Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклассическая

Подождите немного. Документ загружается.

Научное и вне-научное мышление: скользящая граница

миропонимания техническая деятельность, продуцирующая мир

искусственных предметов, не может иметь никакого отношения к

познанию естественно существующих вещей, ибо «искусственное» и

«естественное» несовместимы друг с другом, то в науке Нового

Времени снимается это противопоставление: сама природа выступает

как некий гигантский механизм, выявить скрытые пружины которого

можно только путем его разборки. В процесс экспериментирования как

раз происходит насильственное воздействие на естественные процессы,

которое позволяет препарировать явления, обнажить их скрытые

механизмы и произвести факты, составляющие эмпирический базис

науки. Специфическое отличие науки Нового Времени от науки

античности состоит, таким образом, в том, что факты не столько

описываются, сколько производятся, конструируются. Современное

научное мышление в отличие от научного мышления во времена

античности возникает и развивается в рамках проективно-

конструктивного отношения к миру.

Очень важно подчеркнуть и другое обстоятельство. Эксперимент как

средство изучения природы предполагает не только отказ от

принципиального противопоставления естественных и искусственных

процессов, но также и возможность выделения таких замкнутых систем,

которые допускают со стороны субъекта полный контроль за всеми

факторами, влияющими на протекание исследуемых процессов. При

принятии иных предпосылок эксперимент в точном смысле слова

неосуществим. Но из этих предпосылок вытекает тезис о возможности

точного предсказания будущего хода событий (речь идет не о

фактической возможности, что нередко бывает весьма затруднительно, а

о возможности принципиальной). Но там, где мы способны

предсказывать течение процессов, мы можем овладевать ими,

регулировать и контролировать их. «Познавать для того, чтобы

предвидеть, предвидеть для того, чтобы повелевать» — такая

формулировка существа современной науки была дана в позитивизме.

Нужно признать, что эта формула неплохо выражает особенности той

познавательно-ценностной установки, в рамках которой осуществляется

современное научное мышление.

Интересно заметить, что особенности теоретического мышления,

как оно понимается и практикуется в науке Нового Времени,

непосредственно связаны с специфическими чертами данного типа

научности. Если главная цель теории в античной науке состоит в

понимании природных явлений посредством доказательства, исходящего

из посылок, истинность которых постигается интуитивно

', то теперь

теоретическое научное мышление осуществляется в форме особого

рода деятельности теоретика со специфическими объектами —

объектами идеальными. Работа теоретика с идеальными объектами

напоминает деятельность техника с материальными конструкциями:

идеальные объекты соединяются, разъединяются, преобразуются,

ставятся в особые, необычные условия,

'' Поэтому теория в рамках античной науки выступает как, в сущности, развертывание

некоторого изначально данного содержания, которое созерцается, интуитивно схватывается.

Отсюда и буквальный смысл слова «теория»: созерцание.

