Пигалев А.И. Культурология

Подождите немного. Документ загружается.

Имеющийся этнографический материал достаточно убедительно свидетельствует о том,

что экзогамия возникла в результате особого рода культов, особого рода ритуальных

действий.

Эта потребность сама по себе не требовала высокого развития интеллекта как такового.

Первобытное стадо раздирается, прежде всего, конкуренцией, соперничеством, враждой

самцов из-за самок. Единственный способ уничтожить эту вражду — сделать самок своего

стада "ничейными", т.е. табуировать половые связи внутри стада. Большинство

современных исследователей считает, что такое табуирование отнюдь не было

сознательным. Оно было именно ритуальным, культовым. А ритуал совсем необязательно

складывается "осознанно". Чаще всего все бывает как раз наоборот. Огромную роль здесь

играет понятие тотема.

Тотем(на языке североамериканских индейцев племени оджибве буквально означает "его

род") обычно понимается как некоторый общий предок рода и обожествляется с

определенными животными, реже — с растениями. Тотем дает имя соответствующей

тотемной группе, именно от него она получает свое родовое имя. Тотем непосредственно

связан с табу — запретом убивать тотемическое животное, который, впрочем, регулярно

нарушается: имеет место ритуальное убийство тотема и его поедание. Тотем обычно

рассматривается не как божество, а как некий помощник или даже родственник рода.

Благодаря тотему все члены тотемной группы считались "единой плотью". Поэтому в

промежутках между ритуальными убийствами тотема поедание "единой плоти" или

сексуальное обладание ею переживалось как кощунство. Сексуальная связь с самками

своего рода становилась, следовательно, запретной, кощунственной связью с тотемом.

Так, тотем становится мифическим олицетворением "ничейности" самок своего рода.

Следует отметить, что тотемы обычно образуют очень сложную систему,

соответствующую расчленению тотемных групп. Так, одна тотемная группа должна была

входить в брачную связь со вполне определенной другой тотемной группой. Результатом

этого разрастания и разветвления брачных связей было превращение полового инстинкта,

"самого по себе" разрушительного и сеющего вражду внутри стада, в благородное, чисто

человеческое чувство, называемое любовью. Табуирование инцеста заставляло первых

людей родниться с дальними, тем самым обеспечивая атмосферу мира не только внутри

"своей" общности, но и в отношениях с другими (уже человеческими!) общностями.

Таким образом, хотя род, по самому своему определению, является союзом кровных

родственников, он отнюдь не может считаться биологической общностью. В роду человек

впервые перестает быть просто биологической особью, он получает родословную, и

именно род впервые создает сами категории родства — "отец", "мать", "брат", "сестра" и

т.д. Возникновение рода знаменует собой начало подлинно человеческой истории, и

именно род оказывается той исходной ячейкой, от которой начинается движение к

единству — к великой целостности человеческого рода.

Теперь наша задача состоит в том, чтобы более подробно рассмотреть те ритуалы,

которым мы, собственно, и обязаны формированию рода. В самом деле, несмотря на

некоторое продвижение в понимании, открытым остается вопрос о механизмах

объединения людей в род. С одной стороны, род — это союз кровных родственников. А с

другой стороны, как уже отмечалось, первые люди не обладали знанием ни физиологии

зачатия, ни представлением о причинно-следственных связях вообще. Как же в?таком

случае определялось кровное родство? А то, что в родовой общине оно определялось,

сомнений нет.

3.Погребение как исходный пункт установления единства рода

??? С некоторыми оговорками можно сказать, что собственно-человеческое в

человеке появляется тогда, когда начинается погребение умерших. Животные

никого не погребают и умирают в одиночестве — более того, известно, что,

умирая, многие животные сами ищут уединения. У первых людей все обстоит

иначе, и смерть,?как это ни парадоксально звучит, становится важным

элементом самой жизни, существенным регулятором межчеловеческих

отношений.

Прежде всего, следует сразу же подчеркнуть, что восприятие смерти первыми людьми

двуполярно. С одной стороны, она вызывает вполне понятный психологический страх.

Кроме того, на опыте первые люди могли осознать и чисто биологическую опасность,

вызванную близостью с разлагающимся трупом, — опасность заражения смертельными

болезнями. Отсюда стремление изолировать умершего и вместе с ним опасное действие

самой смерти.

