчивостью зла и беспомощностью права.

Уже только что приведенные примеры иллюстрируют

то положение вещей, которое узаконяется нашим проектом.

Человек нервный или слабый легко может сделаться чуть

ли не пожизненной жертвой самой неблаговидной

эксплуатации. Ибо куда бежать ему от «ловкого человека»,

постигшего его слабость и уверенного в заботе закона об

«устойчивости приобретенных прав»? Куда бы он ни ушел,

«ловкий человек» найдет его везде и будет сосать из него

кровь.

Известно, насколько в настоящее время уголовное право

озабочено аналогичной (хотя и более узкой) проблемой шан-

тажа, этого «паразита общественной жизни». Вот что, между

прочим, говорит о нем один из специалистов вопроса:

«Перед бесконечными, постоянно растущими требова-

ниями шантажиста едва ли устоит даже весьма значительное

состояние; жертва, мучимая тревогой и страхом, непрерывно

нервируемая, утрачивает правильное представление о своем

положении и видит часто единственный выход в само-

убийстве».

J. ReinhoU. Die Chantage. 1939. S. 96—97.

Но далеко ли ушли от шантажа случаи, подобные выше-

приведенным? Быть может, они не подойдут под уголовно-

наказуемое понятие шантажа, но социальная характеристика

их от этого не изменится. Можно не ставить вопроса о

тюрьме

для подобных героев легкой наживы, но едва ли

можно санкционировать эту наживу.

Забота об «устойчивости приобретенных прав» пре-

вращается здесь в охрану самых низких мотивов и возбуждение

самых антисоциальных аппетитов. Пусть жертвой этих

аппетитов является человек слабый или странный, больной или

чудак, но надо же дать жить и ему. Надо и здесь признать и

во всеуслышанье провозгласить опять-таки то же самое право

чудака на существование.

Иначе наша охрана «устойчивости приобретенных прав» на

язык «оборота» будет переведена старым правилом базарной

морали—«дураков учить надо»

Если бы даже нас не заботила судьба «дураков», подумаем

о том, каких умников мы создаем нашей нормой. Если нам

безразличны слабые, подумаем о том, каких «сильных» мы

множим!

Это какая-то своеобразная «ставка на сильных», но в этих

«ставках» так часто проигрывается народная честность...

YII.

Мы пересмотрели ряд весьма существенных вопросов

обязательственного права. Мы видели, как в каждом из них в

большей или меньшей степени прорывается воззрение, что

целевым субъектом гражданского права является не человек in

concrete, а некоторая абстракция—человек, как некоторая

средняя, родовая сущность. В одних вопросах это воззрение

уже отходить в прошлое, но зато в других оно еще упорно

держится.

То же самое мы могли бы констатировать и в других

областях гражданского права. Bсе отдельные проявления этого

воззрения отнюдь не случайны; мы имеем дело с цельными и

совершенно определенными умонастроениями, составляющими

одно из сильнейших подпочвенных течений в сфере нашего

гражданского права. Сплошь и рядом оно не сознается во

всей его отчетливости самими его носителями, но иногда оно

выливается в целую стройную теорию о самом понятии субъекта

прав и о субъективном праве вообще.

Если обычные средние потребности, обычные средние цели

человека суть единственно законные, если только они заслу-

живают охраны, то естественно, что само понятие личности,

как субъекта прав, блекнет и отодвигается на второй план,

заслоняясь этими средними и общепризнанными целями. По-

нятно поэтому, с этой точки зрения, желание выбросить вовсе

из общего учения о праве идею субъекта прав, заменив её идеей

правовых целей.

Любопытно в этом отношении уже отмеченное в русской

литературе учение Густава Шварца

). Всякое имущество

принадлежит, не кому-нибудь, а чему-нибудь, т. е.

предназначено на служения тем или другим признанным

правовым целям. Человек не субъект прав, а объект правовой

заботы, общеюридического призрения; он не творец своих целей,

а лишь представитель имущества, предназначенного служить

объективно-признанным целям. Если несовершеннолетний

достигает совершеннолетия, то тем самым он лишь вступает на

то место, которое до сих пор занимал его опекун; он так

сказать делается опекуном самого себя. А так как деятельность

опекуна руководится лишь средними целями обычного среднего

человека, то ясно, что и для каждого конкретного человека эти

средние цели возводятся в ранг нормы, за границами которой

находится прихоть, могущая повести к отстранению одного

опекуна (само-опекуна) и к замене его другим (подлинным

опекуном). Cpeдние, «общехозяйственные» цели ипостазируются и

приобретают некоторое самодовлеющее, над-человеческое

существование. «Rechtssubjekt» не нужен, ибо он исчезает за

высшей инстанцией — « Rechtszweck» .

