Гуревич А.Я. Избранные труды. Том 2. Средневековый мир

Подождите немного. Документ загружается.

время, но это очень емкое и широкое настоящее, не

сводящееся к моменту, — оно включает в себя и прошедшее,

и будущее и не отделено от них сколько-нибудь резкой

гранью. В самом деле, если время циклично и прошлое

повторяется, то и будущее время не что иное, как

возобновляющееся настоящее или прошлое. Все три времени

расположены как бы в одной плоскости. «Пространственное»

понимание времени нашло свое выражение в древних

пластах многих языков, и большинство временных понятий

первоначально были пространственными.

Возвратиться к минувшим временам и оказать

воздействие на будущее течение событий можно при

посредстве магии. Можно прорицать будущее (как это

делала, например, вёльва — колдунья в знаменитейшей из

песней «Старшей Эдды», предрекая конец и возрождение

мира) и видеть его во сне (вещие сны играют немалую роль в

сагах). Ведь, как уже указывалось, время не представляет для

варварского сознания пустой абстрактной протяженности,

оно — сама жизнь людей и качественно изменяется вместе с

нею. Время — это солидарность человеческих поколений,

сменяющихся и возвращающихся, подобно временам года.

Будущее время — это и судьба. Одна из трех норн, живущих

у подножия мирового древа Иггдрасиль, — Урд (Urðr) —

представляет собой персонификацию судьбы, будущего,

того, что должно свершиться (ср. сакс, wurth, англосакс,

wyrd, англ, weird).

Время столь же реально и вещественно, как и весь

остальной мир. Поэтому время можно упорядочивать и

разделять, — так и поступили боги при сотворении мира:

создав землю и небеса, они разделили время и установили

его исчисление. Время можно предрекать и изменять его

содержание. Следовательно, время для человека варварской

эпохи — нечто совершенно иное, нежели для нас: это не

форма существования мира, абстрагированная от вещей, а

конкретная предметная стихия, ткань на станке богов, и

норны обрезают нити ее — человеческие жизни (63, 23).

Отмеченная выше «вневременность» ощущения

времени варварами (вневременность с точки зрения

современного сознания, характеризующегося ощущением

быстротечности и невозвратности времени и реальности

одного лишь настоящего, «сиюминутного» момента)

отражала присущее им особое чувство полноты бытия.

Бытие еще не расчленено анализирующей мыслью на

отдельные категории, абстрагированные от конкретного

содержания. Время и пространство в восприятии варваров —

не априорные понятия, существующие вне и до опыта, они

даны лишь в самом опыте и составляют его неотъемлемую

часть, которую невозможно выделить из жизненной ткани.

Поэтому время не столько осознается, сколько

непосредственно переживается.

Как мы могли убедиться, время для варвара всегда

конкретно и связано с жизнью. Нет приборов для

определения времени суток. Вполне достаточно знать

положение солнца в небе. Древний исландский судебник

«Грагас» («Серый гусь») предписывает начинать тяжбу на

альтинге в то время, когда солнце освещает поле тинга;

судьи должны подняться на «скалу закона», пока солнечные

лучи падают на западную часть ущелья. Трудовые занятия

прекращаются, когда солнце начинает клониться к

горизонту, точнее, когда оно окажется на высоте копья,

поставленного на «средней линии высоты моря» (между

крайними линиями прилива и отлива) (160,1, 10).

Временем измеряется длина пути (числом дней

плавания на корабле или движения по суше). Большей

точности для определения расстояния не требовалось. Нет

представления о пути между пунктами, независимо от

путника, который преодолевает это расстояние. Когда же

упоминаются меры длины пути, оказывается, что эти меры

не соответствуют какой-либо фиксированной, стандартной

единице. Rest, переводимый иногда как «миля», на самом

деле значил путь между двумя стоянками (ср. англ. rest).

Естественно, протяженность его варьировала в зависимости

от многих условий. Эти колебания были столь значительны,

что скандинавы различали «короткие» и «длинные» rastir.

Таким образом, в сознании древнего скандинава путь — не

пустая протяженность, но всегда реальное пространство, или,

лучше сказать, это движение конкретных людей в данном,

осязаемом пространстве. Говоря о расстоянии между двумя

пунктами, человек представляет себе собственное движение

во времени. Норвежец Оттар, посетивший в конце IX в.

Англию, рассказывал королю Альфреду о расстояниях в

Скандинавии, называя число дней плавания между разными

ее частями при попутном ветре (182,17—19).