С другой стороны, смерть одного человека вполне естественно воспринималась как

нарушение жизнедеятельности человеческого коллектива в целом. (И сейчас мы говорим:

"Смерть вырвала из наших рядов...") Поэтому понятно стремление первых людей каким-

то образом сохранить умершего среди живых, заполнить возникшую в коллективе брешь.

По-видимому, именно этим и объясняются древнейшие обычаи погребения. Погребение

— это одновременно и изоляция умершего, и сохранение его вблизи, поскольку места

погребения располагались недалеко от поселений или, точнее, стоянок.

Двойственным оказывается и само отношение к умершему. С одной стороны, он

вызывает благоговение, трепет и почитание как предок-благодетель. С другой стороны, он

вызывает страх в качестве чего-то опасного, могущего принести вполне реальный вред

живым (достаточно вспомнить в связи с этим о мифах и легендах о "живых мертвецах",

выходящих из могилы, о вампирах и т.п.).

У большинства народов на этой стадии развития существуют представления, согласно

которым умерший вообще не умер: считается, что он просто ушел в другое место — в лес,

пустынную местность, уплыл в море и т.д. С этим связана и двойственность погребальных

обрядов. Они преследуют цель одновременно и сохранить умершего, и отправить его в

иной мир. Поэтому после предания умершего земле могила не забрасывается. Она

становится местом поклонения. А это означает, что могила в качестве могилы существует

лишь потому, что нечто считается сохраняющимся и после того, как тело рассыпается в

прах. Иначе говоря, оставшиеся в живых сохраняют с умершим некоторую связь, и это

делает умерших предками, т.е. прародителями первобытной родовой общины.

Сохраняющееся после разложения тело — это так называемый "дух предка". На

формировании представлений о духе следует остановиться подробнее, т.к. это имеет

принципиальное значение.

В обыденном сознании (а иногда и в некоторых научных построениях) довольно часто

встречается точка зрения, согласно которой представление о божественной, магической

силе возникает в результате "обожествления" тех или иных процессов или предметов —

движения Солнца и Луны, грозы, волнующегося моря, деревьев, камней и т.д. Но здесь

налицо элементарная логическая ошибка. Ведь для того чтобы признать все эти

природные процессы и предметы проявлением какой-то высшей силы, нужно уже иметь

представление о ней.

Сказать, что это чувство является врожденным, — значит уйти от ответа на вопрос. Если

это чувство и является врожденным, т.е. потенциально присущим человеческому

сознанию, то, для того чтобы возможное стало действительным, необходимы

определенные впечатления или восприятия. Но никакие материальные процессы или

предметы не в состоянии впервые сформировать представление о высших силах или

существах, вызвать это представление.

В связи с этим заслуживает внимания точка зрения, высказанная великим русским

философом Вл.С.Соловьевым: "Когда дело идет о?первоначальном?образовании какого-

нибудь основного понятия в человеческом сознании, — пишет он, — нужно иметь в виду

не взрослого человека, а ребенка. Но совершенно несомненно, что для ребенка гораздо

ощутительнее его зависимость от питающей и оберегающей его матери (а потом отца),

чем от солнца, грозы или реки, орошающей поля его родины. Впечатления, изначально

получаемые им от родителей, содержат в себе достаточное основание, чтобы вызвать в

нем понятие о высшем существе и те чувства благоговейной любви, а также страха перед

несоизмеримой силой, которые связаны с этим понятием и составляют основу

религиозного отношения"?(Соловьев. 1988. Т.1. С.174).

Но если сначала высшее существо воплощается для ребенка в матери, то, подрастая,

ребенок обнаруживает, что сама мать зависит от другого высшего существа — мужчины,

который кормит и защищает. Качественный скачок в развитии благоговейного чувства

происходит тогда, когда эти высшие существа умирают; ведь пока они живы, ребенок

знает, что сами они не являются "точкой отсчета", что они зависят от уже умерших,

пребывающих в неизменном виде. Поэтому, как справедливо утверждает Вл.С.Соловьев,

"не страх, а смерть дает человечеству первых богов"(Там же. С. 175).?Правда, в

современной науке достаточно четко различаются термины "боги" ("божества") и "духи",

так что в данном случае правильнее было бы говорить о "духах", что мы и сделаем.