Часть I. Знание, человек, коммуникация

как бы испытываются на прочность и т. д. С помощью идеальных

конструкций проводятся так называемые идеальные эксперименты. При

этом выясняется (и это особенно существенно для понимания той

проблемы, которую я обсуждаю), что идеальный и реальный

эксперименты не просто взаимосвязаны, но что последний попросту

невозможен без первого. Ибо только в идеальном эксперименте удается

выделить исследуемое явление «в чистом виде», раскрыть внутренние,

глубоко запрятанные механизмы природных процессов. В реальном

эксперименте исследователь пытается приблизиться, насколько это

возможно (а полностью это, разумеется, никогда невозможно), к

воссозданию тех условий, которые первоначально изучаются в

деятельности с идеальными конструкциями. Отмеченный характер

теоретической деятельности в рамках науки Нового Времени особенно

хорошо виден тогда, когда мы имеем дело не с уже установившейся

наукой этого типа, а когда мы изучаем генезис, становление этого типа

научности (в частности, творчество таких основателей

экспериментального естествознания, как Галилей). Научная теория, как

она теперь начинает пониматься и конструироваться, как бы содержит в

потенции производство эмпирических феноменов в реальном

эксперименте

Одним из важных следствий подобной проективно-конструктивной

установки является резкая оппозиция научного и вне-научного

мышления. Все те мыслительно-духовные образования, которые не могут

быть воспроизведены в деятельности (реальной и идеальной), смысловое

содержание которых субъект не может контролировать, в рамках

подобной установки должны выводиться за пределы науки. Это

относится к религии, мифологии, суждениям обыденного опыта, вообще

к значительной части интеллектуально-духовной традиции. При этом речь

идет не просто о разделении мышления на научное и вне-научное, а о

том, что только первое рассматривается как мышление в строгом

смысле слова, только с ним связывается возможность истинного

постижения действительности. Основатели науки Нового Времени лично

были религиозными людьми. Однако, как я пытался показать, тот тип

научного мышления, который они сформировали, предполагает такое

отношение к миру, которое принципиально отлично от религиозного

отношения. Поэтому неудивительно, что развитие современной науки с

необходимостью привело к появлению идеологии сциентизма с его резко

негативным отношением ко всем без исключения вне-научным формам

мышления, а прогресс тесно связанной с наукой техники — к идеологии

технократизма с его культом технического преобразования и

контролирования всех природных и социальных феноменов

' Из сказанного никоим образом не вытекает понимание теории как особого рода записи

процедур реальной экспериментальной деятельности. В действительности зависимость здесь

прямо противоположная: реальный эксперимент предполагает эксперимент идеальный,

вовсе не сводимый к первому. Между идеальным и реальным экспериментом не может быть

совпадения. Научное теоретическое мышление выступает не как идеальное копирование

процедур реального эксперимента, а как создание условий для последнего.

* Крайний случай сциентизма и технократизма, его своеобразное доведение до

логического конца — это идея о возможности преобразования на научной основе

физической

Научное и вне-научное мышление: скользящая граница

Я хотел бы специально обратить внимание на то, что в рамках

данного типа научности особенно резко противопоставляется научное

и обыденное знание. Основные представления аристотелевской физики

не столь уж далеки от обычного здравого смысла. Развиваемые в ней

идеи о том, что движение каждой вещи должно завершаться в

соответствующем «естественном» месте, что тело движется лишь

постольку, поскольку на него действует извне приложенная сила и др. по

сути дела являются простыми обобщениями повседневного

эмпирического опыта. Научное мышление в этом случае выступает как

продолжение и развитие мышления вне-научного. Совсем другое дело в

науке Нового Времени. Здесь научное и обыденное резко

противопоставляется. Действительное движение Солнца совсем не таково,

каким оно представляется. В законах классической механики (а она

выступает в это время как парадигма научности вообще) формулируются

такие характеристики движущихся тел, которые противоречат тому, что

наблюдается в опыте. Наука основывается на эксперименте, а в

последнем создаются искусственные условия, в которых обычный

человек никогда не может действовать. Развитие научного мышления в

рамках данного его понимания означает резкий разрыв с традицией

здравого смысла, недоверие ко всему непосредственно, естественно

данному.

В философии Нового Времени — а многие ее основоположники

были одновременно основателями современной науки — познавательно-

ценностная установка, лежащая в основании данного типа научности,

осознается, рефлектируется, из ее логического анализа делаются

соответствующие мировоззренческие выводы.

Позиция недоверия ко всему естественно данному и,

соответственно, доверия лишь к тому, что сознательно контролируется,

доведенная до своего логического конца, приводит Декарта к

радикальному сомнению в существовании всего, кроме самого

сомневающегося и сознающего субъекта. Если мир природы существует

не сам по себе, а как бы лишь постольку, поскольку им можно овладеть,

поставить под контроль, сделать продолжением и частью самого

человека, то естественно поставить человека в центр всех происходящих

природных процессов и одновременно вне "их. В свою очередь в самом

человеке лишь сознание

' может рассматриваться не как нечто данное,

а как постоянно воспроизводимое собственной деятельностью (и лишь

постольку существующее). Так появляются две взаимно связанных

идеи: с одной стороны, идея о несомненной данности человеку мира

его сознания и неочевидности существования мира внешних предметов

(таким образом впервые выделяется сфера субъективного как резко

противостоящая всему остальному)

и психической природы самого человека. Именно эта идея была важной составной частью

той идеологии, которая в течение многих десятилетий господствовала в Советском Союзе.

