Ильин И. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. 1996
Подождите немного. Документ загружается.
[104]
еще добавочное значение "рассерженный", "разозленный"; а
второе — "разъяренный", "взбешенный", "яростный",
"неистовый ".
Уже эти примеры дают достаточное основание для
сомнений, действительно ли Кэрролл придавал своим
"змеякуле" и "дымящемуся от злости" или "яродымящему"
столь глобальное значение образцов, характерных для
поэтического языка как такового. Скорее всего, мы здесь
имеем дело с типичным примером превращения чисто
игрового принципа "детского языка" Кэрролла в теоретический
принцип организации поэтического языка, как он мыслится
Делезом.
Если внимательно проанализировать общий ход
рассуждений французского исследователя, то в нем сразу
обнаруживается два не всегда удачно друг о другом логически
состыкуемых основных постулата.
Первый касается утверждения о "поверхностном" по
отношению к предметам, или, как предпочитает выражаться
Делез, к, "телам", характере организации языка: "организация
языка неотделима от поэтического открытия поверхности" (там
же, с. 285). Второй — того, что "содержательным" планом
языка является физиологический уровень человеческого бытия,
воспринимаемый преимущественно во фрейдистских
понятиях. Отсюда выводится и необходимость, по крайней
мере, на уровне анализа (т. е. когда ставится задача прояснить
"наивному читателю" скрытые от него механизмы
функционировании языка), "дуальности", разграничения
"телесного" и "нетелесного" уровней понимания проблемы:
"Описанная организация языка должна быть названа
поэтической, поскольку она отражает то. что делает язык
возможным. Не следует удивляться открытию, что события
делают возможным язык, хотя событие и не существует вне
предложения, которое его выражает, поскольку в качестве
"выраженного" оно не смешивается с его выражением. Оно не
существует до него и само по себе, но обладает специфической
для себя "настоятельностью". "Сделать язык возможным"
имеет весьма специфический смысл. Это означает
необходимость "выделить" язык, предотвратить смешение
звуков со звуковыми свойствами вещей, со звуковым фоном
тел, с их действиями и страстями и с их так называемой
"орально-анальной" детерминированностью. Язык делает
возможным то, что отделяет звуки от тел, организует их в
предложения и таким образом позволяет им приобрести
функцию выражения. Без этой поверхности, которая
отграничивает себя от глубинности тел, без этой линии, что
отделяет тела от предложений, звуки были бы неотличимы от
тел, превратились бы в простые физические свойства, ассо-
[105]
циирующиеся с ними, и предложения стали бы
невозможными" (Делез, 368, с. 284-285). И далее: "величие
языка состоит в том, что он говорит на поверхности, и,
следовательно, схватывает чистое событие и комбинации
событий, которые происходят на поверхности". Задачей же
анализа становится вопрос об обнаружении "восхождения к
поверхности, об открытии поверхностных сущностей и их игр
со смыслом и бессмыслицей, с выражении этих игр в
составных словах и о сопротивлении головокружению при
виде глубинности тел и их алиментарного, ядовитого
смешения" (там же, с. 285).
В противоположность "обычному" языку, основанному на
этой "нетелесной пограничной линии" между физическими
телами и звуковыми словами, на природной дуальности языка
(благодаря чему. собственно, по Делезу и возможно появления
смысла), "шизоидный язык" функционирует по совершенно
противоположному принципу: "в первичном порядке
шизофрении не существует дуальности, кроме как дуальности
действии и страстей тела; язык полностью, погружен в
зияющие глубины тела. Больше уже нет ничего, что могло бы
предотвратить предложения от их коллапса в тела и
смешивания их звуковых элементов с обонятельными,
вкусовыми, пищеварительными и экскрементальными
эффектами тел. Больше нет не только какоголибо смысла, но
нет и грамматики или синтаксиса, даже какимлибо образом
артикулированных слоговых, буквенных или фонетических
элементов" (там же, с. 292).