Умершие предки становятся духами, и практически у всех народов существуют

представления, согласно которым общение с духами умерших происходит, прежде всего,

в сновидениях, т.е. в области, в которой господствуют стихии, не поддающиеся попыткам

сознательного контроля со стороны человека. Поэтому духи предков считаются

связующим звеном между родом и особым, иным миром, и духам приписывается

способность помочь живущим в той или иной мере подчинить себе этот мир. Именно этим

объясняется существование и важность регулярных ритуалов — вызываний предков

(скажем, тост во время совместной трапезы по своему происхождению является одним из

таких ритуалов).

Таким образом, формируется идея о том, что после физической смерти человека все же

продолжается некоторая жизнь — непонятная, таинственная, грозная, способная оказать

вредоносное воздействие на живых, но к помощи которой они в определенных ситуациях

могут прибегать. А это означает признание того, что в мире постоянно пребывает

некоторая сила, которая в виде духов сохраняется и в ином мире. Представление о

божественном, священном (сакральном) и формируется первоначально в виде допущения

в мире некоторой силы, преодолевающей смерть. Дух рода — это то, что сохраняется

после физической смерти всех его членов одного поколения, "членов-современников".

В самом деле, что обеспечивает устойчивое равенство рода самому себе, или, иначе

говоря, его самотождественность? В принципе род — это совокупность его членов. Но

означает ли это, что смерть всех членов одного поколения означает исчезновение данного

рода? Разумеется, нет. Род продолжает существовать, и потомки заступают на место

предков. А это подводит нас к выводу о том, что члены рода как надбиологической

общности — это не только и не столько биологические особи, сколько определенные

функции внутри самого рода. Погребая умерших, род стремится сохранить именно

функцию, которая затем и начинает выполняться потомком. На потомка переносится

функция предка в качестве своего рода "инструкций" духа умершего. Следуя этой логике,

мы должны признать, что род существует не только в пространстве (иначе он исчезал бы

вместе со смертью всех "членов-современников"), но и во времени. Род невозможен без

определенной связи между живыми и мертвыми, и эта связь описывается с помощью

понятия "дух предка".

Именно погребение делает потомков наследниками и тем самым выводит первых людей

за пределы чисто биологических, природных связей. Погребение словно выталкивает

человека из природы. Поэтому, как совершенно справедливо замечал немецкий философ

Г.В.Ф.Гегель, "...именно те народы, которые не верят в бессмертие души, пренебрегают и

телом умершего и не заботятся о том, чтобы сохранить его. Почести, воздаваемые

умершему, находятся в прямой связи с представлением о бессмертии. Если тело и

подпадает под власть природы, не сдерживаемой больше душой, то человек хочет, по

крайней мере, предотвратить возможность того, чтобы природа?как таковая?осуществила

свою власть над лишенным души телом, над этим благородным вместилищем души, и

подчинила его законам физической необходимости, — человек хочет сам в той или иной

степени совершить это; поэтому люди либо стремятся защитить тело от грозящей ему

участи, либо сами, как бы по доброй воле, возвращают его земле или уничтожают его в

огне"?(Гегель. 1977. Т.2. С.40).

В связи с этим огромное значение имеет представление о новом воплощении

(реинкарнации) умерших предков. Эта реинкарнация, как свидетельствует

этнографический материал, считается происходящей в основном в двух "носителях". Во-

первых, это тотем, а во-вторых — новорожденные дети. Культ предков вкупе с идеей

реинкарнации не только обеспечивают единство рода в настоящем (т.е., в сущности, в

пространстве), но и создают механизм преемственности, духовного наследования, т.е.

передачи функций от предков к потомкам, которые лишь поэтому становятся и

потомками, и наследниками. Если вспомнить, что культ предков и идея реинкарнации

неразрывно связаны с табуированием инцеста, то станет ясно, что в родовой общине

любовь к умершему предку становится сильнее любви к женщине. Это, в сущности, —

первый акт свободы, первый подлинно человеческий поступок.