' В декартовой терминологии это понимается как мышление (отсюда его знаменитое

положение: «Мыслю, следовательно существую»). Иными словами, мышление

истолковывается в самом широком смысле, когда к нему относятся по сути дела все акты

сознания.

Часть I. Знание, человек, коммуникация

и, с другой стороны, идея о возможности и необходимости со стороны

сознания контролировать его окружение.

Последняя идея связывается с представлениями о достижении

человеческой свободы. Если свобода — это не просто свобода выбора из

уже существующих возможностей, а снятие зависимости от того, что

внешне принуждает человека к тем или иным действиям, что диктует ему

эти действия или даже порабощает его, то, как способ достижения

свободы понимается овладение окружением, начиная от природы,

включая социальный мир, и кончая телом самого человека и его

стихийными эмоциональными состояниями (недаром в это время

философы пишут много трактатов о борьбе со «страстями души»).

Овладение окружением, в свою очередь, расшифровывается как контроль

и господство, а средством его реализации считается разум, научная

рациональность и созданные на этой основе разнообразные

инструментальные техники. При таком понимании овладение, контроль и

господство над внешними силами выступают как их «рационализация» и

«гуманизация» на научной основе.

Но идея овладения и контроля простирается еще далее, теперь уже

на само сознание. Истинная свобода предполагает контроль со стороны

«Я» над всем, что от него отлично. В свою очередь, научное мышление

возможно только тогда, когда контролируются не только внешние

факторы, влияющие на ход эксперимента, но и сами операции

познающего субъекта — как материально-экспериментальные, так и

идеально-мыслительные. Если я могу контролировать внешнее окружение

с помощью разнообразных техник, то я могу контролировать и мое

собственное сознание с помощью разного рода рефлексивных процедур.

Представление о возможности достижения полного самоконтроля над

мыслительными операциями ведет к идее Метода, с помощью которого

можно беспрепятственно получать новые знания и производить все

необходимые нам результаты действия. Вообще идея о тесной связи

между полнотой само-рефлексии, с одной стороны, и обладанием

подлинным мышлением и настоящей свободой, с другой, является одной

из центральных идей европейской философии Нового Времени

(достаточно вспомнить знаменитую гегелевскую идею о том, что

развитие само-рефлексии Абсолютного Духа совпадает с становлением

мышления и вместе с тем с прогрессом свободы).

Нужно сказать, что развитое в «философии сознания» понимание

человека, его субъективности, его «Я» колоссальным образом повлияло

на развитие европейской философии, определив на долгое время сам

способ формулирования проблем в онтологии, эпистемологии,

философии науки, этике и в ряде наук о человеке, в частности в

психологии. Отсюда, например, такие проблемы, над решением которых

билась в течение столетий европейская мысль, как взаимоотношение «Я и

внешнего мира» или возможность «выхода» из самозамкнутого

индивидуального сознания к другому человеку, к взаимодействию с ним.

Любопытно отметить, что в плену этих проблем, сам способ

формулирования которых создает тупиковые ситуации в их решении,

неизменно оказывались те мыслители, которые пытались выявить

философские предпосылки современного научного мышления. С одной

стороны, как я отмечал, наука

Научное и вне-научное мышление: скользящая граница

предполагает реалистическую эпистемологическую установку (которая

в сущности несовместима с традициями «философии сознания»). С другой

стороны, смысловой анализ проективно-конструктивной позиции,

лежащей в основании современного научного мышления, приводит к

философии субъективности. Поэтому не случайно все крупнейшие

философы науки — а многие из них были и творцами современной науки

— совмещали в своих философско-методологических концепциях две,

казалось бы, несоединимых позиции: реализма и субъективизма. Это

относится и к Э. Маху, и к У. Бриджмену, и к Б. Расселу. М. Бунге сетовал

на то, что практически вся современная философия науки исходит из

субъективистских предпосылок (Бунге, 1975, с. 17—50). Но ведь иначе и

быть не могло, ибо эти предпосылки — лишь результат философской

экспликации той ценностно-познавательной установки, которая лежит в

основании современного научного мышления. Я хочу заметить в этой

связи, что не вполне был прав Э. Гуссерль, когда он, усматривая причины

кризиса европейских наук в грехе объективизма, связывал пути выхода

из кризиса в возврате к точке зрения субъективности (Гуссерль, 1994 а). В

действительности объективистская позиция, т. е. отношение к миру

познаваемых предметов и процессов как к чему-то внешне

противопоставленному субъекту, отъединенному от него, является ни

чем иным, как оборотной стороной антропоцентризма, точки зрения

субъективности. Это просто две проекции одной и той же проективно-

конструктивной установки.