Самый наглядный пример полной реализации принципа
шизоидного языка Делез видит в творчестве Антонена Арто, и
отсюда столь высокая оценка этого писателя: "Мы не отдали
бы и страницу Антонена Арто за всего Кэрролла; Арто
является единственным человеком, который испытал
абсолютную глубину в литературе, который открыл
"витальное" тело и его поразительный язык... Он исследовал
инфрасмысл, который сегодня все еще неизвестен. С другой
стороны, Кэрролл остается мастером или обозревателем
поверхностей, о которых мы думали, что знаем их так хорошо,
что их не нужно иссследовать. А ведь на этих поверхностях
держится вся логика обыденного смысла" (там же, с. 294-295).
Собственно, все это уже есть описание "техники
шизоанализа", с которым Делез вошел в историю
постструктурализма, но которому, чтобы стать действительно
влиятельной теорией в то "смутное время" конца 60-х —
начала 70-х гг., не хватало "политического измерения". И он
его получил в приобретшей скандальную популярность книге
Делеза и Гваттари "Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип"
(1972) (129), более известной
[106]
по своему подзаголовку как "Анти-Эдип", поскольку в ней
впервые в столь решительной манере было подвергнуто
критике основополагающее понятие фрейдизма — Эдипов
комплекс.
Основной предмет исследования авторов "Анти-Эдипа" —
современная культура капитализма, которая, хотя и изменяет и
разрушает старые формы и модусы культуры, но тем не менее
в экстремальных случаях прибегает к варварским и даже
примитивным идеям и обычаям. И "Анти-Эдип" нельзя
понять, не учитывая его антикапиталистического,
антибуржуазного пафоса. Созданный на волне студенческого
движения конца 60-х — начала 70-х гг., он очень живо и
непосредственно передает тот накал страстей того времени.
Трудно осознать ту роль, которую сыграл Делез в
оформлении постструктуралистской мысли, если не
принимать во внимание воздействие его леворадикальной
риторики, его эпатажной "революционной", а по сути глубоко
анархистской, фразы:
"Разрушай, разрушай! Шизоанализ идет путем разрушения,
его задача — полное очищение бессознательного, абсолютное
выскабливание" (Делез, Гваттари, 129, с. 311).
Характерные для данного исследования ощущение
тупиковости современного мышления, экзальтированность
изложения делают его весьма близкой по духу работам
Кристевой того же периода и, прежде всего, ее "Революции
поэтического языка" (1974) (273). Много общего и в их
понимании литературного процесса как иррационального,
типологически однородна и их антифрейдовская установка. В
этом плане "Анти-Эдип" примыкает к тем работам, в которых
пытаются подвести научное обоснование под широко
распространенный на Западе тезис об изначально безумной
природе искусства и о ее творце — отверженном изгое
капиталистического общества, который только постольку
способен постичь сущность своего мира, поскольку способен
взглянуть на него со стороны, будучи по отношению к нему
"социальным извращенцем".
Одной из самых болезненных трудностей панъязыкового
мышления, приверженность которому составляет наиболее
стойкое и непоколебимое научное убеждение современности,
по всем своим характеристикам близкое религиозному,
является проблема
"неартикулируемости" психических движении сознания и
чувственных ощущений на досознательном уровне.
Фактически, для разрешения этой проблемы и приходится
прибегать к постулированию существования двух языков:
языка естественного и языка либидо. Однако традиционная
фрейдист ская схема плохо укладывалась в сложившуюся к 70-
м гг. парадигму представлений о социальной природе языка,
опосредую-
[107]
щую индивидуальное "психополе" личности общественными
по своему характеру конвенциями.
критика Эдипова комплекса
В частности, одна но основных претензий Делеза и Гваттари
к "традиционному" фрейдизму — ограниченность последнего
семейными отно-
шениями, вместо которых необходимо поставить отношения
социальные. С этим, собственно, связана и резкая критика
Эдипова комплекса ("Несравненный инструмент стадности,
Эдип является последней покорной и частной территорией
европейского человека"; 18, с. 33), ставшего для авторов
"АнтиЭдипа" олицетворением репрессивного духа буржуазных
семейных отношений и символизирующего столь же
репрессивную идеологию капитализма. Здесь происходит
типичная для всех теоретиков подобного рода подмена одного
понятия другим: жизнь общества мыслится по аналогии с
жизнью индивида и ему приписывают все свойства
биологического существования отдельной человеческой особи.