Поэтому далеко не случайно, что смерть тесно связана с инициацией. Под инициацией

(посвящением) обычно понимают совокупность ритуальных действий, ведущих к

радикальному изменению положения человека в общности. После инициации, как

считается, посвященный становится совсем другим человеком. Примером инициации

является, скажем, обряд посвящения мальчиков в мужчины, практикуемый во многих

традиционных обществах. Инициацией по своей сути является и христианское таинство

крещения.

Погребение и инициация образуют мощное силовое поле, в границах которого и

протекает жизнь человека в качестве уже не животного, а человека. В границах этого поля

соотношение жизни и смерти изменяется. Для обыденного сознания несомненно, что

рождение предшествует смерти. Но в мире культуры это не так, хотя данный факт и не

лежит на поверхности. По сути дела, первая форма подлинно человеческой общности —

род — основана на превращении могилы в материнское лоно, т.е. в место рождения.

Рождаясь, человек еще не становится человеком, он связан своим рождением "здесь и

теперь", он зависит от своих родителей, но, как чисто биологическое существо, отделен от

других людей. Погребая умерших, первые люди выходили за пределы своего чисто

случайного рождения и устанавливали связь сквозь времена, тем самым создавая первую

подлинно человеческую общность. Таким образом, рождение и смерть удваиваются.

В самом деле, физическое рождение — это первое рождение, инициация — первая смерть

(человек умирает для прежней обособленной жизни) и одновременно второе рождение.

Физическая смерть — вторая смерть, а погребение делает ее рождением в качестве

предка. Этнографам хорошо известно, что в обрядах инициации могила соответствует

колыбели, а эта последняя отождествляется с гробом. Связь погребения с инициацией

устанавливает связь предков с потомками, делает человека звеном в цепи поколений.

Наследование происходит от мертвого к живому. Но что и, главное, как наследуется?

Каким образом умерший предок должен остаться среди живых? Как любовь к умершему

может преодолеть его смерть?

4.«Преодоление смерти» и проблема происхождения языка.

Вопросы, поставленные в конце предыдущей лекции, имеют принципиальное значение и

вплотную подводят нас к проблеме происхождения языка. С самого начала оговоримся,

что мы вовсе не собираемся дать окончательные ответы на многие возникающие в связи с

этим вопросы — по той простой причине, что таких ответов в современной науке не

существует. Проблема происхождения языка до сих пор остается открытой. Более того,

весьма показательно, что в начале века весьма авторитетное Парижское лингвистическое

общество приняло решение не принимать к рассмотрению работы, посвященные

проблеме происхождения языка. Как нетрудно видеть, это решение очень сильно

напоминает широко известное принципиальное решение Французской академии наук не

принимать к рассмотрению проекты создания вечного двигателя.

В настоящее время насчитывается свыше семи теорий происхождения языка. Например,

согласно одной из теорий язык возник в результате подражания человека тем звукам,

которые его окружали (так называемая?ономатопоэтическая гипотеза). Согласно другой

точке зрения язык возникает в результате?образования ассоциациймежду

эмоциональными выкриками, сопутствующими им жестами и образом того предмета,

который вызвал эти выкрики и жесты. Разновидностью этой точки зрения является

предположение, что звуковая речь возникла в качестве своеобразного?заменителя языка

жестов. Существуют также сторонники мнения о?"естественной гармонии"?между

образом предмета и соответствующим ему звуком. По-видимому, во всех существующих

точках зрения есть доля истины, но их разнообразие и отсутствие согласия между

различными направлениями свидетельствуют — как и запрет Парижского

лингвистического общества, — что проблема еще весьма далека от окончательного

разрешения.

Еще раз подчеркнем, что ниже мы коснемся лишь некоторых аспектов этой сложной

проблемы, не претендуя на окончательные выводы. При этом мы будем опираться на ряд

принципиальных положений, выдвинутых представителем так называемого

"диалогического мышления" Ойгеном Розенштоком-Хюсси (1888— 1973).