В философии XX века делались неоднократные попытки выхода

за пределы декартова противопоставления мира сознания и мира

объектов. Между тем, как мне представляется, этот выход может быть

действительно успешным лишь в том случае, если он сопровождается

критикой той ценностно-познавательной установки (определяющей

отношение человека к природе и человека к человеку), которая лежит в

основании современной технологической цивилизации и о которой шла

речь выше. Переосмысление этой установки означает новое понимание

человека и природы, укорененности человека в бытии и в меж-

человеческих коммуникациях. Влиятельность этого критического

переосмысления во многом зависит от того, насколько оно

поддерживается реальными трансформациями в самой цивилизации.

Сегодня можно говорить о том, что необходимость отказа от

односторонне технологического пути развития (тупиковый характер

которого выявился особенно остро в связи с экологическим кризисом)

осознается все более остро. Значит, можно ожидать того, что попытки

переосмысления, о котором идет речь, будут все более частыми. Но это

означает новое понимание научности и тех вне-научных предпосылок,

которые лежат в основании науки, а также отношения научного

мышления к разнообразным вне-научным мыслительным образованиям.

Я считаю, что переосмысление ценностно-познавательной

установки, о которой идет речь, связано с новой онтологией «Я»,

новым

Часть I. Знание, человек, коммуникация

пониманием отношения «Я» и другого, существенно иным пониманием

отношения человека и природы. Конечно, Декарт прав в том, что, если

я мыслю, то существую (в его широком понимании мышления как, по сути

дела, сознания). Но сам факт моего сознания предполагает выход за его

собственные пределы, отношение к сознанию «со стороны»: со стороны

другого человека, со стороны той реальности, которую я сознаю. Другими

словами, существование индивидуального Я предполагает ситуацию «вне-

находимости», о которой писал выдающийся русский философ М. Бахтин'

(Бахтин, 1979, с. 43-50). В соответствии с этим представлением,

межчеловеческая коммуникация, диалог не являются чем-то внешним

для индивида, а относятся к глубинной структуре его индивидуальности,

его сознания и его «Я». Согласно М. Бахтину, я существую не просто

потому, что мыслю, сознаю, а потому, что отвечаю на обращенный ко мне

призыв другого человека. Диалог — это не внешняя сеть, в которую

попадает индивид, а единственная возможность самого существования

индивидуальности, т. е. то, что затрагивает ее внутреннюю сущность.

Поэтому диалог между мною и другим предполагает целую систему

внутренних диалогов, в том числе: между моим образом самого себя и

тем образом меня, который, с моей точки зрения, имеется у другого

человека (диалектика: «Я для себя», «я для другого», «другой для себя»,

«другой для меня» и т.д.). Коммуникация не предопределена и не

запрограммирована. Вместе с тем лишь через отношения с другими

индивидуальность формируется и свободно само-реализуется.