Жизнь рода представляется аналогом развития колонии
кораллов, и все свойства биологического существования
отдельного организма переносятся на общественный
коллектив, на социум. Вот почему те непосредственно
неосознаваемые элементы душевной жизни человека, как и те
биологические процессы функционирования его организма,
которые получили название "бессознательного", у
большинства теоретиков постструктуралистской ориентации
приобретали черты некоего "коллективного бессознательного"
— мифической первопричины всех изменений в обществе.
При этом стихийность проявлении этого бессознательного,
характеризуемых как "неритмичные пульсации",
трансформировались в не менее мифическую силу — в
мистифицированное, фантомное понятие "желания", которое
действует как стихийный элемент в общем "устройстве"
общества.
Необходимо учитывать еще один момент в том климате
идей, который господствовал в 60-70-е гг., — существенное
влияние неомарксизма, в основном в трактовке франкфуртской
школы. Под его воздействием завоевала популярность, в
частности, идея "духовного производства", доведенная с
типичным для той эпохи экстремизмом до своей крайности.
Если ее "paциональный" вариант дает концепция Машере-
Иглтона, то Делез с Гваттари (как и Кристева) предлагают
иррациоональный, "сексуализированный" вариант той же идеи.
Они подчеркивают "машиноподобие" либидо, действующего
по принципу
[108]
неравномерной, неритмичной пульсации: оно
функционирует как машина и одновременно как производство,
связывая бессознательное с "социальным полем"
Порожденные в бессознательном, разрушительные продукты
желания постоянно подвергаются кодированию и
перекодированию. Таким образом, общество выступает как
регулятор потока импульсов желания, как система правил и
аксиом. Само же желание как "дизъюнктивный поток"
пронизывает "социальное тело" сексуальностью и любовью.
В результате функционирование общества понимается как
действие механизма или механизмов, которые являются
"машинами в точном смысле термина, потому что они
действуют в режиме пауз и импульсов" (Делез, Гваттари, 129,
с. 287), как "ассоциативные потоки и парциальные объекты",
объединяясь и разъединяясь, перекрещиваясь и снова
отдаляясь друг от друга. Все эти процессы и понимаются
авторами как "производство", так как для них желание само по
себе является одновременно и производством, и продуктом
этого производства .
«Желающая машина»
Исследователи вводят понятие "желающая машина", под
которым подразумевается самый широкий круг объектов — от
человека, действующего в рамках (т. е. кодах, правилах и
ограничениях) соответствующей культуры и, следовательно,
ей подчиняющегося, вплоть до общественно-социальных
формаций. Главное во всем этом — акцент на бессознательном
характере действий как социальных механизмов (включая,
естественно, и механизмы власти), так и субъекта,
суверенность которого оспаривается с позиций всесильности
бессознательного.
Либидо пронизывает все "социальное поле", его
экономические, политические, исторические и культурные
параметры и определения: "Нет желающих машин, которые
существовали бы вне социальных машин, которые они
образуют на макроуровне; точно так же как нет и социальных
машин без желающих машин, которые населяют их на
микроуровне" (Делез, Гваттари, 129, с. 340).
По мере того, как бессознательное проникает в "социальное
поле", т. е. проявляется в жизни общества (Делез и Гваттари,
как правило, предпочитают более образную форму выражения
и говорит о "насыщении", ("инвестировании социального
тела"'), оно порождает игру "'сверхинвестиций,
"контринвестиций" и "'дизинвестиций" подрывных сил
желания, которые колеблются, "осциллируют" между двумя
полюсами. Один из них представ-
[109]
ляет собой господство больших агрегатов, или молярных
структур, подчиняющих себе молекулы (или совокупностей:
агрегат в теории систем — одна из форм структуры); второй
включает в себя микромножества, или частичные,
парциальные объекты, которые " подрывают" стабильность
структур.
