композитора мы находим подтверждение чрезвычайно
показательному высказыванию Жоскена, дошедшему до нас в
передаче его ученика Адриана Петит Кокликуса: «Подлинный
музыкант... тот, что во всеоружии знаний соотносит к каждому
слогу надлежащее последование тонов и сочиняет так, чтобы
слово о радости сопровождалось радостной музыкой, и
наоборот» (8, 1, ч. 2, 420).
Приведенное высказывание Жоскена, как и общий характер
его музыки, подтверждает значительные перемены в
музыкальном творчестве. Отныне музыка уже не служит
изгнанию земных страстей, погружению человека в состояние
возвышенного смирения, культивировавшегося церковью.
Напротив, музыка становится выразительницей внутреннего
мира человека, его понимания действительности. Окружающий
мир воспринимается теперь с точки зрения личности, и это
вызывает особый интерес к живым человеческим чувствам.
Чрезвычайная, особая интенсивность их воплощения у Жоскена
и его последователей (в сравнении с прошлыми поколениями)
заставила музыкальных писателей заговорить об аффектах.
Авторитетный музыкальный теоретик XVI века Глареан
заявлял, что никто не умел лучше Жоскена действенно
воплотить в музыке аффекты человеческой души. Начиная с
Жоскена, музыка становится выразительницей аффектов. В
основе последних лежат сильные душевные движения. В
аффекте субъективная выразительность, говоря словами Канта,
«действует как вода, которая прорвала плотину...» (13, 497).
Такой плотиной для великого немецкого философа XVIII века
был разум, поэтому естественно, что кантовская оценка
аффектов отрицательна, она отражает их реальную силу, но
односторонне выпячивает разрушительную мощь, еще
неведомую искусству XVI века.
Особенности музыкальных аффектов были
систематизированы в XVIII веке эстетикой классицизма,
которая обобщила закрепившиеся в оперной практике черты
типического в их характеристике. Такая строгая регламентация,
а также жесткая, однозначная связь аффекта и