Подобное переосмысление Я, сознания и отношения Я и другого

ведет к новому пониманию свободы. Свобода мыслится уже не как

овладение и контроль, а как установление равноправно-партнерских

отношений с тем, что находится вне человека: с природными процессами,

с другим человеком, с ценностями иной культуры, с социальными

процессами, даже с нерефлексируемыми и «непрозрачными» процессами

моей собственной психики. В этом случае свобода понимается не как

выражение проективно-конструктивного отношения к миру, не как

создание такого предметного мира, который управляется и

контролируется, а как такое отношение, когда я принимаю другого, а

другой принимает меня. (Важно подчеркнуть, что принятие не означает

простого довольствования тем, что есть, а предполагает взаимодействие

и взаимоизменение.) При этом речь идет не о детерминации, а именно о

свободном принятии, основанном на понимании в результате

коммуникации. В этом случае мы имеем дело с особого рода

деятельностью. Это не деятельность по созданию предмета, в котором

человек пытается запечатлеть и выразить самого себя, т. е. такого

предмета, который как бы принадлежит субъекту. Это взаимная

деятельность, взаимодействие свободно участвующих в процессе

равноправных партнеров, каждый из которых считается с другим и в

результате которой оба они изменяются. Такой подход предполагает

нередуцируемое многообразие, плюрализм разных позиций, точек зрения,

ценностных и культурных систем, вступающих друг с другом в

отношения диалога и меняющихся в результате этого взаимодействия.

Научное и вне-научное мышление: скользящая граница

Этой новой онтологии человека соответствует новое понимание

отношения человека и природы, в основу которого положен не

идеал антропоцентризма, а развиваемая рядом современных

мыслителей, в частности, нашим известным ученым Н. Н. Моисеевым

идея ко-эво-люции, совместной эволюции природы и человечества, что

может быть истолковано как отношение равноправных партнеров, если

угодно, собеседников в незапрограммированном диалоге.

Может ли подобная новая онтология каким-либо образом выразиться

в новом понимании научности и научного мышления или же она

остается чисто философской конструкцией, сосуществующей с

традиционной научной практикой? Я думаю, что главный смысл

новой онтологии, о которой идет речь, состоит именно в том, чтобы

повлиять на ту ценностно-познавательную установку, которая лежит в

основе понимания научности, возникшего в XVII столетии. В связи со

сказанным я хочу сделать два существенных замечания. Первое. Попытки

по-новому понять науку, научное мышление и его отношение к

мышлению вне-научному, которые будут рассмотрены ниже, не

являются чем-то общепризнанным и бесспорным. Вокруг их

истолкования ведутся большие дискуссии, многие специалисты в тех

областях знания, в которых эти попытки предпринимаются, не

принимают их. Дело, следовательно, не в том, в какой степени

попытки, о которых идет речь, будут ассимилированы наукой и

смогут повлиять на трансформацию научного мышления, а в самом их

наличии, демонстрирующем, по крайней мере, возможность

противостоять проективно-конструктивной установке не извне, а

изнутри науки, возможность альтернативного развития научности и

научного мышления. Второе. Даже принятие того альтернативного

понимания научности, которое связывается с этими попытками, вовсе

не означает отказа от той формы научной практики, которая

традиционно характерна для современной науки с ее ценностно-

познавательной установкой. Речь идет лишь об ограничении действия

этой установки, которая оказывается неуниверсальной и поэтому теряет

свой мировоззренческий статус.

А теперь я кратко остановлюсь на трех современных попытках по-

новому понять научный способ исследования на основе новой онтологии

человека и природы. Я имею в виду концепцию известного физико-

химика, Нобелевского лауреата И. Пригожина (которую он иногда

называет «философией нестабильности»), «экологическую теорию»

зрительного восприятия крупнейшего специалиста в этой области Дж.

Гибсона и широко сегодня обсуждаемый в психологии так называемый

«коммуникационный подход».

А. В свете развиваемой Пригожиным теории диссипативных

структур и концепции самоорганизации подлежат радикальному

пересмотру многие принципиальные установки традиционной науки, в

частности, идея универсальных законов, существование которых

обеспечивает принципиальную возможность сколь угодно точного

предсказания будущих событий (Пригожий, 1986). Традиционная наука

уделяла главное внимание устойчивости, порядку, однородности и

равновесию. Она изучала

Часть I. Знание, человек, коммуникация

главным образом замкнутые системы и линейные соотношения.

Согласно Пригожину, те области, в которых имеют силу методы

исследования, практикуемые этой наукой, составляют лишь малую часть

реальности — как природной, так и социальной. Ибо значительная часть

действительности характеризуется разупорядоченностью,

неустойчивостью, разнообразием, неравновесностью, нелинейными

соотношениями. Подавляющее большинство систем во Вселенной

являются не закрытыми, а открытыми. В особые переломные моменты

изменения таких систем (называемыми точками бифуркации)

принципиально невозможно предсказать, в каком направлении будет

происходить их дальнейшее развитие. В этой связи по-новому

понимается роль случайных, единичных событий: именно эти события, а

не универсальные законы, способны определять будущее в

определенных ситуациях (что, разумеется, не исключает действия

универсальных законов в ситуациях устойчивости и равновесия). С этими

идеями связывается новое понимание необратимости времени и

преодоление того разрыва в представлении о времени, которое

характеризует науку и обыденное мышление.