Мифологическое (или мифопоэтическое) понимание

мира характеризуется качественной неоднородностью как

времени, так и пространства: подобно тому как некоторые

части пространства сакральны, находятся под особым

покровительством богов (капища, погребения, курганы,

места собраний, усадьбы, посвященные богам), так и

мирское, обыденное время перебивается моментами

сакрального, праздничного времени.

Как видим, время в варварском обществе — не вне

людей и не безразлично к их жизни и поступкам. Напротив,

оно в них, поэтому-то на его ход, на самое его качество и

можно воздействовать. Время — это цепь человеческих

поколений. «Век» и «род людской» обозначаются одним

словом, ибо век — это и есть жизнь поколений людей.

Аспект вечности, по-видимому, был чужд сознанию

варваров, познакомившихся с ним под влиянием

христианства.

Отсутствие точности в исчислении времени

сочеталось с большим интересом к установлению фактов

прошлого и их последовательности. Симптоматично, что

скандинавская литература началась в форме историографии:

древнейшие книги у исландцев и норвежцев — сочинения

исторического содержания. Произведение исландского

историка Ари Торгильссона — «Книга об исландцах» —

наполнено указаниями на события европейской истории, к

которым он приурочивает факты ранней истории Исландии.

Наряду с христианским отсчетом времени — от Рождества

Христова — Ари берет за отправной пункт дату убийства

английского короля Эдмунда Святого, а также ссылается на

понтификаты римских пап на время правления

крестоносного короля Баддуина, королей Норвегии и

Швеции, византийских императоров, патриарха

Иерусалимского. Кроме того, хронологические вехи дают

сроки правления исландских епископов и законоговорителей.

Однако, желая установить собственную родословную, Ари

возводит свой род к Инглингам, династии древних шведских

и норвежских королей, и к ее основателям — языческим

богам Ньёрду и Фрейру. «Книга об исландцах» проникнута

заботой о хронологической достоверности. Особая глава

посвящена реформе исландского календаря. По словам Ари,

исландцы, присутствовавшие на альтинге, когда была

проведена эта реформа, отнеслись к ней с огромным

интересом. И все же при столь живом внимании Ари к

проблемам хронологии приходится констатировать, что он

опирался преимущественно на собственную память и на

воспоминания своих предшественников. О Торкеле

Геллиссоне, на авторитет которого он ссылается при

установлении даты начала заселения Исландии, Ари пишет:

«Он помнил далеко назад».

Много указаний на время и хронологических увязок и

в родовых исландских сагах. Но в них почти вовсе

отсутствуют бесспорные данные о длительности

описываемых событий, — обычно она неопределенна, и

часто нельзя сказать, сколько лет отделяет одно событие от

другого. Кажущееся развитым, временное сознание авторов

саг сочетается с неточностью измерения времени и с

запутанностью внутренней хронологии в саге.

Переход от язычества к христианству сопровождался

существенной перестройкой всей структуры временных

представлений в средневековой Европе. Но архаическое

отношение к времени не исчезло — оно было лишь

оттеснено на задний план, как бы в «нижний» пласт

народного сознания. Языческий календарь, отражавший

природные ритмы, был приноровлен к нуждам христианской

литургии. Церковные праздники, отмечавшие поворотные

моменты годичного цикла, восходили еще к языческим

временам. Аграрное время было вместе с тем и временем

литургическим. Год расчленялся праздниками,

знаменовавшими события из жизни Христа, днями святых.

Год начинался в разных странах не в одно и то же время: с

Рождества, со Страстной недели, с Благовещения.

Соответственно отсчет времени велся по числу недель до

Рождества и после и т. д. Долго богословы противились

тому, чтобы считать новый год от 1 января, так как это был

языческий праздник; но 1 января — также и день обрезания

Христа.

Сутки делились не на равновеликие часы, а на часы

дня и часы ночи: первые исчислялись от восхода солнца до

заката, вторые — от заката до восхода, поэтому летом часы

дня были длиннее часов ночи, а зимою наоборот. До XIII—

XIV в. приборы для измерения времени были редкостью,

предметом роскоши. Не всегда они имелись даже у ученых.

Англичанин Вальхерий, изучавший движения небесных тел,

сетовал на то, что точности его наблюдений за лунным

затмением в 1091 г. помешало отсутствие у него часов.

