Косарев М.Ф. Древняя история Западной Сибири. Человек и природная среда
Подождите немного. Документ загружается.
основном охотой на лося. «В сих пустынных местах, — читаем мы у П. С. Палласа, — множество
диких зверей, между которыми лоси главнейшее их составляют довольство. Каждая вогульская
семья в округе своего владения заняла на выгодном месте , изгородку, простирающуюся в лес
иногда до 12 верст. . . В некотором расстоянии пущены отверстия и по оным расположены
напряженные творила (сторожевые луки. — М. К..) или выкопаны ловчие ямы для поимки
подходящих зверей» (Паллас, 1786. С. 326).
Сцены охоты на лося при помощи подобных заградительных устройств богато представлены в
древней наскальной живописи Урала, датирующейся в основном бронзовым и железным веками
(Чернецов, 19646; 1971). Думается, что строительство «огородов», подобных вышеописанным,
вряд ли было возможно до начала эпохи бронзы: возведение столь протяженных деревянных
линий с системой ловчих ям и сторожевых луков нереально без металлических орудий типа
топоров, кельтов, лопаток и пр.
В мезолите-неолите здесь должны были применяться в основном индивидуальные приемы охоты
на лесных копытных, с учетом, однако, особенностей и сроков их сезонных переходов через Урал.
Эти способы дожили до этнографической современности. «Поздней осенью и ранней весной, —
пишет И. Н. Глушков, — охотники пользуются перекочевками лосей через Урал. . . Один за
другим бредут они (лоси. — М. К.) по проходам, где сходятся верховья сибирских и европейских
рек. Подъем по этим лощинам не крут: Урал сильно понижается в них. Образуются целые тропы
— путь лосей ежегодно один и тот же (особенно много проходит лося в верховьях Почанга и
Чурома). Запоздавшему лосю трудно брести по глубокому снегу; несмотря на всю его силу и рост,
его легко догоняет охотник на лыжах и кончает с ним. Весною лось возвращается на западный
склон, где он находит обильную пищу в молодых побегах рябины. Возвращаться также нелегко,
особенно когда на снегу образуется ледяной покров (наст, чарым), масса лосей становится
добычей охотников. . . Зимою вогулы настораживают луки, но без огорода, на восточном склоне
Урала, по следам лося. Этим способом удается убить целые десятки лосей в осень» (Глушков И.
Н., 1900. С. 49—50).
И. Лепехин, побывавший у зауральских вогулов в 1770-х годах, наблюдал индивидуальную охоту
на лося с собаками: «Вогуличи, бродящие по лесам, имеют с собою обыкновенных дворовых
собак, которые приобык-ли распознавать лосиный след и изящное имеют чутье; хотя они невзрач-
ны, однако довольно двух, чтобы удержать сего зверища лаянием, на которое сохатый ярится и,
как бы презирая малую сию в рассуждении себя тварь, топает ногами и угрожает головою до тех
пор, пока охотник, следуя лаянью собак, не подойдет к нему поближе и не застрелит» (Лепехин,
1805. С. 99—100). Он же описал летнюю охоту на лося скрадыванием в воде: «В самые жары,
когда в лесах несносный бывает овод, лучший промысел сохатых случается; ибо слепни и другая
мелочь столь сильно их мучат, что они все свободное время лежат в воде, по рекам и озерам,
61
в которых пороет находится и где они, высунув только рыло, всхрапывают; тут их охотники легко
убивают» (Лепехин, 1805. С. 100).
О большой роли охоты на Урале в древности говорит обилие охотничьих орудий на лесных
зауральских памятниках каменного, бронзового и железного веков, особенно на торфяниковых
поселениях свердловско-тагильского региона. Некоторым подспорьем была охота на линкую дичь,
о чем, помимо этнографических данных, свидетельствует изображение * такой охоты на одной из
писаниц (Чернецов, 1971). Однако по сравнению с тундровой зоной роль линного промысла здесь
в древности была, видимо, менее значительна, отчасти из-за недостаточности подходящих озер.
Путешественники XVII—XVIII вв. единодушно подчеркивают, что основным занятием
зауральских лесных вогул в отличие от приобских остяков было не рыболовство, а охота, которая
определяла весь их хозяйственно-бытовой уклад. Из-за этого, по свидетельству П. Любарских,
вогулы «зиму так много почитают, что ей единственно приписывают все жития своего содержания
и прокормление своего семейства: ибо тем только платят и ясак Государю, на то выменивают или,
продав, покупают хлеб, платья, нужные железные орудия и всякие другие для себя потребные
вещи; наконец, большую почти половину года в пищу то себе употребляют, что случится им
получить на зимней звериной ловле; летнее же время весьма невыгодным для себя быть
поставляют, в которое, кроме рыбной и птичьей ловли и самой малой лося и оленя добычи, да и то
только к нужному для себя пропитанию, ничего более достать способу не находят» (Любарских,
1792. С. 69). Тем не менее во все исторические периоды охота на диких лесных копытных сама по
себе, без рыбной ловли, не могла гарантировать зауральским лесным аборигенам достаточно
устойчивых пищевых запасов. П. С. Паллас, говоря о голодовке у вогулов по причине неудачной
охоты, добавляет: «Но таковая нужда случается им очень редко, ибо кроме ловли зверей, стреляют
они разных птиц, а буде близко есть рыболовные реки, то сетьми и городьбою ловят рыбу» (Пал-
лас, 1786. С. 328).
Древность и традиционность рыболовства в Зауралье документируются находками на территории
Шигирского торфяника в слоях разных эпох, начиная от мезолита, большого количества костяных
гарпунов, игловидных и с биконической головкой наконечников стрел для охоты на рыбу; отсюда
происходят также остатки деревянных острог, костяные крючки, поплавки из коры и бересты,
типологически многообразные сетевые грузила (рис. 5; 6) (Косарев, 1984. Рис. 16; 17, /, 2, 8.12). В
Горбуновском торфянике найдены, кроме того, деревянные иглы и челноки для вязания сетей,
остатки рыболовческих вершей из дранки (Раушенбах, 1956).