Делез и Гваттари определяют эти два полюса следующим
образом: "один характеризуется порабощением производства и
желающих машин стадными совокупностями, которые они
образуют в больших масштабах в условиях данной формы
власти или избирательной суверенности; другой — обратной
формой и ниспровержением власти. Первый — теми молярно
структурированными совокупностями, которые подавляют
сингулярности, производят среди них отбор и регулируют те,
которые они сохраняют в кодах и аксиоматиках: второй —
молекулярными множествами сингулярностей, которые
наоборот используют эти большие агрегаты как весьма
полезный материал для своей деятельности. Первый идет по
пути интеграции и территориализации, останавливая потоки,
удушая их, обращая их вспять и расчленяя их в соответствии с
внутренними ограничениями системы таким образом, чтобы
создать образы, которые начинают заполнять поле
имманентности, присущее данной системе или данному
агрегату; второй — по пути бегства (от системы), которым
следуют декодированные и детерриториализированные
потоки, изобретают свои собственные нефигуративные
прорывы, или шизы, порождающие новые потоки, всегда
находящие брeшь в закодирoвaннoй стене или
территориализированном пределе, который отделяет их от
производства желания. Итак.
если суммировать все предыдущие определения: первый
определяется порабощенными группами, второй — группами
субъектов" (Делез, Гватгари, 129, с. 366-367).
Разумеется, перевод этого пассажа несколько условен и
приблизителен, поскольку авторы пользуются придуманным
ими самими понятийным аппаратом, крайне сложным и
одновременно неточным, ориентированным не столько на
корректное употребление терминов, принятых в разных
дисциплинах (теории систем, лингвистике, структурализме,
психоанализе, марксизме, социологии и проч.), сколько на их
образное, метафорическое восприятие, не на логичность
доказательств, а на порождение ассоциативных связей
общекультурного характера, к тому же эмоциоцадьно
окрашенных.
Делез и Гваттари здесь продемонстрировали тот же самый
переход к "поэтическому мышлению", которым был отмечен и
путь Барта, Кристевой и который с самого начала был
характерен для манеры Дерриды. Как уже отмечалось, этот
стиль со-
[110]
ставляет одну из самых типичных черт складывавшегося
тогда постструктурализма.
Тем не менее, некоторые понятия, употребляемые Делезом и
Гваттари, могут быть проанализированы. От структурализма
Делез сохранил привычку мыслить оппозициями, хотя главное
для него — не столько конкретное значение терминов, сколько
их эмоциональная окраска. По его представлениям,
ли6идозные инвестиции бессознательного имеют тенденцию
направляться к одному из двух полюсов: параноическому или
шизофреническому. В связи с этим выстраивается цепь
оппозиций, определяющих характер этих полюсов: агрегаты /
сингулярности, структуры / элементы, территориализации /
детерриториализации, пределы / потоки, порабощение /
бегство, власть / переворот, кодирование / раскодирование,
молярный / молекулярный. "Если учитывать, что члены одного
полюса характеризуются явно отрицательно, а другие — явно
положительно, то общая картина сразу проясняется и в
конечном счете оказывается довольно простой.
"СИНГУЛЯРНОСТИ"
Пожалуй, особого объяснения требует понятие
"сингулярности", которое может переводиться как
"единичность", "оригинальность", "исключительность",
"своеобразие неповторимости, наиболее четкое описание
сингулярности" дал М. К. Рыклин, подчеркнувший, что Делез
критикует "метафизику и трансцендентальную философию" за
их понимание "произвольных единичностей (сингулярностей)
лишь как персонифицированных в высшем Я. Будучи
доиндивидуальными, неличностными, аконцептуальными,
сингулярности, по Делезу, коренятся в иной стихии. Эта стихия
называется по-разному — нетральное, проблематичное,
чрезмерное, невозмутимое, но за ней сохраняется одно общее
свойство: индифферентность в отношении частного и общего,
личного и безличного, индивидуального и коллективного и
других аналогичных противопоставлений (бинарных
оппозиций). Произвольная единичность, или сингулярность,
неопределима с точки зрения логических предикатов
количества и качества, отношения и модальности.
Сингулярность бесцельна, ненамеренна, нелокализуема" (51, с.
89).
Иными словами, в какой бы форме не выступала
"сингулярность", — в форме явления, события,
реальноналичного или лишь только умопостигаемого
феномена, — главный смысл введения этого понятия
заключается в замене концепции субъекта "безличным и
доиндивидуальным полем" (там
[111]
же, с. 88). Здесь мы опять сталкиваемся с проблемой
теоретической смерти субъекта" как независимого,
"суверенного" индивидуального сознания, с "теоретическим
антигуманизмом постструктурализма.
