Немирович-Данченко Вл.И. Рождение театра

Подождите немного. Документ загружается.

Сижу больше дома и думаю о вас. Проезжая

мимо Бахчисарая, я думал о вас и вспоминал, как

мы путешествовали. Милая, необыкновенная актри-

са, замечательная женщина, если бы вы знали, как

обрадовало меня ваше письмо. Кланяюсь вам низ-

ко, низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего

колодезя, в котором уже дорылись до 8 сажен. (Он

строит свою дачу.)

...в Ялте чудесная погода, только ни к селу, ни

к городу вот уже два дня идет дождь, стало гряз-

но и приходится надевать галоши. По стенам от сы-

рости ползают сколопендры, в саду прыгают жабы

и молодые крокодилы... ну, крепко жму и целую ва-

шу руку, будьте здоровы, веселы, счастливы. Ра-

ботайте, прыгайте, увлекайтесь, пойте и, если мож-

но,— не забывайте среднего писателя — вашего

усердного поклонника.

В Москве идут репетиции «Дяди Вани». Артистка пе-

реписывается с автором. Он ей пишет:

Искусство, особенно сцена, это — область, где

нельзя ходить, не спотыкаясь. Впереди еще много и

неудачных дней, и целых неудачных сезонов; будут

и большие недоразумения, и широкие разочарова-

ния, ко всему этому надо быть готовым, надо этого

ждать и, несмотря ни на что, упрямо, фанатически

гнуть свою линию.

Тонкие душевные движения, присущие интелли-

гентным людям, и внешним образом нужно выра-

жать тонко. Ведь громадное большинство людей

нервно, большинство страдает, меньшинство чувст-

вует острую боль, но где на улицах и в домах вы

увидите мечущихся, скачущих, хватающих себя за

голову? Страдания выражать надо так, как они вы-

ражаются в жизни, т. е. не ногами, не руками, а тон-

ким взглядом, не жестикуляцией, а — грацией. Вы

скажете — условия сцены? Никакие условия не до-

пускают лжи.

Когда прошел «Дядя Ваня», он пишет:

Телеграммы стали приходить 27-го вечером, ко-

гда я был уже в постели. Их мне передают по теле-

173

фону. Я просыпался, всякий раз бегал к телефону

в потемках, босиком, озяб очень; потом едва засы-

пал — опять звонок. Первый случай, когда мне не

давала спать собственная слава. На другой день,

ложась, я положил около постели и туфли и халат,

но телеграмм уже не было. В телеграммах только и

было, что о вызовах и блестящем успехе, но чувст-

вовалось что-то тонкое, едва уловимое, из чего я

мог заключить, что настроение у вас всех не так,

чтобы уж очень хорошее.

Почти со всеми чеховскими пьесами было так: ог-

ромный успех сразу только у самого тонкого слоя публи-

ки, у людей чутких и видящих дальше и глубже. Леонид

Андреев писал:

Не стыжусь признаться, что я влюблен в на-

стоящее этого театра, а еще больше — в его бу-

дущее.

Был такой присяжный поверенный князь Урусов,

очень крупная в юридическом мире фигура, который

смотрел «Чайку», кажется, двенадцать раз. Очень мно-

гие говорили так: обыкновенно из театра идешь в ресто-

ран поужинать, послушать музыку, поболтать, а после

«Дяди Вани» хотелось уйти куда-то в тишину и думать,

думать до слез. Но большая публика ни «Дядю Ваню»,

ни «Трех сестер», ни «Вишневого сада» не принимала

сразу. Каждая из этих пьес завоевывала свой настоящий

успех только со второго сезона, а в дальнейшем держа-

лась без конца. После «Дяди Вани», как всегда после

премьеры, поехали в ресторан ожидать утренних газет,

и действительно настроение было «не то, чтобы уж очень

хорошее».

Это тяжелое испытание для художника — переживать

недооценку. Чехов писал:

Да, актриса, вам всем — художественным акте-

рам— уже мало обыкновенного среднего успеха,

Вам подавай треск, пальбу, динамит. Вы вконец

избалованы, оглушены постоянными разговорами

об успехах, полных и неполных сборах, вы уже от-

равлены этим дурманом, и через 2—3 года вы все

уже никуда не будете годиться. Вот вам.