Обычные для средневековой Европы часы — солнечные

часы (греч. «гномон»), песочные часы либо клепсидры —

водяные часы. Но солнечные часы были пригодны лишь в

ясную погоду, а клепсидры оставались редкостью, были,

скорее, игрушкой или предметом роскоши, чем

инструментом для измерения времени. Когда час нельзя

было установить по положению солнца, его определяли по

мере сгорания лучины, свечи или масла в лампаде.

Насколько медленным был прогресс в определении времени,

видно из того, что применение свечей в этих целях,

зафиксированное в конце IX в.при английском короле

Альфреде (в поездки по стране он брал с собою свечи равной

длины и велел зажигать их одну за другой), наблюдалось во

Франции при Людовике IX (XIII в.) и при Карле V (XIV в.).

Монахи ориентировались по количеству прочитанных ими

страниц священных книг или по числу псалмов, которые они

успевали пропеть между двумя наблюдениями неба. Для

каждого часа дня и ночи существовали особые молитвы и

заклинания. Для основной массы населения главным

ориентиром суток был звон церковных колоколов, регулярно

призывавших к заутрене и к другим службам. Сутки

делились на ряд отрезков — канонических часов (horae

canonicae), обычно их было семь, и обозначались они боем

церковных часов. Таким образом, течение времени

контролировалось духовенством. Фантастическую, в духе

средневековья, но по-своему знаменательную этимологию

слова сатрапа (колокол) дал в начале XIII в. Жан де Гарланд:

«Часы (сатрапе) получили свое название у живущих в

деревне (in campo) крестьян, которые не умеют определять

время иначе как с помощью колоколов (per campanas)» (194,

229). Средневековые люди узнавали время преимущественно

не визуально, а по звуку. Еще в первой половине XV в. в

бургундском войске при осаде Кале использовали петухов на

древнеримский манер — для того чтобы услышать о

наступлении рассвета.

Различали «колокол жатвы», «колокол тушения

огней», «колокол выгона в луга». Вся жизнь населения

регулировалась звоном колоколов, соразмеряясь с ритмом

церковного времени. Для того чтобы представить себе, сколь

приблизительно определяли время в средние века, стоит

упомянуть случай, происшедший в Монсе в конце XII в. Как

повествует хронист, на судебный поединок, назначенный на

рассвете, пришел лишь один из его участников. Тщетно

прождав своего противника, он потребовал от судей вынести

постановление о том, что он выиграл дело, так как другая

сторона не явилась в положенное время. Для этого было

необходимо установить, что действительно уже наступил

девятый час, и чиновникам пришлось обратиться к

священнику, который лучше разбирается в часах (107, 117-

118).

Поскольку темп жизни и основных занятий людей

зависел от природного ритма, то постоянной потребности

знать точно, который час, возникнуть не могло и привычного

деления на части дня было вполне достаточно. Минута как

отрезок времени и интегральная часть часа не

воспринималась. Даже после изобретения и распространения

в Европе механических часов они очень долго не имели

минутной стрелки.

В парадоксальном контрасте к неточности измерения

времени и неспособности уловить в его течении

относительно краткие промежутки находились чисто

рассудочные, никак не связанные с опытом и проистекавшие

из стремления к схоластической систематизации и

предельной детализации понятий градации времени, о

которых пишут ученые средневековья. Гонорий

Августодунский (XII в.) выделяет до крайности дробные

доли часа: он состоит из 4 «пунктов», 10 «минут», 15

«частей», 40 «моментов», 60 «знамений» и 2260 «атомов». И

хотя он считает «минуту» «малым интервалом в часах»

(minutus и значит «уменьшенный», «маленький»), Гонорий

признает далее вслед за Исидором Севильским, что

«пределом всякой вещи» является час (PL, 1.172, 172f).

Такого рода «атомизация» времени, восходящая к Лукрецию,

связана с пониманием его в качестве реальности одного рода

с вещами: средневековые авторы уподобляли «атомы

времени» «атомам тела» и «атомам числа»; сравнение

течения времени с течением воды, по-видимому, не было для

них, как для нас, простой метафорой. Но основные

временные категории средневековья — год, сезон, месяц,

день, а не час и тем более не минута. Средневековое время —

по преимуществу продолжительное, медленное, эпическое.

Сельскохозяйственный календарь и распорядок суток,

естественно, варьировали из одной области в другую. Нечего

и говорить о том, что время средневекового человека — это

местное время, в каждой местности оно воспринималось как

самостоятельное, присущее только ей и никак не

согласованное с временем других мест.