Археологические и этнографические материалы говорят об определенном значении
собирательства. Слои VI разреза Горбуновского торфяника, относящиеся к энеолиту и бронзовому
веку, содержали черемуховые косточки и скорлупу кедрового ореха; здесь был найден берестяной
туес с остатками внутри ягод черемухи. Побывавший здесь в 70-х годах XVIII в. П. С. Паллас
записал, что местные вогулы занимаются сбором «кедровых орехов и растущих по болоту ягод»
(Паллас, 1786. С. 328). На Ши-гирском торфянике золотоискатели обнаружили в свое время
значительное число деревянных мотыгообразных орудий, датируемых от мезолита
62
до железного века, которые определяются исследователями как приспособления для рыхления
земли и копания корней съедобных растений. Некоторые из них снабжены костяными
наконечниками (Косарев, 1984. Рис. 19).
КОМПЛЕКСНЫЙ РЫБОЛОВЧЕСКО-ОХОТНИЧИЙ (ОХОТНИЧЬЕ-РЫБОЛОВЧЕСКИЙ) УКЛАД
Для этой формы хозяйственной деятельности в западносибирской тайге было характерно
динамичное сочетание рыболовческого (преимущественно летнего) и охотничьего
(преимущественно зимнего) промыслов. Рыболовческо-охотничий (охотничье-рыболовческий)
уклад в таежном Обь-Иртышье сложился в неолите, когда этот гигантский край, изобилующий
проточными, богатыми рыбой озерами, стал удобным для освоения. В своих основных
проявлениях характеризуемая форма хозяйства дожила до этнографической современности и была
наиболее выражена у восточных хантов и селькупов. «А живут в лесах темных над водами, —
говорится в сочинении безымянного автора XVII в. об остяках, — зимние юрты деревянные в
землях, аки в погребах, от великих мразов, а летние юрты имеют в иных местах над водами
великими, токмо к лугам и пескам великим, для того что с весны у них и во все лето до осени
бывает множество мошки и комаров» (Описание новые земли, 1907. С. 378).
Население, жившее в стороне от больших рек, в древности, как и в новое время, обычно выбирало
для летних стойбищ проточные озера, куда весной в большую воду заходило из рек много рыбы;
после этого протока перекрывалась и таким образом озеро «запиралось». Летом вода спадала,
рыба стремилась уйти из озера и попадала в поставленные у запора ловушки типа вершей и
котцов. Отловленная таким способом рыба в основном сушилась и вялилась в запас, для зимнего
потребления.
Рыбный промысел продолжался и зимою, но в меньшем объеме и другими приемами. Ряд видов
зимней рыбодобычи возник на основе «заморов», существенно влиявших на поведение озерной и
речной ихтиофауны. «Замирание, — сообщает Н. Л. Гондатти, — . . .начинаясь обыкновенно
осенью, лишь только появится лед, кончается весной с его таянием; в это время вода краснеет,
сдыхается, начинает издавать зловонный запах, делается неприятной на вкус и невозможной для
жизни рыбы, которая при этом погибает, если только не найдет для себя более удобных мест,
каковыми являются так называемые живцы, ключи, если они не замерзают, что бывает не всегда;
если осенью до выпада снегу были сильные морозы, то ключи замерзают и рыба гибнет массами;
если же осень теплая, если снег выпал раньше морозов, то тогда рыба благоденствует и вся
сосредоточивается около ключей, где ее обыкновенно и ловят» (Гондатти, 1891 —1892. С. 22). В
таких местах нередко строили специальные рыболовческие сооружения. «Хороший промысел
рыб, — читаем у П. С. Палласа, — бывает серед зимы, когда вся рыба, избегая мертвой воды, к
родникам и другим ручьям собирается: тут напротив ручья промеж двух стен из досок делают
небольшую в реке плотнику, у коея по обе стороны прицепляют верши, так что естли рыба к
свежей воде захочет, то в оныя и попадается» (Паллас, 1788. С. 112).
63
Использовались некоторые способы рыбной ловли, основанные на искусственном «заморе». Два
из них наблюдал Г. Дмитриев-Садовников в бассейне Ваха. Первый заключается в следующем:
мелкие небольшие (от аршина до двух сажен шириной) незаморные речки, впадающие в Вах
(Игол, Пех и др., куда собирается зимовать рыба), заваливают выше по перекату снегом, отчего
ниже вода теряет течение и становится стоячей, «заморной»; там ее предварительно
перегораживают ловушками; рыба начинает метаться и попадает в них (Дмитриев-Садовников,
1916. С. 715—716). О другом приеме, весьма похожем на первый, Г. Дмитриев-Садовников
рассказывает так: «Речная рыба зимует и в проточных озерах, и в урьях (проточных старицах. —
М. К.). Озеро или урей сообщаются с рекою в большинстве случаев нешироким и неглубоким
ручьем. Его „замораживают", смешав где-либо на перекате воду со снегом. Озеро или урей
закупориваются наглухо, вода, прибывая из ключей, „пучит" лед, и если не в силах пробиться и
найти сток, ключи „спираются", наступает замор, и обильный лов рыбы край берега обеспечен»
(Дмитриев-Садовников, 1916. С. 716). В обоих случаях, чтобы не допустить ненужной гибели всей
рыбы, снеговую плотнику после достижения локального заморного эффекта сразу же убирали.
Рыболовный промысел с использованием заморов применялся в Западной Сибири по крайней
мере с неолитической эпохи. А. И. Петров обратил внимание, что поздненеолитические и
энеолитические поселения таежного Обь-Иртышья нередко основывались «вниз от устья притоков
Иртыша, Оби, Томи, Оми, Кети и др. Поселения вверх от притока единичны. Здесь найдены лишь
орудия охоты. Поселения рыболовов расположены рядом с полосой „чистой" воды, свободной от
замора и созданной притоком («живуном»). Зимой здесь скапливались большие массы рыбы, и
промысел ее должен был быть добычливым» (Петров, 1986. С. 11).
Вышеприведенное наблюдение проливает свет на условия освоения таежного Обь-Иртышья
неолитическим населением. Видимо, озерное рыболовство нижнетобольского типа было в
условиях западносибирской тайги недостаточно эффективным, и лишь подстраховка его
«заморными» зимними промыслами на крупных реках дала возможность пришлым неолитическим
группам закрепиться здесь на долгие времена.