174

Такие отношения между Чеховым и Книппер тянутся

до лета. И только в августе 1900 года:

Милая моя, Оля, радость моя, здравствуй. Сего-

дня получил от тебя письмо, первое после твоего

отъезда, и прочел его, потом еще раз прочел и вот

пишу тебе, моя актриса...

Прежде чем засесть писать пьесу, Чехов очень долго

подготовлял материал.

(

При нем была небольшая тол-

стенькая записная книжечка, в которую он заносил от-

дельные фразы, схваченные на лету или прочитанные,

характерные для его персонажей. Когда накоплялось до-

статочное количество подробностей, из которых, как ему

казалось, складывались роли, и когда он находил на-

строение каждого акта,— тогда он принимался писать

пьесу по актам. Персонажи были ему совершенно ясны,

причем при его манере письма они в течение пьесы оста-

вались неизменными. Никакими «перевоплощениями», в

которые он не верил, он не занимался. События в пьесе

ползли, как сама жизнь этой эпохи,— вяло, без видимой

логической связи. Люди действовали больше под влия-

нием случайностей, сами своей жизни не строили. Вот у

него первое действие: именины, весна, весело, птицы по-

ют, ярко светит солнце. Второе — пошлость забирает по-

степенно в руки власть над людьми чуткими, благород-

но чувствующими. Третье — пожар по соседству, вся

улица в огне; власть пошлости глубже, люди как-то ба-

рахтаются в своих переживаниях. Четвертое — осень,

крушение всех надежд, торжество пошлости. Люди, как

шахматные фигуры в руках невидимых игроков. Смеш-

ное и трогательное, благородное и ничтожное, неглупое

и вздорное переплетаются и облекаются в форму особо-

го театрального звучания,— в гармонию человеческих го-

лосов и внешних звуков — где-то скрипка, где-то улич-

ная певица с арфой, а там вот ветер в печке, а там —

пожарные сигналы.

Из писем:

Когда выеду в Москву — не знаю, потому что,

можешь ты себе представить,— пишу в настоящее

время пьесу, пишу не пьесу, а какую-то путаницу:

много действующих лиц, возможно, что собьюсь и

брошу писать...

175

Пьесу пишу, но если мне «не пондравится», от-

ложу ее, спрячу до будущего года или до того вре-

мени, когда захочется опять писать. А дождя все

нет и нет. У нас во дворе строят сарай. Журавль

скучает. Я тебя люблю.

Кстати сказать, только «Иванова» ставили у

Корта тотчас же по написании. Остальные же пье-

сы долго лежали у меня, дожидаясь Владимира

Ивановича, и таким образом у меня было время

вносить поправки всякие.

Что касается моей пьесы, то она будет рано или

поздно — в сентябре, или октябре, или даже нояб-

ре, но решусь ли я ставить ее в этом сезоне, сие не-

известно, моя милая бабуня.

А в Ялте все нет дождей. Бедные деревья, осо-

бенно те, что на горах и по сю сторону: за все лето

они не получили ни одной капли воды и теперь сто-

ят желтые. Так бывает, что и люди за всю жизнь не

получают ни одной капли счастья. Должно быть, это

так нужно.

В половине октября он приезжает в Москву. Очень

он остался у меня в памяти в этот приезд: энергичный,

веселый, помолодевший — просто счастливый; охвачен

красивым чувством и новую пьесу уже переписывает.

А вы знаете, что для писателя лучшая, а может быть и

единственно приятная часть его работы — это когда он

переписывает набело, когда так называемые «муки

творчества» остались позади.

В этот приезд он переписал «Три сестры». В театре

читали пьесу в его присутствии. Он боролся со смущени-

ем и несколько раз повторял: я же водевиль писал. Впо-

следствии он то же будет говорить и про «Вишневый

сад», что он написал водевиль. В конце концов, мы так

и не поняли, почему он называет пьесу водевилем, когда

«Три сестры» и в рукописи называлась драмой.

А между тем, лет через пятнадцать — двадцать этой его

фразой будут жонглировать разные безответственные

деятели.

Когда актеры, прослушав пьесу, спрашивали у него

разъяснений, он, по обыкновению, отвечал фразами,

очень мало объяснявшими: «Андрей в этой сцене в туф-

лях» или: «Здесь он просто посвистывает». В письмах в

этом отношении он был точнее: «Люди, которые давно

176

носят в себе горе и привыкли к нему,— только посвисты-

вают и задумываются часто».