Логическим неизбежным продолжением подобной теории

') Reohtssubjekt und Rechtszweck въ Arehiv fur biirgerliches Reclit

Bd. 32 (190S) и Bd. 35 (ШО).-Ср. Гинсъ. «Право, за 1912 г. № 46.

Проф. I. А. Покровекш.

является учение о том, что самое понятие субъективного

права есть никоторый юридический nonsens. Известен в

этом смысли своего рода манифест Дюги, провозглашающей

гибель идеи субъективного права и установление нового обще -

ства на основе права объективного, возлагающего на каждого

социальное обязательство выполнять известную миссию и пре-

вращающего всякое право в социальную функцию, в «une

fonction sociale» *).

И вспоминается мне при этих словах далекое прошлое.

Вспоминается мне, что этими же самыми словами определялось

положение человека в другом—давно исчезнувшем— обществе:

каждый человек, каждое сословие несло по отношению к

государству такую или иную functio, а все вместе были, по

выражению Симмаха, «рабствующими отечеству»— servientes

patriae. Это было общество эпохи государственного и

социального разложения старого Рима; это было время уста-

новления римского крепостного права—колоната—и общего

прикрепления всех сословий. Это было время, когда

«субъективные права» гордого гражданина римской

республики, члена «Его Величества Римского Народа» уступали

место объективному бесправию подданных (subjecti) перед лицом

Византийского монарха...

Но заглянем в историю идей — и мы найдем там

общий источник нашего умонастроения. Мы увидим, что оно

не отблеск новой зари, а последствия волны расходящегося

тумана. Вот что говорить нам компетентный автор

«Если бы мы поставили своей целью выяснить, какое по-

нимание личности скрывалось за французскими идеями равен-

ства и свободы..., мы придем к результату в высшей сте пени

любопытному. Мы увидим, что это было то же самое

понимание, которое получило свою теоретическую формули-

ровку в немецкой философии, и прежде всего у Канта. Это

было общее рационалистическое определение личности в её

общей

и отвлеченной основе, которую каждый человек имеет в

ceбе наряду со всякими другими,—определение личности

признаками не индивидуальными, а родовыми.

1) Duguit. Le droit social, droitindividuel et la transformation de 1'etat

1908, въ особ. р. 12 и 21-

2) Вовюродцевъ. Крпзисъ современнаго правосознан1я. 1909. Стр.259

и ел.

Абстр. и конкр. человйкъ передъ лицомъ гражд, права. 49

Когда французские мыслители ХУШ века говорили о

человеке, они имели в виду человека отвлеченного, повсюду

имеющего одну и ту же природу, а, следовательно, одни

и те же потребности и притязания».

«В этой системе воззрений все частное, своеобразное,

особенное устраняется, как незаконное и не имеющее

нравственного оправдания. Оно рассматривается как досадное

противоречие разумному закону, как источник беспорядка и

несовершенства».

Эта общая предпосылка остается основой целого ряда

учений и в XIX столетии, даже учений, по-видимому, далеко

отошедших как от французской философии ХVIII века, так

и от Канта или Гегеля—напр. учение Фейербаха, Маркса

или Лассаля.

«Для всех этих мыслителей характерно то, что они

берут исходным пунктом человека, отдельную личность, но

не саму по себе, а в её общей, родовой сущности и в

соответствии с этим приходят к подчинению лица объемлющим

его союзам».

Много сменилось учений. «Одни из них обещали людям

равенство и свободу, другие полноту нравственного развития,

третьи, сверх этого, еще и материальное счастье. Но при всех

различиях, они сходились во взглядах на личность, как на

родовую сущность, и во взгляде на государство, как на

единственный путь к устроению и усовершенствовании

личности».

Вот где кроется общий источник отмеченных нами явлений

в области нашей цивилистической науки. Мы видим, т. обр.,

что это только отголоски более глубокого, под почвой скрытого

течения.

Но это течение иссякает. XIX век выставил и с под-

черкнутой силой развил иное понимание личности, именно

то; которое берет человека во всем богатстве его своеобразных

особенностей и творческих проявлений». Это новое

понимание личности требует своего осуществления и в

нашем гражданском праве. Не человек in abstracto должен

быть конечною целью этого последнего, а живая, конкретная

человеческая личность.

I, А. Покровшй,