В целом же заморное рыболовство как таковое было не очень надежным занятием. Дело в том, что
сила и направление заморов год от года непредсказуемо менялись, вследствие чего найти
постоянное «счастливое» место для зимнего рыболовства было очень трудно. Поэтому основной
запас рыбы на зиму должен был создаваться летом. Преимущественно рыболовческая ориентация
хозяйства таежных западносибирских аборигенов в летнее время была рациональна и
экологически оправдана. Подсчитано, например, что в Васюганье выход биомассы в тайге равен
5—6 кг с га, тогда как в пойменных васюганских озерах он составляет 50 кг с га, т. е. в 8—10 раз
больше (Кирюшин, 1976. С. 14). А при запорном рыболовстве, когда рыба, сосредоточившись в
озере весной, затем «запиралась», выход озерной биомассы еще более возрастал.
Запас таежной биомассы в Обь-Иртышье сравнительно невелик. В отличие от соседних
географических областей (Урала, степной и тундровой зон) эта территория лежит в стороне от
наиболее активных путей сезон-
64
ных перекочевок диких копытных. Лось и олень в тайге не группируются в большие по
численности стада, и здесь в древности, как и у этнографически изученных аборигенов, должна
была преобладать индивидуальная охота на крупных копытных: гоном по насту (весной),
скрадыванием в воде (летом), добыча на звериных тропах при помощи сторожевого лука или
ловчих ям и т. д.
По этнографическим данным, в западносибирской тайге применялся лишь один способ загонной
охоты на крупного зверя — при помощи так называемой «засеки». «Засека, — писал о
северотаежном Приобье В. Ф. Зуев, — делается как городьба из кольев, а между ними оставляется
проход, в коем становятся либо луки, либо утверждает вверху кольев петлю и оную расширяет, а
как зверь в оный пойдет, то либо в петлю попадет, либо, задев за спинку, натянутый лук спусчает.
. . В таковые засеки заходят олени, лоси, медведи» (Зуев, 1947. С. 79). Судя по работам П. С.
Палласа, В. Ф. Зуева, С. К. Патканова, М. Б. Шатилова и др., «засеки» в разных местах
варьировали в деталях устройства, но везде требовали для своего сооружения достаточно со-
вершенных орудий и технических навыков. Поэтому они, как и восточ-ноуральские «огороды»,
вряд ли могли войти в охотничью практику таежного западносибирского населения ранее
бронзового века, а то и эпохи железа.
Значительное место в обь-иртышской тайге занимало птицеловство, прежде всего линный
промысел. «Скудость в пищи, — замечает по этому поводу Г. Новицкий, — и недостачество
воспомогает довольно множество птиц: лебедей, гусей, уток и разных родов птицы. . . Упражняют
же ся ловлением оных птиц летняго времени, наипаче в последних чыслех июня. Зде бо в то время
птица лишается перия, к летанию же немощна, в довольное остяку попадает пропитание»
(Новицкий, 1941. С. 35).
У остяков и вогулов известны и другие приемы прицедобычи, менее производительные, но зато
более регулярные: прежде всего при помощи перевеса. «Выбирают на реке выдающиеся лесные
мысы или протоки и заливы, закрытые лесом или тальником к реке, и делают для пролета птиц
просеки, шириною не более сажени. В этой просеке ставят высокие шесты с прикрепленными
вверху блочками и пропущенными в них тонкими веревками, привязанными к сети, которая лежит
на земле до пролета птиц. Спугнутая с реки стая птиц едущим в лодке человеком или же про-
извольно пролетающая, поднявшись несколько от поверхности воды, сильно стремится в первую
прогалину леса, где видна вода или значительное открытое место; в это время ловкий
промышленник, лежащий на карауле, вдруг поднимает сеть и редкая птица из целой стаи не будет
добычей его» (Юрьев, 1852. С. 316—317). При удачном лове один человек мог добыть до 100 уток
и другой птицы. Там, где было можно, вместо просек использовались естественные прогалины.
Думается, что описанный вид промысла появился не ранее железного века. Прорубание просек и
использование затягивающихся сетных ловушек — явления, достаточно поздние. Говоря о
значимости птицеловства в таежных обь-иртышских местах, В. Ф. Зуев, П. С. Паллас, Ф.
Белявский и др. подчеркивали, что водоплавающая дичь занимает в питании обских остяков
второе место после рыбы (см., например: Белявский, 1833. С. 12).
Известную роль, как и в пределах всего ареала присваивающей экономики, играло собирательство.
В культурном слое поселений бронзового века на оз. Тух-Эмтор в Васюганье встречены
обожженные скорлупки кедровых орехов и семена малины. У всех таежных западносибирских
аборигенов этнографы отмечают сбор на зиму кедровых орехов, голубики, брусники, черемухи и
др. С. К. Патканов записал особую песню, которую пели остячки, идущие на собирательский
промысел: «Эй, вы, женщины, женщины! Отправимся, о женщины, в бор Нимел-Кут (чтобы)
собирать бруснику в пищу нашим дочерям. Отправимся, о женщины, женщины, собирать
бруснику в пищу нашим сыновьям. Многочисленные женщины, вставшие рано, раньше
отправились в бор Нимел-Кут. Куда, куда мы пойдем? Мы пойдем на три лесистых острова (среди
болот), (чтобы) брать красильный корень («марену»). И дикий лук собирать мы пойдем. В
(качестве) собирательниц марены сунемте за пояс небольшой заступ. В (качестве) сборщиц
полевого лука маленький берестяной чумашек сунемте за пояс» (Patkanov, 1900. S. 85).
Несмотря на традиционность и известную консервативность охотничье-рыболовческого
хозяйства, оно не стояло на месте, а шло путем усовершенствования старых и изобретения новых
видов присваивающих промыслов. Наиболее важные экономические открытия имели место
накануне энеолита. Одним из них было широкое внедрение в хозяйственную жизнь стационарного
запорного рыболовства. Это позволило более эффективно, чем прежде, использовать на
проточных озерах и некрупных реках рыбо-ловческие ловушки типа котцов и вентерей.