Репетиции «Трех сестер» начались еще при нем, бо-

лее всего он настаивал на верности бытовой правде, на-

пример: так как в пьесе выведены артиллеристы, то на-

до, чтобы присутствовал на репетициях один его знако-

мый артиллерийский полковник; очень настаивал на том,

чтобы звуки пожара за кулисами были чрезвычайно

правдоподобны, и т. д.

В декабре он уехал в Ниццу. В конце декабря я там

с ним. встретился. Как всегда, он скрывал свое волне-

ние. Там я получил от него еще кое-какие поправки

в тексте пьесы, с которыми и вернулся. А он писал

Книппер:

На душе у меня — ржавчина. Если пьеса прова-

лится, то поеду в Монте-Карло и проиграюсь там

до положения риз.

Но как он ни старался спрятаться за шутку, все же

за день, за два до первого представления, без всякого

видимого повода, уехал из Ниццы в Алжир, потом в Ита-

лию, быстро меняя города,— Пиза, Флоренция, Рим,—

словом, оправдывал подозрения, что он убегает от изве-

стия о результатах премьеры. Или опять надевает на се-

бя броню равнодушия. Ведь после «Чайки» это была его

первая новая пьеса, было возвращение в театр. Не толь-

ко письмо, но и телеграмма не могла его поймать.

В конце февраля он вернулся в Ялту, где только уз-

нал подробности о «Трех сестрах».

Из письма:

Похоже на неуспех, ну да все равно... Я лично

совсем бросаю театр и никогда больше для театра

писать не буду. Для театра можно писать в Герма-

нии, в Швеции, даже в Испании, но не в России,

где театральных авторов не уважают, лягают их

копытами и не прощают им успеха и неуспеха.

«Три сестры» остались лучшим спектаклем Художе-

ственного театра и по великолепнейшему ансамблю,

и по мизансцене Станиславского. Это — не такая глубо-

ко лирическая пьеса, как «Чайка»; в «Трех сестрах» не-

посредственность заменяется чудесным мастерством.

Кроме того, Чехов в этой пьесе сделал то, что обыкновен-

177

но чересчур умными театральными критиками порица-

лось: он писал роли для определенно намеченных испол-

нителей. Он, как великолепный, если можно так назвать,

театральный психолог, хорошо уловил артистические осо-

бенности нашей молодой труппы и для пьесы выбрал из

своего литературного багажа образы, более или менее

близкие к их артистическим качествам. Это тоже очень

помогло ансамблю.

Когда вскоре после этой премьеры театр уехал на

гастроли в Петербург, Чехов продолжает держаться

шутливого, беспечного тона:

Я получил анонимное письмо, что ты в Питере

кем-то увлеклась, влюбилась по уши; да и я сам по-

дозреваю, жидовка ты, скряга. А меня ты разлюби-

ла вероятно за то, что я человек неэкономный, про-

сил тебя разориться на одну-две телеграммы. Ну

что ж, так тому и быть, я все еще люблю по старой

привычке... Я привез тебе из-за границы духов очень

хороших, приезжай за ними на страстной, непремен-

но приезжай, милая, добрая, славная. Если же не

приедешь, то обидишь глубоко, отравишь существо-

вание. Я уже начал ждать тебя, считаю дни и часы.

Это ничего, что ты уже влюблена в другого и уже

изменила. Я прошу тебя только приезжай. Слы-

шишь, собака? А я ведь тебя люблю, знай это, пи-

ши, без тебя трудно. Если у вас в театре на Пасху

назначат репетиции, то скажи Немировичу, что это

подлость и свинство.

Я цитирую изданные в 1924 году письма к его вдове

Книппер-Чеховой. Вдова решилась издать всю интим-

ную переписку с Антоном Павловичем, как бы под-

тверждая мысль, которую я уже высказал раньше, —

что каждая мелочь о знаменитом человеке интересна,

поучительна и не может умалить оставленного им гро-

мадного наследства. Правда, эта книжка должна была

вызвать очень много споров. Никакого сомнения нет, что

если бы Чехов знал, что его письма жене, самые интим-

ные, появятся в печати, то, может быть, девяносто про-

центов из них не написал бы, не говоря уже о таких ин-

тимностях, как имена, которыми он ее угощает: «кашало-

тик мой милый», «эксплоататорша души моей»; чаще

всего: «собака моя» и «дуся», «пупсик», «деточка», «ак-

трисуля», «Книпуша», «балбесик мой», «радость моя»,

«немчушка», «таракашка» и т. д.