Но это означает новое понимание взаимоотношения научного и вне-

научного мышления. Те представления о взаимоотношении устойчивости

и неустойчивости, о времени, о роли случайности в жизни и некоторые

другие, которые характерны для обыденного мышления, для

некоторых западных и восточных мифов, для некоторых старых

философских традиций (вроде гилозоизма) и которые рассматриваются

традиционной наукой как антинаучные, совершенно отжившие и не

имеющие никакого отношения к познанию реальности, получают в свете

этих новых идей своеобразную реабилитацию. Речь не идет о стирании

грани между научным и вне-научным мышлением. Грань эта существует в

каждый момент времени. Просто она оказывается подвижной,

исторически изменчивой. И то, что на одном историческом этапе

выступает как нечто противоположное науке, на другом оказывается

весьма близким ей: наука своими специальными средствами

разрабатывает комплекс идей, коррелирующих с теми, которые

характерны для вне-научных познавательных традиций, и вместе с тем

понимает собственные границы и необходимость дополнения другими,

вне-научными способами осмысления реальности.

«Мы считаем, что находимся на пути к новому синтезу, новой

концепции природы, — пишут И. Пригожий и И. Стенгерс. — Возможно,

когда-нибудь нам удастся слить воедино западную традицию,

придающую первостепенное значение экспериментированию и

количественным формулировкам, и такую традицию, как китайская, с ее

представлениями о спонтанно изменяющемся самоорганизующемся

мире» (Пригожий, 1986, с. 65—66). А вот что говорят исследователи

концепции самоорганизации В. И. Аршинов и В. Г. Буданов: «Концепция

динамического хаоса предполагает новую, открытую форму

рациональности. Эта форма рациональности включает в себя три

основные типа. Первый тип — верований, примет, народной мудрости.

Это, по сути, целостный вероятностный взгляд на стохастическую

структуру реальности. Второй, противоположный ему,

детерминистический взгляд классической науки, справедливый

Научное и вне-научное мышление: скользящая граница

на малых временах горизонта предсказуемости. И третий,

"примиряющий" тип исторически локальной рациональности, по-

видимому, свойственный в разной степени средневековой культуре и

обыденному мировосприятию. Обнаруживаемое в динамическом хаосе

внутреннее единство всех трех типов рациональности, обосновывает

возможность становления в современной культуре обобщенной

рациональности, в контексте которой наука и практическая мудрость

действительно нуждаются друг в друге» (Аршинов, 1994, с. 241-242).

Б. Выдающийся американский психолог Дж. Гибсон в течение

нескольких десятилетий на основании своих эмпирических исследований

развивал теорию восприятия (на примере зрительного восприятия),

которую он связал с «экологическим подходом» (Гибсон, 1988). Хорошо

известно, что традиционная теория восприятия обнаруживает целый ряд

принципиальных трудностей: как психологического, так и философского

характера. Это и объяснение инвариантности перцептивного образа, и

проблема «проекции» сетчаточного и нейронно-мозгового образа на мир

реальных объектов и др. Известны различные поправки в традиционную

теорию, особенно в психологии XX века (в работах гештальт-психологов,

Ж. Пиаже и др.). С точки зрения Гибсона все эти поправки

недостаточно радикальны, ибо не касаются самых существенных

предпосылок традиционного исследования восприятия: во-первых,

тезиса о том, что восприятие — это процесс, происходящий «внугри»

человека («внутри» его сознания или его мозга), что это процесс

переработки результатов внешнего воздействия на органы чувств, во-

вторых, мнения о том, что для понимания процессов, происходящих между

воспринимаемым предметом и воспринимающим субъектом необходимо

использовать данные современной науки, которая раскрывает природу

объективного мира (в частности, физики, геометрической оптики в

случае зрительного восприятия и т. д.). Гибсон развивает концепцию (и

подтверждает ее результатами своих широко известных эмпирических

исследований), согласно которой восприятие — это не процесс «внутри»