Улучшились возможности запасать рыбу впрок. Повысилась степень оседлости таежного обь-
иртыш-ского населения. Примерно в то же время или несколько раньше были сделаны два важных
изобретения — лыжи и нарты, что существенным образом интенсифицировало охотничьи
промыслы. Все это, наряду с другими экономическими и техническими новшествами, подготовило
крупный скачок в развитии производительных сил, выразившийся в переходе от каменного века к
эпохе металла.
Второй крупный подъем в развитии производительных сил имел место в конце эпохи бронзы и
был связан с изобретением усложненных сетных ловушек калданного типа, что дало возможность
к фронтальному освоению в рыболовческом отношении крупных западносибирских рек, в том
числе Иртыша и Оби с их неисчерпаемыми рыбными запасами. Грузила от калданной сети, более
крупные и тяжелые, чем обычные (Васильев В. И., 1962), известны в Западной Сибири с
сузгунско-ирменского времени.
Третьим важным шагом в развитии экономики таежного Обь-Иртышья было приобщение местных
рыболовов-охотников к транспортному оленеводству. Это произошло в период раннего железа,
что находит подтверждение в присутствии костяных деталей оленьей узды на Саровском и Усть-
Полуйском городищах (рис. 75, /5; 83, 12—14). Приручение оленя в транспортных целях в тайге,
как и в тундре, дало толчок к более полному использованию промысловых богатств,
способствовало интенсификации охоты и рыболовства. «Оленный тунгус, — отмечают Э. К.
Пекарский и В. П. Цветков, — мог быстро менять место промысла, гнаться за зверем по горам и
тайге, кочевать из тайги к рекам, когда в них появится рыба, и по реке к морю во время морского
промысла. Пеший тунгус был
прикреплен к одному месту, из которого он почти не мог выбраться. Невозможность быстрого
передвижения лишала его лучших промысловых мест, обрекая на постоянную нужду: недаром
алдомские тунгусы, почти безоленные лет 20 тому назад, считались беднейшими из приаянских
тунгусов» (Пекарский, Цветков, 1913. С. 19).
Одной из главных причин вымирания восточносибирских юкагиров было то, что они, в отличие от
других таежных охотников-рыболовов Сибири, так и не смогли по-настоящему овладеть
оленеводством, что ставило их в невыгодное положение по сравнению с тунгусами и ламутами
(эвенами). Последние могли быстрее объезжать охотничьи угодья, оставляя к моменту появления
там юкагиров пространства, не пригодные для продолжения промысла. В. Иохельсон записал
очень сильную по трагической безысходности речь юкагирского князька, пришедшего со своими
людьми на промысел и заставшего там браконьерствующую группу ламутов. «Вы — люди с
конями, вы — люди с оленями, — говорил он, обращаясь к ламутам, — а мы люди пешие. У нас
есть собаки, но наши бабы должны тащить нарту с домом и детьми. Конь сам найдет траву, олень
— мох, а собаку надо кормить. Когда у человека нет еды, то и у собаки нет еды. Наши люди
расходятся в разные стороны, ищем еды, ищем одежды. Никого нет: белок нет, оленей нет, только
и есть ламутский след, пустой ламутский след. От голода щеки впали, высохли; что мы будем
одевать на будущий год? Оленей нет — нет мохнатой одежды, от холода замерзнем. Вы, верховые
люди, пришли на нашу землю, разогнали белок, оленей — нас, людей, своими ногами ходящих, не
ждете. Хоть вместе бы, в одно время промышляли. Теперь дайте нам мяса, дайте шкур» (Иохель-
сон, 1898. С. 284).
С развитием оленеводства в Западной Сибири активизировался процесс расчленения
комплексного охотничье-рыболовческого хозяйства на охотничье (охотничье-оленеводческое) и
рыболовческое, характеризующиеся соответственно подвижным и оседлым бытом. В новое время
результаты этого процесса выразились, например, в разделении нижнеобских угров на кочевых
оленеводов и оседлых рыболовов, с транспортным собаководством у последних.
Тенденция к расчленению подвижных и оседлых элементов хозяйства в ареале присваивающей
экономики выступает на уровне исторической закономерности, характеризуя одно из
необходимых условий поступательного развития общества — общественное разделение труда. Од-
нако у носителей присваивающей экономики по существу любое крупное разделение труда почти
наверняка приводило к распаду общества на два разных социально-хозяйственных организма: в
данном случае на общество подвижных охотников и общество оседлых рыболовов. Это давало
социально-экономическому развитию одностороннее направление, что нередко вынуждало
рыболовческие и охотничьи общества возвращаться к комплексному охотничье-рыболовческому
хозяйству, которое на определенных этапах или в изменившихся экологических условиях вновь
обнаруживало тенденцию к расчленению подвижности и оседлости. Эта тенденция особенно
усиливалась после очередных эконо-' мических открытий, интенсифицировавших традиционные
присваивающие промыслы.
5*
67
ОСЕДЛОРЫБОЛОВЧЕСКИЙ УКЛАД
В Западной Сибири эта форма хозяйства наиболее выражение представлена в энеолите Нижнего
Притоболья, где было много хорошо доступных проточных и полупроточных озер, идеально
приспособленных для сетевого и запорного рыболовства. Основные левобережные притоки
Тобола, обеспечивающие проточность этих озер (Тура, Тавда и др.), берут начало на горном
Урале, поэтому воды их круглогодично богаты кислородом, что ослабляло губительность зимних
заморов. Это по мере развития сетевого и запорного промыслов привлекало сюда массы людей и
способствовало густому заселению нижнетобольского региона.
Большинство промысловых орудий на нижнетобольских озерных поселениях энеолитического и
раннебронзового периодов составляют разнотипные глиняные грузила для сетей. Остатки
рыболовческих запоров здесь пока не найдены, но само расположение поселений в местах, удоб-
ных для запорного рыболовства (у озерных заливов, на протоках, при устье впадающих в озеро
речек, на истоках и т. д.), с несомненностью говорит об их существовании. В. Н. Чернецов считал
возможным трактовать как изображение рыболовческого запора с ловушками некоторые
наскальные рисунки Восточного Урала и отдельные виды орнамента на энеолитической керамике
Нижнего Притоболья (Чернецов, 1971. Рис. 50).