Летом состоялась их свадьба, совершенно интимная,

о которой узнали только на другой день, когда они уеха-

ли и прислали телеграмму (я один был посвящен в сек-

рет). К этому времени Морозов помог нам организовать

товарищество, состоящее уже не из директоров Филар-

монии, а из самих артистов, причем Чехов также всту-

пил пайщиком. И стал к театру еще ближе.

Я думаю, что все это время было самой счастливой

порой его второй молодости. Дальше пошло хуже: чем

больше любви, тем больше тоски; они были разлучены;

он прикован к югу и скучал, и тосковал сильнее прежне-

го. К их взаимной неудовлетворенности прибавились еще

ее терзания совести — точно она изменяла какому-то

своему священному долгу: смеет ли она отнимать у него

такую для него дорогую близость, смеет ли оставлять

его в отчаянно скучном одиночестве ради своей сцениче-

ской карьеры? Стоит ли ее карьера этих лишений?

Как сейчас вижу ее фигуру зимой за кулисами, перед

выходом на сцену; сидит в сторонке, избегает с кем-ни-

будь разговаривать, каждую секунду готовая заплакать.

А в так называемом «обществе» всех сортов — сплетни-

цы, завистницы, любительницы заниматься чужими де-

лами или истерически увлекающиеся поклонницы талан-

та Чехова — и мужчины, похожие на таких женщин, соз-

дали атмосферу какого-то порицания Книппер.

Письмо.

Ты, родная, все пишешь, что совесть тебя муча-

ет, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве.

Но как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует:

если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь

твоя была бы испорчена, и я чувствовал бы угрызе-

ние совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь

знал, что женюсь на актрисе, т. е. когда женился,

ясно сознавал, что зимы ты будешь жить в Москве.

Ни на одну миллионную я не считаю себя обижен-

ным или обойденным. Напротив, мне кажется, что

все идет хорошо, или так, как нужно, и потому, ду-

сик, не смущай меня своими угрызениями. В марте

опять заживем и опять не будем чувствовать тепе-

решнего одиночества. Успокойся, родная моя, не

волнуйся, а жди, уповай. Уповай и больше ничего.

179

Счастье было урывками: то едет она в Ялту на пять

дней, то я должен был заменять ее в репертуаре, чтобы

отпустить раньше окончания сезона.

Такая уж значит моя планида. Я тебя люблю и

буду любить, хотя бы даже ты побила меня пал-

кой...

Нового, кроме снега и мороза, ничего нет, новее

по-старому. Каплет с крыш, весенний шум, но за-

глянешь за окно — там зима. Приснись мне, дуся.

Рассказов он уже почти не пишет; за два года напи-

сал только два. Он глубоко и искренно морализирует,

причем с изумительным художественным чутьем обхо-

дит опасность впасть в резонерство. В «Трех сестрах»

есть замечательный, пророческий монолог:

«Пришло время, надвигается на всех нас громада, го-

товится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близ-

ка, и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие,

предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать,

а через какие-нибудь двадцать пять или тридцать лет

будет работать уже каждый человек. Каждый».

Успех он имеет в это время огромный. Успех его пьес

придал ему какое-то еще новое обаяние, читали его все

больше и больше, вчитывались и все больше и больше

любили. Он мог бы еще десять лет ничего не писать, а

слава его росла бы. Занят он был только пьесой. Задумы-

вал ее еще летом, гостя у Алексеевых в Любимовке,—

в той самой Любимовке, где происходила моя первая бе-

седа со Станиславским. Чехов думал о «Вишневом са-

де». Впрочем, большую часть времени посвящал своему

любимому занятию'—удил рыбу.

Ни одной пьесы, ни одного рассказа он не писал так

медленно. То сюжет «Вишневого сада» кажется ему в

самом деле водевилем:

Хотелось бы водевиль написать, да холод-

но. В комнатах так холодно, что приходится все

шагать, чтобы согреться.

То пьеса ему кажется не в четырех, а в трех дейст-

виях. То он не видит у нас актрисы для главной роли.