Сингулярности, образуя не подчиняющиеся жестким
структурам "роевые" сообщества — "множества", противостоят
обширным совокупностям-агрегатам, управляемым по
иерархическим, авторитарным законам. Обширные агрегаты,
или молярные структуры, подчиняют себе "молекулы"
общества, в то время как организация общества на
молекулярном уровне включает в себя микро-
множественности, или парциальные объекты, которые
разрушают, подрывают структуры.
Позитивность шизофрении и негативность
паранойи
Иными словами, бессознательное может выступать в двух
ипостасях: параноическом или шизофреническом. В первом
случае оно порождает тотальности и "репрезентации", создает
видимость жизни; во-втором — утверждает
фрагментированные, раздробленные множественности —
"мегафабрику". При этом постоянно подчеркивается
процессуальный характер действия бессознательного,
описываемого как шизофрения и понимаемого прежде всего
как процесс порождении желания и "желающих машин".
Именно шизофрения, утверждают авторы "Анти-Эдипа" и
"конституирует" становление реальности. Кроме того, сама
шизофрения может принимать двойную форму: либо процесса
болезни, когда "чистый поток экзистенции" подвергается
воздействию структур, кодов, систем и аксиом,
приостанавливающих его свободное излияние, налагающих на
него "арест", поскольку все они представляют собой
"репрессивные формации"; либо процесса становления,
обозначающего "микропорождение" желания, порождение
"парциальных объектов".
"Шиз"—свободный индивид
Поскольку и человек характеризуется как "желающая
машина", то подлинно свободный индивид — "шизо",
деконструированный субькт", "порождает себя как свободного
человека, лишенного ответственности, одинокого и радостного,
способного, наконец, сказать и сделать нечто простое oт своего
имени, не спрашивая на то разрешения: это желание, не
испытывающее ни в чем нужды, поток, преодоле-
[112]
вающий барьеры и коды, имя, не обозначающее больше
какоелибо "это". Он просто перестал бояться сойти с ума"
(Делез, Гваттари, 129, с. 131). Если спроецировать эти
рассуждения на ту конкретно-историческую ситуацию, когда
они писались — рубеж 60-х—70-х гг., — то их вряд ли можно
понимать иначе, как теоретическое оправдание анархического
характера студенческих волнений данного времени.
Мне хотелось бы здесь привести определение, данное этой
стороне деятельности Делеза И. Стаф и характеризующее ее
наиболее адекватно: "Шизофрения отдельного человека
рассматривается как естественный аналог "разорванности"
общества; для Делеза не существует границы между
нормальным и безумным человеком, поскольку всякая
нормальность понимается им как социальный компромисс и
тем самым отвергается. "Шизоанализ" противопоставляют
шизофрению не душевному здоровью, но паранойе: если
шизофреник осознает свое безумие, то параноик — нет.
Шизофрения как высшая форма безумия предстает главным
освободительным началом для личности и главной
революционной силой общества. С этим убеждением связаны и
идеи Делеза о природе художественного творчества: чтобы
творить, достаточно быть безумным; в основе искусства лежит
страдание художника в разорванном обществе, поэтому
художник — это "больной" цивилизации. Одновременно
искусство, отделившееся от религии, но выполняющее одну с
ней
функцию - сублимировать страх смерти — и потому относя
щееся к области сакрального, делает художника "врачом
общества. Шизофрения, без которой, по Делезу, невозможен
ника-
кой творческий акт, придает художнику черты "социального
извращенца" (Стаф, 57, с. 180).
Динамика бесссознательного
В соответствии с подобной установкой Делез выделяет два
уровня, на которых действует бессознательное и его
порождения — "желающие машины" и "машинное
производство": молярный и молекулярный. Минимальные
составные единицы бессознательного, — то, что Делез
называет молекулами цепочек желания, находящихся в
постоянном движении, или, как он их иначе называет,
"парциальные объекты", — образуют эфермерные отношения,
комбинации и связи; при этом, подчеркивает Делез, это не
приводит к "тотальности или единству": "Мы живем в век
парциальных объектов, кирпичей, которые были разбиты
вдребезги, и их остатков. Мы уже боль-