Среди других промыслов (помимо собирательства, которым в той или иной мере занимались все
сибирские народы — древние и современные) можно назвать охоту на водоплавающую дичь
(летом) и на лесных копытных, прежде всего сибирскую косулю (весной и осенью). Особенно
важное значение промысел лесных копытных имел в западной части Нижнего Притоболья,
примыкавшей к Уралу, где, как уже отмечалось выше, пользовалась большой популярностью
охота при помощи «огородов» и других заградительных устройств.
Однако специфика хозяйственно-бытового уклада нижнетобольского населения накануне
бронзового века (приуроченность поселений к местам, удобным для запорного рыболовства,
оседлость, большая плотность населения), в первую очередь групп, оставивших памятники
липчин-ского, байрыкского и андреевского типов, определялась не охотой, а рыболовством —
наиболее постоянным и стабильным по добычливости видом промысла. В этом смысле
нижнетобольское население переходного времени от неолита к бронзовому веку мы вправе
квалифицировать как оседлых рыболовов.
Можно предполагать, что озерное население Нижнего Притоболья еще до начала бронзового века
было знакомо с зачатками земледелия и пастушества. О первом говорят находки на торфяниковых
стоянках III тыс. до н. э. в соседнем Свердловско-Тагильском районе костяных и деревянных
мотыг (Косарев, 1984. Рис. 19), определяемых исследователями как со-бирательско-
земледельческие орудия. В юго-восточной части Башкирии — зауральском озерном районе,
близком в гидрографическом и историко-культурном отношениях Нижнему Притоболью, Г. Н.
Матюшин исследовал энеолитические поселения суртандинской культуры с костными остатками
домашних животных — лошади, коровы, мелкого рогатого скота (Матюшин, 1982). Оценивая
возможность столь раннего появления
_Б8__________________________
в Нижнем Притоболье элементов производящей экономики, сошлемся на доказательное
высказывание Л. Р. Бинфорда, что поиски ранних форм производящих занятий должны быть
направлены в те места, где археологически наблюдается крупный сдвиг в плотности населения и
где есть условия для оседлости, обеспеченные, как правило, наличием стабильного
рыболовческого продукта (Binford, 1970. Р. 332).
В то же время нельзя считать, что рыболовство и связанная с ним оседлость были непременной
гарантией более быстрого социально-экономического развития. Потенциальные возможности
оседлорыболовческого уклада были способны проявиться лишь при определенных исторических
обстоятельствах и в определенных экологических условиях. На севере тайги и тем более в
тундровой зоне, где природная среда не благоприятствовала пастушеско-земледельческим
занятиям, оседлое рыболовство само по себе не могло явиться предпосылкой перехода к более
передовым формам хозяйства. Оседлорыболовческий уклад был в состоянии сыграть свою
положительную роль лишь в тех районах, где экологические (и исторические) условия не только
заставляли искать новые возможности социально-экономического развития, но и способствовали
успеху этих поисков.
С переходом к бронзовому веку, совпавшим с периодом значительной засушливости, уровень
нижнетобольских озер существенно понижается; сокращается водное зеркало, заболачиваются
протоки, беднеет ихтиофауна. Примечательно, что на озерных поселениях бронзового века в
Тюменском Притоболье уменьшается число глиняных грузил. Сокращение естественного
продукта, связанное с обмелением озер, заставило нижнетобольское население искать новые
хозяйственные возможности. Эти поиски должны были идти по пути развития тех отраслей,
которые в условиях меняющейся географической среды являлись наиболее перспективными. В
сложившейся обстановке население Нижнего Притоболья с готовностью воспринимает образ
жизни начавших проникать сюда в это время с юга андроновцев и родственных им групп, которые
занимались пастушеством и земледелием и предпочитали селиться у широких речных пойм.
С конца бронзового века оседлорыболовческий уклад перемещается на север, где он дожил до
этнографической современности. Это было вызвано изобретением усложненных сетных ловушек
калданного типа, что позволило освоить в рыболовческом отношении низовья великих западноси-
бирских рек — Оби, Иртыша, их крупнейших притоков. «Се есть рыбояд-цы, — записал в своем
дневнике в 1675 г. Спафарий, — потому что все остяки ловят рыбу всякую множество. . . И не
токмо для ради прокормления своего рыбу ловят, но и платья себе из рыбной кожи делают и
сапоги и шапки» (Спафарий, 1882. С. 84). «Обские остяки, — отмечал в конце XVIII в. И. И.
Георги, — все рыболовы и нарочито в промысле сем искусны. Они умеют извлекать себе пользу
из всех над водами и рыбами случающихся перемен. Почти все они держат у себя по нескольку
оленей, да есть между ними и такие, у которых наберется скота сего до двух сот. Зимою все они
упражняются, но по большей части не очень счастливо, в зверином промысле» (Георги, 1799. С.
68).
Оленеводство в сколько-нибудь значительных размерах для рыболовов было не характерно, так
как разведение оленей не совмещалось
69
с оседлостью. Описывая низовья Оби в связи с сугубо рыболовческими занятиями местного
населения, безымянный автор XVII столетия сообщает: «Здесь нет иных домашних животных,
кроме собак. Их запрягают в самые легкие сани и перевозят на них поклажу» (Титов, 1890. С. 168).
Транспортное собаководство как одну из характернейших черт оседлорыболовческого уклада в
северотаежном Приобье отмечал в средине прошлого века М. А. Кастрен (1860. С. 192—193).
Этнографические данные говорят о том, что численность и плотность населения в таежной
западносибирской аборигенной среде были выше там, где преобладающую роль в хозяйстве
играли рыболовческие занятия. По свидетельству И. И. Георги, обские остяки «почитаются
многочисленнейшим народом, питаются наиболее рыбою, а потому и имеют сельбища свои в
смежных с реками, озерами и морем местах, в коих бывает от пяти до двадцати хижин. Всякая
такая деревня населена обыкновенно свойственниками» (Георги, 1799. С. 69). У зауральских
вогулов, занимавшихся преимущественно охотой, селения были намного меньше по размерам: они
имели одно—два, редко пять жилищ (Любарских, 1792. С. 62).