180

Если и напишу что-нибудь пьесоподобное, то это

будет водевиль.

Пишу по четыре строки в день и то с нестерпи-

мыми мучениями.

Погода ужасная, сильный ревущий ветер, мете-

ли, деревья гнутся. Я ничего — здоров. Пишу. Хотя

и медленно, но все же пишу.

Я никак не согреюсь. Пробовал писать в спаль-

не, но ничего не выходит: спине жарко от печи, а

груди и рукам — холодно. В этой ссылке я чувствую

и характер мой исп'ортился, и весь я испортился.

Ах, дуся моя, говорю искренно, с каким удоволь-

ствием я перестал бы быть в настоящее время писа-

телем.

А писать надо было потому, что мы из Москвы напи-

рали, нам во что бы то ни стало надо было иметь от него

новую пьесу.

Ялта — прекрасный, очаровательный городок, такой

жемчужины не найти ни на всей Французской, ни на

Итальянской Ривьере, но она оторвана от Москвы, от

тех, которые были близки его душе, от столичного шума

и от столичных интересов, к которым он так привык.

Всегда жизнерадостный, он чувствовал себя здесь не в

своей стихии. Он никогда не был кабинетным человеком.

Ему всегда были нужны люди. Здесь, за одним-двумя

исключениями, жили, может быть, люди и прекрасные,

но для него скучные, приходили к нему, как говорится,

«почесать языки».

Из его письма ко мне:

Мне скучно ужасно. День я еще не замечаю в

работе, но когда наступает вечер, приходит отчая-

ние. И когда вы играете второе действие, я уже ле-

жу в постели, а встаю, когда еще темно. Представь

себе: темно, ветер воет и дождь стучит в окно.

Да, вот представьте себе: в то время, когда Москва в

его воображении — вся в вечерних огнях, когда в его лю-

бимом театре играют второе действие, может быть даже

как раз второе действие его «Трех сестер», где осевший

в провинции Прозоров говорит: «С каким бы удовольст-

вием посидел я теперь в трактире Тестова», когда публи-

181

ка, пользующаяся самыми простыми благами столицы,

плачет над участью тех, кто томится в скучной, тоскли-

вой глуши,— тогда именно автор, вызвавший эти слезы,

испытывал отчаяние, как заключенный. А когда все, о

ком он вспоминает, еще раным-рано спят, он уже встает:

и вот — ветер воет, дождь стучит в окно и еще темно.

Я пишу эту главу как раз в Ялте. Только что был в

том доме, где теперь «Чеховский музей». Героическими

заботами сестры Антона Павловича дом благополучно

пережил разруху гражданской войны. Ею же, Марьей

Павловной, в образцовом порядке содержится музей.

Сотни туристов со всех концов Союза, юных строителей

новой жизни, наполняют его ежедневно и с жадным ин-

тересом вглядываются в каждый уголок, в каждый порт-

рет. Дом весь белый, с белой крышей, хорошенький. За

тридцать лет после смерти поэта сад удивительно раз-

росся; деревья, которые Чехов сам сажал, уже большие-

большие. Его кабинет не тронут. Если бы не стеклянный

колпак-витрина над столом, мне казалось бы, что я не-

давно тут беседовал с Антоном Павловичем. Даже ка-

лендарь на столе за последний день не оторван. Этот

знакомый камин, на котором на камне нарисован пейзаж

его друга, знаменитого Левитана... На этом камине пре-

жде лежали заготовляемые каждый день воронки из бу-

маги для отплевывания, которые А. П. тут же бросал в

камин. Огромное окно в сад с видом далекого моря. Ко-

гда Чехов умер, перед этим окном сестра его посадила

кипарис. Теперь он высокий, стройный, мощный, стоит

так красиво, точно стережет память о тосковавшем здесь

за окном хозяине.

Кто-то сказал: прошлое ближе к вечности...

Наконец, от 12 октября:

Итак, да здравствует мое и ваше долготерпение.

Пьеса уже окончена, окончательно окончена, и зав-

тра вечером или самое позднее— 14-го утром будет

послана в Москву. Если понадобятся переделки, то,

как мне кажется, очень небольшие. Самое нехоро-

шее в пьесе то, что я написал ее не в один присест,

а долго, очень долго, так что должна чувствоваться

некоторая тягучесть, ну, да там увидим.

182