Сельское время — время природное, не событийное,

поэтому-то оно и не нуждается в точном измерении и не

поддается ему. Это время людей, не овладевших природой, а

подчиняющихся ее ритму. Свойственные сознанию той

эпохи контрасты находили выражение и в восприятии

главных частей суточного цикла. Ночь была временем

опасностей и страхов, сверхъестественного, демонов, других

темных и непонятных сил. Сколь большую роль играла ночь

в восприятии германцев, видно из того, что счет времени они

вели не по дням, а «по ночам».

Преступление, содеянное под покровом ночи,

каралось особенно строго. Христианство стремилось

побороть представление о ночи как о времени господства

дьявола. Христос родился ночью, для того чтобы принести

свет истины тем, кто скитался в ночи заблуждений. Свет дня

должен был рассеивать страхи, порожденные ночным

мраком. Тем не менее, на протяжении всего средневековья

ночь оставалась символом зла и греха, и если христианская

вечерня должна была вселять в души верующих

умиротворенность и сознание близости Бога, то и черт был

ближе и опаснее под покровом темноты. Противоположность

дня и ночи — это противоположность жизни и смерти:

«...день Господь отвел живым, ночь — мертвым» (Титмар

Мерзебургский) (255,17). Такую же оценку получила и

другая оппозиция — лето и зима. Все эти оппозиции имели

этическую и сакральную окрашенность.

Были дни, считавшиеся благоприятными для тех или

иных начинаний, и дни несчастливые. Вплоть до нового

времени сохранялась вера в связь человеческой судьбы со

знаками зодиака, и от расположения последних на небосводе

зависело качество времени. Знание лунного календаря было

необходимо для успешных занятий магией. Почетное место в

системе средневековых знаний занимала астрология.

Календарь, многократно изображавшийся на

протяжении всего средневековья в книжных миниатюрах, в

рельефах на стенах церквей и соборов, на фресках, в ученых

трактатах и в поэзии, — это преимущественно

сельскохозяйственный календарь: каждый месяц

знаменовался определенными сельскими работами, Этот тип

календаря, заимствованный средневековьем у античности, не

во всем, однако, следовал первоначальному образцу. В то

время как античные изображения месяцев представляли

собой астрономические символы в сочетании с пассивными

человеческими фигурами, в раннее средневековье на Западе

складывается система изображений месячных работ,

персонифицированных активно действующими людьми; это

уже не абстрактные аллегории, а «труды» месяцев. В

результате возник новый по своему смыслу жанр — земная

деятельность человека совершается перед лицом небесного

мира и как бы включается в единый гармонический ритм

природы в средневеково-христианском ее понимании.

Средневековыми аграрными календарями

регулировались, естественно, и сроки взимания феодальных

рент и повинностей с крестьян. Податные кадастры,

политики и картулярии постоянно упоминают важнейшие

праздники, служившие моментами начала или окончания

сдачи оброков, пахоты и жатвы. В сознании крестьян и

землевладельцев эти даты имели совершенно ясное

социальное содержание: именно в эти моменты

овеществлялось производственное отношение сеньориальной

эксплуатации.

Родовое время, занимавшее главенствующее место в

сознании людей в эпоху варварства, сохраняет свое значение

и в сложившемся феодальном обществе. Феодальные

сеньоры заботились о своих генеалогиях, возводя род к

далеким, нередко легендарным или полулегендарным

знатным и славным предкам. Утверждение престижа семьи

посредством апелляции к давности ее происхождения

раскрывает отношение к времени господствующего класса:

могущественный, знатный, влиятельный человек в средние

века — это человек, за плечами которого стоят многие

поколения, в котором как бы сгустилось родовое время —

оно же и время истории. История в средние века оставалась

историей преимущественно древних феодальных родов и

династий. Недаром термин geste во французском языке

значил и «история» (история деяний, подвигов) и «знатный

род», «героическая семья».

Но так было у знати. Что же касается простонародья,

то, как установил Э. Леруа Ладюри, исследовавший культуру

сельского поселения Монтайю в пиренейской Франции в

начале XIV в., история почти вовсе отсутствовала в сознании

крестьян. Прошлое сохраняется в своих реальных очертаниях

в памяти сельских жителей только на протяжении коротких

отрезков времени, затем же оно, как и в других

этнографических культурах, фольклоризуется. Жители

Монтайю жили на своего рода «островке времени»,

отрезанном от прошлого (199).

