Борис Кригер: «Кухонная философия. Трактат о правильном жизнепроведении»
чтобы мы не очень переживали, давая потомство и умирая, во многих из нас есть упомянутое
Фрейдом «океаническое» чувство принадлежности к чему-то мировому, какое-то чувство не
отделенности нас от Вселенной, а скорее отдаленности нас от самих себя. Иногда я чувствую
себя более причастным к галактике M33, чем к тому, что лежит у меня на тарелке. Эта
самоотстраненность и принадлежность ко всему мирозданию есть прекрасный повод видеть в
разрушении лишь новый виток созидания.
Совесть – стержень человеческой морали?
Как часто тоска обволакивает всё мое естество, став привычной спутницей дыхания,
долгих цепочек обмена веществ с холодной и рано темнеющей внешней средой. Иногда – это
совесть. Мне больно за прожитый понапрасну час, за очередной табун людей, погибших разом
где-то на другом конце света, за обиженного мной мальчика в училище, да Бог знает за что еще.
Совесть, та самая дешевая и затасканная бумажка, во многих языках номинально
существующая в виде малоупотребимого слова, совесть и тоска, вот будни обычных
представителей моей расы – страдальцев от рождения до гроба. Мне тошно есть, когда
голодают эти несчастные африканцы, а я всё ем, ем, ем. И не пошлю, вот ведь, им, голодным,
этот кусок баранины с соусом, который уже в горло не лезет, а всё равно не пошлю. И не
усыновлю небольшую деревеньку в Судане. Совесть болит у меня раздельно от рассудка, как
отправленное на отдых место, как карибский остров с прекрасным берегом, которого нет за
пределами воображения и туристических проспектов. Быть хорошим не хочется, досадно,
скучно и ненормально. Хочется быть выше этого, в каком-то ином измерении восторгов и
прозрений, но совесть вперемешку с тоской тянет назад, к земле, к ней, родненькой, из которой
вышли и в которую войдем. А Судан всё дохнет, а я всё объедаюсь. И не нужно мне так много,
и не голоден, и скучно, а им, небось, ой как кушать-то хочется. У них, небось, огромная
лестница потребностей. Такая огромная, что верхней перекладины и не видно. А я не даю и не
хочу давать, хоть и совестно, но всегда достаточно оправданий. Я смотрю на людей, и мне
противно. Стыдно за них, за все их пошленькие похотливенькие мысли. За свои мысли тоже
стыдно, но не так. Я же их не знаю вполне. Мои мысли мне менее знакомы, чем чужие. А чужие
видны насквозь. Иногда мне кажется, что я слышу их, эти чужие, пыльные, запрятанные в
нелепой одежде и еще более нелепых голых телах мысли. Всё о том же, всё о тех же сочных
скучных глупостях, разлагаемых на цепочки обменов, молекул кислот и эфиров. Скучно.
Хочется рассуждать, философствовать, неспешно морализуя, выводя наизнанку, что
хорошее – есть плохое, и наоборот. Так уютнее и безопаснее укутывать совесть и тоску.
Вообще, совесть есть разновидность тоски, тугого упрямого чувства сожаления по
непрожитому, по оставленному где-то среди старых вещей, и потому никогда не доставшемуся
нашему скучающему рассудку.
Я вижу графики и научные тексты, и мне хочется что-нибудь делать, что-то открывать,
что-то постигать и вносить в эти стройные графики и таблички, но как подумаешь, что всё это
придется пробивать сквозь непробиваемую пошлость «чушь несущих университетов», эдаких
истинно ученых палачей и судей несчастных Менделей, так и плюнешь, а не пошли бы они все
лесом!
Всё прятки да считалки с тоскливой совестью и скукой. Отсюда возникает раздражение на
себя, на запах жизни и на прочие проявления Вселенной в себе. Как проявляет себя Вселенная в
рюмке коньяка? Не знаю. Увы, мои старые еврейские ферменты расщепляют алкоголь задолго
до того, как он усыпляет совесть. Удивительно – и зачем природе следует повторять одно и то
же из поколения в поколения, из столетия в столетие? Ведь это всё одно и то же, практически
абсолютно одно и тоже. Всё те же обрюзгшие от обжорства тела, всё те же опухшие от голода
тела, тела, тела, тела… Только тела. Материя внутри костюмов, обернутая материей костюмов.
Совесть – это когда стыдно и хочется не просто пропасть, исчезнуть, раствориться, и даже
не просто не существовать вообще, а даже и не ведать, что можно было бы и существовать. Вот
что такое совесть. Это боль наизнанку, которую мы не умеем ни надевать, ни снимать и которая
нам, как ни рядись, не к лицу. Нам, разумным теоретикам естества, философам от печатных
станков, она не к лицу. И не надо смеяться над теми, кто во всем видит заговор темных сил. То,