Очевидно, что возникновение человеческого языка имело биологические предпосылки, а

именно сложные двигательные и звуковые формы сигнализации, присущие многим

животным и, прежде всего, антропоидным обезьянам. К биологическим предпосылкам

возникновения человеческого языка следует отнести также достаточно высокое развитие

головного мозга предков человека, их голосового аппарата, а также стадный образ жизни,

причем внутристадные отношения имели довольно сложную структуру. Собственно,

проблема состоит в том, чтобы объяснить, как происходит переход от звуков в качестве

средства непроизвольного выражения нервных стрессов и первых эмоций к звукам в

качестве средства обозначения вещей, их свойств и отношений.

Имеющиеся в наличии археологические материалы убедительно свидетельствуют, что

формирование членораздельной речи происходило в позднем палеолите, что по времени

соответствует переходу от первобытного стада к первой родовой общине. И здесь мы

возвращаемся к тем вопросам, которые были поставлены в конце предыдущей лекции.

Если переформулировать их в краткой форме, то они будут выглядеть так: "Как

устанавливается связь между живыми и мертвыми?" Ведь без такой связи, как мы видели,

род не может существовать в качестве самотождественной человеческой общности.

Обычно сооружается так называемый "столб мертвых" (деревянный или каменный), на

котором чаще всего вырезаются одни глаза (эволюция этого изобретения достигла своей

кульминационной точки в надгробном памятнике). Смысл такого сооружения состоит в

создании представления, что глаза умершего неотступно смотрят на живых, контролируя

все их дела и поступки. Но ведь мертвые сами не могут ни говорить, ни петь и,

разумеется, не могут отвечать на обращенные к ним вопросы. Умерший предок

оказывается в состоянии по-настоящему контролировать живых лишь тогда, когда он

может быть некоторым образом вызван и получит возможность говорить. А создать

представление о таком вызывании духа можно с помощью маски.

Сказанным объясняется повсеместное распространение такого персонажа, как шаман (у

разных народов этот персонаж называется по-разному — колдун, знахарь и др., но мы в

наших лекциях будем пользоваться более близким для нас тунгусско-маньчжурским

наименованием). Именно шаман надевает маску умершего предка и с помощью

специальных приемов доводит себя до состояния высшего психического напряжения,

экстаза. В этот момент, как считается, его душа покидает его тело и в него входит дух

умершего предка. Шаман предоставляет свое тело этому духу, и умерший предок

начинает говорить сквозь ротовое отверстие маски. Разумеется, шаман впадает в экстаз не

в одиночестве, он является Центром ритуального танца, источником его ритма. В танце

участвуют все члены рода, "уклоняющихся" нет и просто не может быть. Члены рода —

"хор", а шаман — "солист".

Поэтому весьма правдоподобным выглядит предположение, что

именно в ритме, задаваемом шаманом, ритуального танца рядом со "столбом мертвых" и

формируется род как совокупность потомков умершего предка. Все собравшиеся

благодаря ритуальному танцу становятся его потомками ("публично" признают себя его

потомками), даже если, действительно, физически ими не являются. Вероятно, это был

первый акт человеческой свободы, поведение, не мотивированное природной

(биологической) необходимостью. Хоровод и карусель — это, по-видимому, слабый

отблеск некогда могущественного процесса "усыновления" и "удочерения" под взглядом

("перед лицом") умершего предка и под властью его голоса, звучащего сквозь маску

шамана. Но о чем же может говорить этот голос? Очевидно, он должен требовать от

живых отчета о сохранении установленного им порядка — о сохранении мира, о

продолжении существования рода в качестве некоторого единого "социального" тела (ибо

это последнее возможно лишь в условиях мира).

Мир, установленный и поддерживаемый умершим предком, — это мир не только между

возрастными группами (поколениями), но и мир между полами. Поэтому именно род

делает возможным брак (семью), а не наоборот. Если бы семья была первичной формой

межчеловеческих связей, то род был бы просто не нужен. Ведь половое влечение как

таковое может создать лишь кратковременный союз мужчины и женщины; он подвержен

угасанию, "энтропийному" рассеянию (см. тему 1). В человеческом браке в отличие от

простой половой связи могут быть периоды страстности, равнодушия, и даже неприязни,

но в целом брачная связь не разрывается. В этом смысле человеческий брак оказывается

борьбой против естественных (природных) процессов, это —?длящийся?мир между

полами.