субъекта, а способ действия субъекта в мире. Имеет место не наложение

на мир объектов результатов конструкторской деятельности сознания, как

это предполагала психологическая традиция, солидарная с той традицией

«философии субъективности», о которой, ранее шла речь в этом тексте,

а в некотором смысле «прямое» извлечение информации из реального

окружения, в котором живет и действует воспринимающий субъект. Я не

имею возможности сколько-нибудь подробно излагать идеи Гибсона,

которые во многих отношениях необычны и радикальны. Хочу

подчеркнуть лишь один пункт, существенный для моей темы. Гибсон

обращает внимание на то, что новый подход к изучению восприятия

возможен только в том случае, если мы откажемся от отождествления

структуры реальности с той ее картиной, которую дает современное

естествознание, в частности, физика. Речь не идет о том, что эта картина

ложна. Но она характеризует лишь определенный уровень реальности,

как раз тот, с которым воспринимающее существо (как животное, так и

человек) непосредственно дела не имеет. Воспринимаемый мир — это не

физический, а окружающий мир, онтология которого

Часть I. Знание, человек, коммуникация

весьма отличается от физической. Гибсон строит в этой связи весьма

специфическую онтологию, не похожую не только на ту, с которой имеет

дело современная наука, но и на те онтологические конструкции, которые

предлагались европейской философией за последние столетия. Согласно

Гибсону, окружающая среда включает такие, например, элементы, как

вещества, среды, поверхности, прикрепленные и неприкрепленные

объекты, места, выпуклости и вогнутости, пути, события и т.д. (и не

включает, например, пространства и времени). Гибсон отказывается

также от геометрической оптики для объяснения способов

распространения света — а без понимания движения света невозможно

понять, как осуществляется зрительное восприятие — и создает для нужд

своей концепции специфическую теорию объемлющего оптического

строя. В онтологии окружающего мира по Гибсону существуют

абсолютный верх и абсолютный низ. Да и вообще эта онтология,

претендующая на то, чтобы раскрыть некоторые глубинные основания

обыденного сознания и в некоторых отношениях напоминающая

аристотелевскую физику, на первый взгляд кажется не только вне-

научной, но даже и антинаучной. Я хочу однако подчеркнуть, что речь

идет именно о науке (имеющей разработанную специальную теорию и

множество экспериментально полученных фактов), но о такой, которая

предлагает некоторый альтернативный способ исследования и

ассимилирует ряд вне-научных представлений.

В. Со времени возникновения экспериментальной психологии

(конец XIX века) в ней всегда были сильно выражены попытки создания

системы знания, подобного классическому экспериментальному

естествознанию. На это ориентировался и основатель экспериментальной

психологии Вундт, и основатель психоанализа Фрейд, и основатель

бихевиоризма Уотсон. Подобную же попытку построения психологии по

образцу классического научного знания предпринимали крупнейшие

советские психологи Л. Выготский и А.Леонтьев. Другое дело, что на

практике этот идеал выдерживался лишь в редких случаях, что

эксперимент, подобный естественнонаучному, в психологии оказывался

возможным лишь иногда (Выготский ввел понятие «развивающего

эксперимента», который в строгом смысле экспериментом не является).

В 50-е, 60-е гг. в США выступила группа психологов (У. Олпорт,

А. Маслоу, К. Роджерс, Р. Мэй), основавших так называемое движение

гуманистической психологии и выдвинувших тезис о том, что

психология в принципе не является наукой того типа, который до сих

пор рассматривался как единственно выражающий научность и что

наши общие представления об идеалах знания и целях науки должны

быть пересмотрены. Так, например, с точки зрения А. Маслоу знание,

касающееся человека, не может быть знанием экспериментальным, а

только лишь знанием экспириентальным, т. е. базирующемся на

непосредственных данных человеческих переживаний. В психологическом

исследовании должно происходить слияние исследователя с объектом

изучения (Maslow, 1962). Согласно К. Роджерсу, в процессе психотерапии

возникает экспи-риентальное единство, ситуация, в которой терапевт и

пациент вместе