Народные представления о прошлом едва ли можно

определить как исторические, — это, скорее,

мифопоэтические утопии, объединявшие эпические сказания

с «воспоминаниями» о «добром старом времени» и о

справедливых государях, которые пребывают в каком-то

неопределенном мифологическом «хронотопе» и еще

возвратятся, для того чтобы защитить народ от угнетателей и

ввести в сказочное царство изобилия. Насколько эпическое

сознание не считалось при этом с настоящей историей, видно

хотя бы из того, что к числу подобных добрых королей оно

относило Карла Великого, Фридриха Барбароссу или Олава

Святого (см. 161).

Довольно беззаботные в определении точного

времени, люди средневековья проявляли большой интерес к

вопросам хронологии. Основной жанр исторического

повествования в эту эпоху — анналы, хронография, погодная

запись заслуживающих внимания фактов и исторических

явлений. Хронисты стремились согласовать между собой

периоды царствований и понтификатов. Было создано много

трудов по исчислению исторических периодов, и ряд

хронистов считались специалистами по уточнению времени

правления королей, епископов или свершения важных

событий прошлого. В сочинениях Исидора Севильского

(«Этимологии») и Бэды Достопочтенного («О временах» и

«О счете времени») рассматриваются все единицы времени

— начиная от часа и дня до года и мировых эр (aetates

mundi). Интерес ко времени и его определению проявился в

раннее средневековье и в составлении пасхалий (ибо наряду

с постоянным календарем, исчислявшимся применительно к

Рождеству, действовал календарь подвижных церковных

праздников, — их сроки устанавливались в зависимости от

времени, на которое приходилась Пасха). И вместе с тем

огромное количество документов этого периода не содержит

даты, и историкам приходится ломать голову над тем, чтобы

установить время их составления.

Время земных царств и следующих одно за другим

событий не воспринималось ни как единственное, ни как

подлинное время. Наряду с земным, мирским временем

существовало сакральное время, и только оно и обладало

истинной реальностью. Категория божественного архетипа,

определявшая поведение и сознание людей в архаических

обществах, остается центральной в мировосприятии и

средневекового христианства. Персонажи и события Ветхого

и Нового Заветов обладают реальностью особого рода.

Библейское время — не преходящее; оно представляет

абсолютную ценность. С актом искупления, совершенного

Христом, время обрело особую двойственность: «сроки»

близки или уже «исполнились», время достигло «полноты»,

наступили «последние времена» или «конец веков», —

царство Божие уже существует, но вместе с тем время еще не

завершилось и царство Божие остается для людей

окончательным исходом, целью, к достижению которой они

должны стремиться.

Время христианского мифа и время мифа языческого

глубоко различны. Языческое время осознавалось, по-

видимому, исключительно в формах мифа, ритуала, смены

времен года и поколений, тогда как в средневековом

сознании категория мифологического, сакрального времени

(«история Откровения») сосуществует с категорией земного,

мирского времени и обе эти категории объединяются в

категорию времени исторического («история Спасения»). «В

лето от сотворения мира 5199, от потопа 295 7, от рождения

Авраама 2015, от Моисея и исхода израильтян из Египта

1510, от коронования царя Давида 1032, в 65 седьмицу

пророчества Даниила, в 194 олимпиаду, в лето 752 от

основания города Рима, в лето 42 правления Августа

Октавия, когда на всей земле был мир, Иисус Христос,

вечный Бог и Сын вечного Отца... вочеловечился от Девы

Марии», — гласил «Римский мартиролог» (61, II, 600).

Историческое время подчинено сакральному, но не

растворяется в нем: христианский миф дает своего рода

критерий определения исторического времени и оценки его

смысла.

Порвав с циклизмом языческого миросозерцания,

христианство восприняло из Ветхого Завета переживание

времени как эсхатологического процесса, напряженного

ожидания великого события, разрешающего историю, —

пришествия Мессии. Однако, разделяя ветхозаветный

эсхатологизм, новозаветное учение переработало это

представление и выдвинуло совершенно новое понятие

времени.

Во-первых, в христианском миросозерцании понятие

времени было отделено от понятия вечности, которая в

других древних мировоззренческих системах поглощала и

подчиняла себе земное время. Вечность неизмерима

временными отрезками. Вечность — атрибут Бога, время же

сотворено и имеет начало и конец, ограничивающие

длительность человеческой истории. Земное время

соотнесено с вечностью, и в определенные решающие

моменты человеческая история как бы «прорывается» в

вечность. Христианин стремится перейти из времени земной

юдоли в обитель вечного блаженства божьих избранников.