Необходимость сооружения сложных рыболовческих устройств и снастей привела к сложению в
северотаежном Приобье многосемейных производственных коллективов — скорей всего на
родовой основе. В. Ф. Зуев, побывавший в низовьях Оби в начале 1770-х годов, застал у местных
остяков коллективные жилища, где обитало одновременно по нескольку семей. «В таких юртах
или зимовьях, — писал П. С. Паллас, опираясь на сведения В. Ф. Зуева, — живут многие семьи
вместе, и поэтому внутренность оных разделена по стене на несколько конурок, сколько семей
находится; какова б узка ни была сия конурка, за множеством народу, однако, в ней должны
уместиться мать с детьми и со всем домашним припасом и при своем собственном огне работать. .
. Обыкновенно три, четыре и шесть семей живут в одном доме, но ниже Березова есть юрты, где
до тридцати таких хозяев живут вместе» (Паллас, 1788. С. 56).
Рыболовческая направленность хозяйства вела к усилению торгового обмена с соседними
охотничьими и оленеводческими группами. В конце прошлого столетия остяки давали самоедам-
оленеводам за одного оленя, быка или важенку, нарту юколы; обычный взрослый олень
приравнивался к 100 озерным чирам; 10 озерных чиров были эквивалентны шести белкам
(Бытовые рассказы энцев, 1962). На самой Оби основной обменный единицей был муксун. В
середине прошлого века березовские остяки отдавали, за одного песца 30 муксунов, а лодка
стоила столько, сколько туда войдет муксунов (Юрьев, 1852. С. 323). Расчет с русскими купцами
производился на той же основе. Около ста лет назад остяки платили в Обдор-ске за пуд муки
четыре муксуна, ниже — 10 муксунов, в Надыме — 13 15 муксунов. Пуд соли стоил в Обдорске 10
муксунов, в Надыме — 25— 30 муксунов. За пуд табака давали от 100 до 300 муксунов. Два
медных кольца стоимостью полкопейки шли в Надыме за одного муксуна (Воронов, 1900. С. 30—
31).
Однако даже столь изобильные рыбой места не гарантировали местному рыболовческому
населению постоянной сытости. Дело в том, что наиболее эффективные способы рыболовства на
больших западносибирских реках возможны лишь при относительном мелководье, обычно на
песча-
ных отмелях. «Рыболовство, — писал в свое время И. С. Поляков, — становится по Иртышу
возможным, как и на Оби, тогда, когда вода в реке начинает сбывать, рыба собирается по
определенным местам, и тогда только находится возможным добывать ее» (Поляков, 1877. С. 25).
В случае больших наводнений, повторявшихся в Нижнем Обь-Ир-тышье примерно один раз в 10
лет, основные рыболовческие угодья становились недоступными. «В самой Оби тогда, —
сообщает П. С. Паллас, — за ея шириною и глубиною не ловят, а также и когда чрезвычайная вода
бывает, как в 1770 и 1771 годах, то по обыкновению остяки вместо многой надежды о запасе
принуждены бывают терпеть наиужаснейшую нужду» (Паллас, 1788. С. 109). В такие годы
отрицательно сказывалась односторонность оседлорыболовческого уклада и зарождалось
стремление перейти к комплексному охотничье-рыболовческому хозяйству. Однако пережив
голодный год, остяки вновь обретали сравнительно длительное изобилие рыбного продукта, и
стимул к перемене хозяйственных акцентов обычно умирал, не успев по-настоящему закрепиться.
АРЕАЛ МНОГООТРАСЛЕВОЙ ЭКОНОМИКИ
В ПРЕДТАЕЖНОЙ И ЮЖНОТАЕЖНОЙ ПОЛОСЕ
Энеолит. История многоотраслевого хозяйства в Западной Сибири началась в энеолитическую
эпоху и была связана с южной частью этой территории. Переход к многоотраслевой экономике
шел здесь в условиях начавшегося усыхания климата и был стимулирован необходимостью найти
такой набор и такое соотношение хозяйственных занятий, которые бы наиболее полно
соответствовали ногодно-климатическим условиям переходного периода от атлантика к
суббореалу. С большой долей достоверности можно считать, что в III тыс. до н. э.
многоотраслевое хозяйство на юге Западной Сибири вели носители суртандинской культуры в
Южном Зауралье, ботайской в Северном Казахстане, большемысской в Барнаульско-Бийском
Приобье и афанасьевской на Горном Алтае. Ряд косвенных данных с меньшей достоверностью
позволяет предполагать наличие элементов многоотраслевой экономики в энеолитических оседло-
рыболовческих культурах Нижнего Притоболья и в охотничье-рыболовче-ских культурах
Среднего Прииртышья.
Особенностью многоотраслевого хозяйства Западной Сибири на ранней (энеолитической) ступени
его развития является отсутствие прямых данных о земледелии и преобладание в стаде лошади.
Она же была основным объектом охоты, носившей, видимо, коллективный, загонный характер и
осуществлявшейся в основном на путях сезонных перекочевок этих животных. Такие крупные
степные стационарные поселки энеолитической эпохи, как Ботай, Рощино, Баландино и др. в
Северном Казахстане, скорее всего располагались близ мест наибольшего сосредоточения диких
табунов в периоды их осенних и весенних миграций. Вышеприведенные соображения дают
основание предполагать, что объектом одомашнивания была дикая местная лошадь (тарпан?).
Многовековая охота обусловила «привыкание» к дикому стаду, а затем и его постепенное
приручение.
71
Установлению доместикации энеолитической лошади мешает нечеткость морфологических
различий между дикими и домашними степными видами. «Трудность определения, — говорит В.
Ф. Зайберт о ботай-ской лошади, — связана с условиями обитания, 'почти одинаковыми, начиная с
глубокой древности и до современности. . . Если рассматривать данные остеологии через призму
состояния самого поселения Бо-тай и особенностей промеров костей лошадей из памятников
эпохи бронзы и железа на этой территории, то предпочтительнее будет мнение о том, что
ботайская лошадь уже была одомашнена» (Зайберт, 1985. С. 11 — 12).