Как уже говорилось, человеческий брак построен на запрете инцеста, и соблюдение этого

запрета, как и противодействие всему природному, требует усилия. Это усилие

препятствует возвращению хаоса. Поэтому ни одна семья не может существовать вне

связи с родом. Усилие,??обеспечивающее защиту против хаоса, — это язык. В связи с этим

мы намерены показать, что язык возникает отнюдь не для того, чтобы как-то назвать

окружающие человека вещи и что-то просто сообщить другим людям. Функцию

именования обыденных вещей и передачи повседневных сообщений язык приобретает

позже.

Действительно, слова, возникающие из мимолетного контакта с вещами, тотчас же

забываются: здесь также действует закон "энтропийного" рассеяния. Они могут

сохраняться очень долго лишь тогда, когда порождены необходимостью защититься от

опасности возвращения хаоса, от угрозы впадения в дочеловеческое, животное состояние.

А это значит, что язык не мог возникнуть в сфере повседневности. Он мог

сформироваться лишь на собраниях рода в состоянии экстаза.

Язык — это средство обеспечить единство рода, т.е. возможность для каждого человека

проникнуть за пределы собственного рождения и собственной смерти, стать наследником

умершего предка и предком будущего потомка. Поэтому было бы ошибкой выводить язык

из отрывочных звуков, издаваемых животными, или системы жестов и мимики. Ибо все

они называют (обозначают) предметы, доступные органам чувств. Подлинно

человеческий язык должен был назвать невидимое, сверхчувственное (т.е. та, что выходит

за пределы возможностей пяти органов чувств человека). Таковы, прежде всего, события

до рождения человека и после его смерти.

Логика предшествующего изложения позволяет сделать вывод принципиальной

важности: человек начинает говорить, для того чтобы "преодолеть" смерть. В самом деле,

язык позволяет сохранить присутствие умершего предка (его социальную функцию) среди

живых. Поэтому первой, исходной формой языка должно быть признано имя. По всей

вероятности, первым именем следует считать имя умершего предка, выкрикиваемое во

время ритуала погребения. Это имя — то, что остается после его смерти. Ритуал

погребения устанавливает связь между живыми и мертвыми, т.е. между чувственным и

сверхчувственным, а имя рассматривается в качестве внутренней, глубинной сущности

того, кто нарекается этим?именем.

Говоря об именах, следует рассеять одно существенное недоразумение, связанное с

представлением, что имена — это непременно склоняемые, но неспрягаемые слова (а

также некоторые несклоняемые существительные и прилагательные). Собственно говоря,

грамматическое понятие имени идет от античных грамматик и вводится путем

противопоставления глаголу. Между тем нас интересуют в данном случае не

грамматические дефиниции (которые являются более поздним продуктом), а сам процесс

называния (номинации). Под номинацией понимается образование языковых единиц,

обладающих номинативной функцией, т.е. способных называть и вычленять

определенные фрагменты действительности. В связи с этим очень важны так называемые

элементные номинации, которые называют не всю действительность, а только некоторые

ее элементы. В свою очередь, среди элементных номинаций выделяют "вещные" имена и

имена "признаковые". Если первые соответствуют именам существительным, то вторые

— прилагательным, глаголам и наречиям.

Таким образом, традиционно считается, что имена могут склоняться, но не могут

спрягаться, а глаголы, напротив, могут спрягаться, но не могут склоняться. Однако

историческая грамматика с достаточной степенью уверенности позволяет считать, что на

начальных этапах развития языка граница между именами и глаголами не была столь

резкой, поскольку глагол — это, в сущности, имя действия. Более того, есть много

оснований считать, что первым падежом был отнюдь не именительный, а звательный. Все

первые имена?магичны,?они понимаются как выражение некоторой внутренней,

глубинной сущности носителя имени. В конечном счете предполагается тождество имени

и того, кого (или что) оно обозначает. Поэтому через посредство имени, как считалось,

можно оказывать магическое влияние на носителя имени. Отсюда стремление сохранить

подлинное имя в тайне или заменить его поддельным именем (соответствующие сюжеты

хорошо известны из мифологии и истории). Но магическое воздействие возможно лишь

тогда, когда имя стоит в звательном, а отнюдь не в именительном падеже.

