Следует, конечно, упомянуть, что “этнические подключения” и “этническая
мобилизация” обусловлены в значительной мере процессами, переживаемыми
социокультурными общностями, внутри которых существует данная этническая
группа, прежде всего — протеканием внутриэтнического конфликта в
доминирующей в обществе группе. “Подключения” происходят в случае, когда
чужие этнические процессы оказываются более интенсивными — либо объективно,
либо в силу субъективных обстоятельств лица переживающего “подключение”.
Поскольку диаспора играет свою собственную роль во внутриэтническом процессе,
существует, с одной стороны, вполне определенная корреляция событий, которые
переживает диаспора и событий, которые переживает “материнский этнос”, а с
другой стороны, одни и те же события из этих двух систем выглядят по-разному,
даже и тогда, когда между различными частями этноса существует достаточно
непосредственная коммуникация.
Как в ходе внутриэтнического конфликта формируется ядро этнической общины,
позволяющее последней играть собственную функциональную роль?
Что заставляло определенную группу лиц на всех стадиях этнического процесса
сохранять верность общине? В Приложении 3 мы уже показали что в случае
армянской общины, что эта верность не была следствием комфортности общения с
соотечественниками (этой комфортности порой не было вовсе) или идеологических
причин (временами “идеология” как бы вовсе испарялась). Эта верность скорее
определялась значительным дискомфортом в общении с внешним
социокультурным окружением. Дискомфорт этот субъективно осознавался как
наличие опыта, которого у окружающих не было, и который не может быть им
передан.
Ощущение дискомфорта, члены общины инстинктивно искали новые ценности,
которые дали бы им определенность прежде всего в их собственной жизни. Выпав
из одной социальной ниши, они искали другую. Но такая “ниша” могла быть
стабильной и устранить дискомфорт только в случае, если она согласовывалась с
той позицией, которую член этноса занимал во внутриэтническом процессе.
(Естественно, что те, кого новая ценностная ориентация не устраивала в принципе,
выходили из игры и рвали связи с общиной.) Однако сами эти новые доминанты
обладали-таки достаточной гибкостью и вариативностью. Более жестким в данном
случае оказывалось другое.
Поскольку внутриэтнический процесс требует от каждой внутриэтнической группы
определенной “роли”, то существенным было не то, какие взгляды членом
этнической группы декларировались, а его способность к максимально гибкому
поведению внутри своей “роли”, то есть возможность вести себя в соответствии с
ней в самых неожиданных ситуациях. Поэтому членами общины в узком смысле
оказывались лишь те, за кем эта способность признавалась, те, кто в любых
ситуациях инстинктивно вел себя так, что их поведение как бы встраивалось в
общую линию поведения этноса, являясь синхронным с внутриэтническим
процессом в том его виде, в каком он преломляется в диаспоре. При этом прошлое
человека, язык на котором он говорил, его бытовые привычки и пристрастия не
имели значения. Только такое состояние этнической общины дает ей возможность в
период бурных внутриэтнических процессов получить внутри себя какой-то
внутренне приемлемый уровень стабильности, что, в свою очередь, способствует
кристаллизации новых этнических символов, которые облегчают коммуникацию и
делают возможной “этническую мобилизацию” для тех, для кого эти символы
оказываются внутренне приемлемыми.
Однако отсутствие актуальных связей с общиной, неподпадение под данную волну
“этнической мобилизации” не означает ассимиляцию, по крайней мере до тех пор,
пока человек сохраняет способность в какой-либо более приемлемой лично для