Думается, что вывод о принадлежности костей лошади из Ботая исключительно домашним особям
излишне категоричен. Мы знаем, что не только в неолите-энеолите, но и в железном веке, вплоть
до нового времени охота на диких степных лошадей имела весьма важное значение — в
некоторых районах не меньшее, чем коневодство. Сибирские документы XVIII в. сообщают, что в
правобережье Иртыша «степи весьма открытые, а потому и обширные, а корму, впусте лежащего
и никем не обитаемого, довольное число и к тому же диких лошадей, а по названию тарпанов,
премножество, которых они (кочевники. — М. К.) застреливают и употребляют в пищу» (Кириков,
1955. С. 34).
Охота в разных частях ареала многоотраслевой экономики играла в энеолите неравноценную роль.
Если в Барнаульско-Бийском Приобье она имела большее значение, чем скотоводство (Кирюшин,
1986. С. 29), то в Южном Зауралье, судя по костным остаткам суртандинских памятников,
скотоводство давало больше мясной продукции, чем охота (Матюшин, 1982. С. 277—283).
На стоянках суртандинской культуры найдено значительное количество сетевых грузил, что
свидетельствует об определенной роли рыболовства, однако если судить о многоотраслевой
экономике западносибирского энеолита на всей ее территории, то бросается в глаза, что
свидетельства рыболовного промысла представлены в основном орудиями индивидуального лова.
В культурном слое поселения Ботай, по данным на 1985 г., найдено 15 костяных орудий
рыболовства: гарпуны (13 экз.), острога (1), крючок (1) (Даниленко, 1985. С. 37). На
энеолитических памятниках Барнаульско-Бийского Приобья встречены костяные гарпуны и
каменные стерженьки рыболовческих крючков (Кирюшин, 1986. С. 29); сетевые грузила для
ботайской и больше мысекой культур не характерны.
Бронзовый век. По мере дальнейшего усыхания климата охота и рыболовство в степной и на юге
лесостепной зон становятся все менее рациональными, и вскоре после начала бронзового века там
утверждается пастушеско-земледельческое хозяйство. Ареал многоотраслевой экономики в это
время отодвигается к северу — в северную лесостепь и на юг таежной зоны. В период развитой
бронзы многоотраслевое хозяйство в наиболее выраженном виде представлено в кротовской,
елунинской и самусьской культурах.
Основное место в стаде продолжает занимать лошадь. Так, на поселениях раннего и развитого
бронзового века Барнаульско-Бийского Приобья кости лошади составляют более половины от всех
костей домашних животных; на втором месте — крупный рогатый скот, на треть-
72
ем — мелкий (Кирюшин, 1986. С. 29). Лошадь главенствует в кротовском стаде Барабы, а в
Васюганье в это время она является единственным видом домашней копытной фауны. Необычен
состав стада у иртышских кротовцев, который согласно суммарному подсчету по числу особей вы-
глядит так: овца—80%, лошадь—15%, крупный рогатый скот — 4,7 % (Смирнов Н. Г., 1975).
Подавляющее преобладание овцы над остальным скотом у кротовцев Среднего Прииртышья И. Г.
Глушков склонен объяснять активным влиянием степняков, в частности носителей петровской
(раннеалакульской) культуры. Пребывание их в южной части Среднего Прииртышья под-
тверждается присутствием некоторого количества керамики петровского облика в Ростовкинском
могильнике близ Омска (Глушков И. Г., 1986. С. 11).
На поздних этапах бронзового века возрастает доля крупного рогатого скота, появляется свинья.
Общий подсчет костных остатков на поселениях Березки V и Черкаскуль II в Южном Зауралье дал
следующие результаты: крупный рогатый скот— 14 особей, лошадь— 12, мелкий рогатый скот —
6, свинья — 6. Похожая картина сохраняется здесь и в межовско-ирменское время.
От южных границ ареала многоотраслевой экономики к северу отмечается возрастание роли
крупного скота (лошади и коровы), в основном за счет увеличения процента лошади. Если в
Черкаскуле II, Березках V, Еловке и др., расположенных около 56 параллели, кости крупного скота
составляют от 62,5 до 72,7 % общей численности домашней копытной фауны (при доле лошади от
14,7 до 31,6%), то на находящейся в 150 км севернее Чудской Горе этот процент увеличивается до
88,7 (при доле лошади 54,7 %). Экологически оправданное в условиях многоснежных зим
западносибирской тайги преобладание лошади в стаде не противоречит материалам других
памятников, как более ранних (поселение Тух-Эмтор IV в Васюганье), так и более поздних
(памятники кулайской и релкинской культур в Нарымском Приобье). Здесь мы видим подтвер-
ждение закономерности, проявляющейся в том, что по мере экстенсифика-ции скотоводства
возрастает доля лошади в стаде; отсюда увеличение ее значения чем глубже в древность (к
энеолиту) и чем дальше на север.
Видимо, скотоводство в ареале многоотраслевого хозяйства носило в основном придомный
характер, с заготовкой на зиму сена и веточных кормов, в первую очередь для коров. Якуты в
плохие зимы, когда сена не хватало и скот начинал голодать, «рубили тальниковые кусты или
выгоняли скот на места кочковатые, где отыскивали траву, разгребая снег лопатами (трава в таких
местах, обычно пырей, была очень плохого качества, и в благополучные годы там не пасли. — М.
К.)... Работник, вооруженный топором, и работница в рукавицах из крепкой коровьей кожи в
состоянии наломать в продолжение 8—10 часов самого упорного труда не более 25 пудов веток.
Это составит корм для 10 штук скота в продолжение двух дней. Больших запасов делать нельзя,
так как скот неохотно ест «кислый» тальник, т. е, тальник, пролежавший несколько дней, и совсем
не ест засохшего» (Серошевский, 1896. С. 274—275).