Действительно, звательный падеж провоцирует беседу, он означает приглашение

повернуться и вступить в разговор. В этом смысле звательный падеж предполагает

наличие жизни в том, к кому обращаются. Звательный падеж — это не нейтральное,

хладнокровное описание, а сопряжение (спряжение) двух живых существ. А это означает,

что в звательном падеже стерто различие между существительным (именем в узком

смысле) и глаголом. Процесс называния мог использовать только звательный падеж,

поскольку называние предполагало снятие обезличенности и пугающей непознаваемости

человека, вещи или процесса. Называть — значило призывать открыть свою потаенную

сущность, выведывать эту глубинную сущность с помощью магии имени. Кроме того,

называние не могло не быть ритуальным действием, участники которого сплачивались в

тождественном понимании сущности называемого.

Имя умершего предка магично в том смысле, что оно не только сплачивает людей вокруг

себя, но и придает межчеловеческим связям вполне определенную структуру. Этим же

объясняется перенос имен умерших на новорожденных: такой перенос означает

реинкарнацию. С именами связана как бы особая энергия, переходящая от одного

поколения к другому: имя — это своеобразный очаг творческого образования личности.

Все это связано с тем, что имена — это особые точки концентрации, фокусы

общественных взаимодействий. Именно в них концентрируется энергия новой, уже не

животной, а человеческой общественной среды. В этом смысле имена всегда чего-то

требуют от своих носителей, они —?социальные императивы.

Поэтому имена способны творчески формировать тех, на кого они направлены. Если

кого-то назвали "студентом", "офицером", "художником", то своими именами их носители

притягивают к себе силовые линии общественных ожиданий, постоянно ощущая на себе

социальный императив: "Будь студентом, офицером, художником!" Как писал известный

русский религиозный мыслитель П.А. Флоренский, "если дитя названо, например,

Наполеоном, то с детства от него будет ждаться нечто наполеоновское и, во всяком

случае, отрицаться прямое отрицание его личностью наполеоновства. И это штампование

младенца "под Наполеона" производится ежечасно, ежеминутно и повсюду, всеми,

совокупною волею народа, как массовый гипноз, так что не может не отразиться на нем и

не выработать в нем какого-то наполеоновства"?(Флоренский. 1990. С.266).

Кроме того, имена обладают свойством взаимности. Именование предоставляет

место в общности, приписывает общественную функцию, но вместе с тем определяет и

место в общности самого называющего. Например, называя кого-либо сыном, мужчина

определяет себя в качестве отца, называя кого-либо учеником, человек неявно именует

себя учителем, называя некую силу Богом, человек указывает на себя как на человека и

т.д. Таким образом, в именовании мы даем другому человеку, к которому мы обратились,

возможность понять самого себя по тому, как мы к нему обратились. Именование

становится для поименованного своеобразным зеркалом, в котором он видит, однако, не

собственный образ самого себя, а свой образ, увиденный глазами других людей. И это

расширяет и углубляет наше понимание самих себя. Поэтому взаимное именование — это

создание совместной жизни. Имя соединяет людей.

Итак, имя в качестве сгустка энергии общественной среды — вот что переходит от

погребения к инициации. Имя указывает человеку его место в общности, определяет его

социальную роль. Поэтому ошибкой было бы думать, что люди сначала образуют

человеческую общность (в противоположность стаду), а уже затем начинают говорить.

Люди начинают и продолжают говорить для того, чтобы выйти из животного состояния,

войти в человеческое состояние и пребывать в нем. Говорить — значит "преодолевать"

смерть, делать мертвое духовно живым, а это требует усилий. Поэтому язык не может

родиться в сфере повседневности. Для его рождения необходима особая среда, ситуации

сверхсильного??психического напряжения, вызванные особыми ритуалами. Лишь потом

эта раскаленная лава изливается на повседневную жизнь и, остывая, становится средством

удовлетворения обыденных потребностей. Язык рождается как клятва и обет, молитва и

заговор, а не как повседневная, ни к чему не обязывающая болтовня. Язык «преодолевая»

смерть, превращает ее в источник жизни.

5.Язык в качестве порождающей структуры социального пространства-времени.

