Блеском и пафосом этой веры была преисполнена не только история первых буржуазных революций,
сильнее всего - Великой французской революции; именно она, эта вера, придает непредвзятость и
могучее стремление к истине, к откровенному высказыванию познанного великим научным выражени-
ям буржуазного класса, например, - политической экономии Смита и Рикардо. История буржуазной
идеологии - это история расшатывания этой веры, веры в спасающую мир миссию буржуазного
преобразования общества. С теории кризисов Сисманди и социальной критики Карлейля и дальше
постепенно набирает силу это саморазрушение буржуазной идеологии. Начинаясь как феодально-
реакционная критика поднимающегося капитализма, такая взаимная критика противоборствующих
господствующих классов все больше превращается в самокритику буржуазии, чтобы позднее, как укор
ее совести, все больше подвергнуться замалчиванию и сокрытию. «Буржуазия правильно поняла, - от-
мечает Маркс, - что все виды оружия, выкованные ею против феодализма, обращались своим острием
против нее самой, что все созданные ею средства просвещения восставали против ее собственной
цивилизации, что все сотворенные ею боги отреклись от нее»
1
.
Вот почему открыто выраженная идея классовой борьбы дважды появляется в истории буржуазной
идеологии. Она является определяющим элементом ее «героического периода», ее энергичной борьбы
за общественное господство (особенно во Франции, где политико-идеологические бои были самыми
острыми) и вновь возвращается в последний период кризиса и распада. Например, социальная теория
крупных объединений предпринимателей зачастую является открытой, даже цинично выраженной
точкой зрения классовой борьбы. Последняя империалистическая фаза капитализма идеологически
выражается вообще в методах, которые разрывают идеологические покровы, которые показывают, что
господствующие слои буржуазии все яснее и откровеннее говорят о том, «что есть». (Вспомним лишь о
великодержавной идеологии в имперской Германии, а также о том, что военная и послевоенная
экономика вынудила теоретиков буржуазии видеть в экономических формах не только чисто фети-
шистские отношения, а учитывать также взаимосвязь между экономикой и удовлетворением
человеческих потребностей и т.д.).
Не в том дело, что буржуазия действительно преодолевает здесь границы, которые полагаются ее
положением в процессе производства, что теперь она, подобно пролетариату, могла бы исходить из
действительного познания действительных движущих сил развития. Напротив, в такой ясности по
поводу от- дельных проблем или отдельных фаз еще сильнее проявляется слепота по отношению к
целому. Ибо эта «ясность» есть, с одной стороны, лишь ясность «для внутреннего употребления»; та
прогрессивная группа буржуазии, которая яснее видит экономическую взаимосвязь империализма, чем
многие «специалисты», совершенно точно знает, что само это ее познание было бы в высшей степени
опасным для части собственного класса и тем болеёдля всего общества (вспомним при этом об
исторической метафизике, которой обыкновенно оснащаются теории власти в эпоху империализма). Но
даже если тут частично и имеется сознательный обман, то, с другой стороны, речь идет здесь не только
о простом обмане. Это значит, что соединение «ясного познания» отдельных экономических
содержательных взаимосвязей с фантастическим и пустым метафизическим представлением в целом о
государстве, обществе и историческом развитии является также для более сознательного слоя
буржуазии необходимым следствием его классового положения. Но если в пору восхождения класса эта
граница познаваемости общества была еще темной и неосознанной, то сегодня объективный распад
капиталистического общества отражается в тотальной разнородности и несовместимости
идеологически совмещенных взглядов. Уже в этом выражается идеологическая капитуляция буржуазии,
- по большей части бессознательная и открыто не признаваемая, - перед историческим материализмом.
Ибо политическая экономия, которая получила развитие сегодня, уже больше не вырастет
исключительно на буржуазной почве, как это было в эпоху классической политической экономии. Как
раз в таких странах, как Россия, где капиталистическое развитие началось относительно поздно, где,
стало быть, существовала непосредственная потребность в его теоретическом обосновании,
обнаружилось, что возникающая в этих условиях политэкономическая теория выказывает в
значительной мере «марксистский» характер (Струве, Туган-Барановский и т.д.). Тот же самый
феномен, однако, обнаруживается одновременно и в Германии (например, Зомбарт) и других странах.
Теории военной экономки, планового хозяйства также свидетельствуют о постоянном усилении данной
тенденции. Чему никоим образом не противоречит тот факт, что одновременно, начиная примерно с
выступлений Бернштейна, часть социалистической теории подпадает под все более сильное буржуазное
влияние. Уже тогда прозорливые марксисты поняли, что речь идет не о столкновении направлений