Земледельческие занятия в ареале многоотраслевой экономики эпохи бронзы с наибольшей
очевидностью выявлены для самусьской культу-
73
ры. Земледелие самусьцев документируется обилием на Самусе IV литейных форм кельтов,
являвшихся скорее всего недифференцированными собирательско-земледельческими орудиями;
присутствием в культурном слое этого памятника каменных сапожковидных терочников-
фаллосов; находкой на Крохалевском 1 поселении формы для отливки наконечника копья (?),
имитирующего хлебный колос; своеобразием орнаментации ритуальной группы самусьских
сосудов, смысл которой раскрывается из семантики земледельческой культовой символики древ-
них среднеазиатских и переднеазиатских культур.
О земледелии населения андроноидных культур свидетельствуют находки каменных зернотерок,
мотыгообразных орудий и бронзовых серпов. Правда, перечисленные орудия считаются не только
земледельческими, но и собирательскими, а серпы могли еще использоваться для сенокошения.
Тем не менее общий уровень культур, их андроноидный облик, высокая степень оседлости и ряд
других косвенных свидетельств позволяют говорить о земледелии черкаскульцев, сузгунцев,
еловцев и корчажкинцев с достаточной уверенностью. Пашни были, видимо, приурочены к
поймам: во всяком случае, основные андроноидные памятники Западной Сибири (Сузгун II,
городище Чудская Гора, Еловское, Десятов-ское поселения и др.) расположены, как и южные
андроновские поселения, у широких плодородных речных пойм. Конечно, такая приуроченность
может быть истолкована с точки зрения пастушеских, а не земледельческих удобств. Думается,
однако, что здесь преследовались и та, и другая цели. В этом отношении примечательно, что
русские крестьяне-переселенцы, придя в предтаежное и южнотаежное Тоболо-Иртышье, стали
осваивать под пашни в первую очередь пойменные участки (Шун-ков, 1956. С. 263; 270;
Асалханов, 1975. С. 208).
К сожалению, роль земледельческих занятий в эпоху бронзы в пределах рассматриваемого ареала
определить трудно. Можно лишь говорить, что значимость их (как и скотоводства) падала по
направлению с юга на север. Более явственно прослеживаются следы охотничьего промысла. По
имеющимся данным, охота занимала ведущее место у носителей елунинской культуры. На
елунинских поселениях кости диких зверей численно превышают кости домашних по крайней
мере вдвое (Кирюшин, 1986. С. 29). Среди охотничьих трофеев отмечены лось, медведь, водопла-
вающая птица. Основную мясную добычу давала охота на лося. На поселениях ранней и развитой
бронзы Барнаульско-Бийского Приобья кости его составляют 88,7 % костей всех диких животных
(Кирюшин, 1986. С. 30). У барабинских кротовцев лось давал не менее половины общего объема
охотничьей продукции (Молодин, 1985. С. 73).
Иная картина имела место у кротовского населения Среднего Прииртышья. Здесь мы наблюдаем
многократное преобладание домашней фауны. В остеологической коллекции, полученной из трех
кротовских поселений этого региона (Черноозерье III, IV, VI), представлены кости 216 особей
домашних копытных и лишь от семи особей диких (кроме этого: 1 волк, 6 лисиц, 6 медведей, 2
выдры и 3 зайца. Смирнов Н. Г., 1975). Приведенные свидетельства позволяют предполагать
преимущественно скотоводческую направленность хозяйства иртышских кротовцев.
74
У кротовского населения Барабы доля охоты была намного выше, чем у единокультурных
иртышских групп. Суммарный подсчет остеологических остатков на кротовских памятниках
Барабинской лесостепи показал, что на 43 особи домашних копытных (лошадь — 21, овца— 14,
крупный рогатый скот — 8) приходится 31 особь диких копытных (лось — 21, косуля — 8, кабан
— 2). Кроме того, учтено 12 особей медведя, 24 — лисицы, 3 — соболя, 3 — зайца, 2 — бобра.
Охотились также на водоплавающую птицу (гусь, утка) и боровую дичь (тетерев) (Молодин, 1985.
С. 73). Важная роль охоты у барабинских кротовцев подтверждается также многочисленными
разнотипными наконечниками стрел из кости, основная масса которых найдена в погребениях
могильника Сопка II (рис. 34). Охотились, видимо, с помощью собаки. В остеологическом
материале елунинской культуры Барнаульско-Бийского Приобья ее кости составляют 27,5% всех
костей домашних животных (Кирюшин, 1986. С. 29).
Охота имела существенное значение и у более позднего андроноидного населения, но как и в
предшествующее самусьско-кротовское время, роль ее в зависимости от ландшафтно-
географических особенностей того или иного района не была равноценной. На поселении
Черкаскуль II кости диких животных составили по числу особей более 46 %, на поселении Березки
V — 36 %. В составе охотничьей добычи жителей Черкаскульско-го II поселения первое место
занимает косуля (13 особей), второе — лось (три особи), остальные виды представлены единично.
В Еловском поселении на первом месте стоит бобр (18 особей), на втором — лось (14 особей), на
третьем —соболь (две особи). Подавляющее большинство косули в охотничьей добыче
черкаскульцев, видимо, говорит о том, что здесь продолжает пользоваться популярностью
издревле характерная для этих мест коллективная загонная охота на мигрирующие через Урал
стада диких лесных копытных.
Обращает на себя внимание большое количество костей бобра в культурном слое Еловского
поселения (44% всей дикой фауны). Интерес к пушному промыслу отмечен также у населения
корчажкинской культуры Барнаульско-Бийского Приобья: на поселении Костенкова Избушка,
например, кости пушных зверей составили 18,8 % всех костей диких животных (Гальченко,
Кирюшин, 1986. С. 99). Вполне возможно, что возрастание роли пушной охоты в конце
бронзового века явилось следствием усиления спроса на пушнину со стороны более южных
пастушеских и земледельческих групп. На направление этих связей указывают находки в еловско-
ирменских комплексах сосудов, имеющих довольно близкие аналогии в Центральном и Южном
Казахстане (Косарев, 1981. Рис. 69, 7, 10; Молодин, 1985. Рис. 67).
Среди андроноидного населения Западной Сибири выделяются в хозяйственном отношении
носители корчажкинской культуры Барнаульско-Бийского Приобья. В отличие от черкаскульцев и
еловцев, в хозяйстве которых, особенно в пастушестве, прослеживается существенное
андроновское влияние, корчажкинцы унаследовали хозяйственные традиции от своих