Пока мы не слишком далеко продвинулись в понимании сложной проблемы

происхождения языка. По сути дела, пока мы лишь в самом общем плане

осмыслили то обстоятельство, что человеческий язык, скорее всего, не мог

возникнуть из чисто практических повседневных нужд. Вероятнее всего,

главной причиной его возникновения было создание социальности как таковой,

а отнюдь не называние окружающих человека вещей (хотя, разумеется, позже

он приобретает и эту функцию). В связи с этим только и может быть раскрыта

подлинная сущность имени как такого первичного элемента языка, в котором

"запрессована" соответствующая социальная роль и который передается от

погребения к инициации. Тем самым обеспечивается самотождественность

первой формы социальности — рода — во времени. Теперь необходимо

рассмотреть социотворческую функцию языка, для чего мы обратимся к

анализу социального пространства-времени.

В самом деле, культура — это определенная организация жизни, превращение хаоса в

космос, т.е. в некоторую упорядоченность. Именно поэтому умерший предок чаще всего

превращался в так называемого?культурного героя,?т.е. мифический персонаж, который

добывает или впервые создает для людей предметы культуры. При этом мироустроение

понимается именно как упорядочение — расстановка границ в пространстве и времени, в

первую очередь.

Следует особо подчеркнуть, что пространственно-временные структуры, характерные

для общественной жизни человека, не могут быть сведены ни к пространству-времени

неживой природы, ни к биологическому пространству-времени. Мир формирующейся

культуры порождает качественно иные пространственно-временные отношения,

обладающие особым человеческим смыслом. В самом деле, чтобы жить вместе, люди

должны находиться?в одном пространстве и в одном времени.?Находимся ли мы всегда в

том же пространстве и том же времени, что и остальные люди?

Очевидно, нет. Вообще говоря, каждый человек словно заключен в "кокон" своего

пространства-времени, границы которого определяются возможностями его органов

чувств. Ведь отдельный человек?воспринимает?не "пространство вообще" и "время

вообще", а людей, вещи и процессы "тут" и "там", "сегодня" и "вчера" и

т.д.?Пространство и время в единственном числе недоступны органам чувств.В

предельном случае можно сказать, что чисто биологическое, природное существование

человека является обособленным. Отсюда следует фундаментальный вывод: пространство

и время культуры, т.е. пространство и время совместной жизни людей, не даны, не

существуют естественным образом — они создаются. Человек, устанавливающий мир с

другими людьми, покидает свое "здесь и теперь" и входит в некоторое общее, единое,

искусственное (а отнюдь не естественное) пространство-время культуры.

Это видно хотя бы из восприятия пространства и времени. Пространство воспринимается

как нечто целое и непрерывное, и человек?расчленяет?его. В противоположность этому,

время воспринимается в качестве совокупности моментов времени, и

человек?сочленяет?их. Жить в общем для всех, едином пространстве-времени —

значит?одинаковым образом?расчленять пространство и?одинаковым образом?сочленять

времена. Усилия, направленные на осуществление такого единообразного расчленения и

сочленения, должны воспроизводиться постоянно, поскольку совместное пространство-

время, как и все человеческие деяния, подвержено закону "энтропийного" разрушения. Но

иметь общее пространство-время — значит уметь ориентироваться и уметь создавать

общий ритм.

А условием всякого ориентирования является установление общей для всех членов

общности точки отсчета и не только в пространстве, но и во времени. Ритм, в свою

очередь, основан на жестко упорядоченном чередовании фиксированных элементов.

Понятно, что никакая совместная, коллективная деятельность невозможна без единого

ритма, поскольку в противном случае все усилия членов коллектива будут напоминать

известную историю Лебедя, Рака и Щуки. Отсюда следует принципиально важный вывод:

в процессе образования первой человеческой общности, рода, человек должен был

воспринимать все свои действия и поступки в качестве повторения уже некогда

совершенных поступков и действий.

Эти, последние, обычно рассматривались в качестве изначальных образцов

(архетипов), созданных культурными героями в "нулевой" момент времени. В этом

смысле для первого человека все действия, даже (с нашей точки зрения) чисто обыденные,

могли быть лишь повторением некоторых однажды данных архетипов. И такое

повторение понимается как возвращение начального времени, его регенерация.