Во-вторых, историческое время приобретает

определенную структуру, и количественно и качественно

четко разделяясь на две главные эпохи — до Рождества

Христова и после него. История движется от акта

божественного творения к Страшному суду. В центре

истории находится решающий сакраментальный факт,

определяющий ее ход, придающий ей новый смысл и

предрешающий все последующее ее развитие — пришествие

и смерть Христа, Ветхозаветная история оказывается эпохой

подготовки пришествия Христа, последующая история —

результатом Его воплощения и страстей. Это событие

неповторимо и уникально по своей значимости.

Таким образом, новое осознание времени опирается

на три определяющих момента — начало, кульминацию и

завершение жизни рода человеческого. Время становится

линейным и необратимым. Христианская временная

ориентация отличается как от античной ориентации на одно

лишь прошлое, так и от мессианистской, профетической

нацеленности на будущее, характерной для иудео-

ветхозаветной концепции времени, — христианское

понимание времени придает значение и прошлому,

поскольку новозаветная трагедия уже свершилась, и

будущему, несущему воздаяние. Именно наличие этих

опорных точек во времени с необычайной силой

«распрямляет» его, «растягивает» в линию и вместе с тем

создает напряженную связь времен, сообщает истории

стройный и единственно возможный (в рамках этого

мировоззрения) имманентный план ее развертывания.

Можно, однако, заметить, что при всей своей «векторности»

время в христианстве не избавилось от циклизма; коренным

образом изменилось лишь его понимание. В самом деле,

поскольку время было отделено от вечности, то при

рассмотрении отрезков земной истории оно предстает перед

человеком в виде линейной последовательности, — но та же

земная история, взятая в целом, в рамках, образуемых

сотворением мира и концом его, представляет собой

завершенный цикл: человек и мир возвращаются к Творцу,

время возвращается в вечность. Циклизм христианского

понимания времени обнаруживается и в церковных

праздниках, ежегодно повторяющих и возобновляющих

важнейшие события из жизни Христа. Движение по линии и

вращение в круге объединяются в христианском

переживании хода времени.

Историческое время в христианстве драматично.

Начало драмы — первый свободный поступок человека,

грехопадение Адама. С ним внутренне связано пришествие

Христа, посланного Богом спасти Его творение. Воздаяние

следует в конце существования человечества. Понимание

земной истории как истории спасения придавало ей новое

измерение. Жизнь человека развертывается сразу в двух

временных планах — в плане эмпирических преходящих

событий земного бытия и в плане осуществления Божьего

предначертания.

Двуплановость осознания своего бытия

средневековым христианином выразилась, в частности, в

предельно противоречивой трактовке посмертного суда. В

самом деле, официальное христианство учило, что суд над

родом людским состоит по завершении земной истории: в

качестве судии выступит Христос после Своего второго

пришествия и воскресения мертвых. Средневековые

прихожане должны были знать о грядущем в неведомом

будущем Страшном суде из проповеди и изображений сцен

«конца света» на западных порталах соборов. Однако вместе

с тем в назидательных «примерах» и в рассказах о видениях

загробного мира повествовалось о том, что суд над душою

индивида вершится в момент его кончины, после которой

душа грешника незамедлительно отправляется в ад, а душа

праведника — в рай. Каким образом сосуществовали в

сознании этих людей «большая эсхатология», которая

подведет итог истории человечества, с «малой эсхатологией»

индивида, свершающейся сразу же после его смерти? Ф.

Ариес (99) и некоторые другие историки ищут выход из этой

парадоксальной ситуации в том, что относят идею «малой

эсхатологии» к концу средневековья и связывают ее с

развитием самосознания человеческой личности. Однако

представление о немедленном суде над душой отдельного

умершего вовсе не позднего происхождения: уже в Писании

можно обнаружить обе версии загробного воздания, как

связанную с «концом времен», так и ориентированную на

кончину индивида; рассказы о тяжбе между демонами и

ангелами из-за души умирающего и о посмертном

осуждении грешника содержатся у раннесредневековых

авторов (Григория Великого, Григория Турского, Бэды,

Бонифация и других; см. 26, гл. IV). Разрешение этого

парадоксального присутствия в духовном универсуме

средневековых христиан сразу двух, казалось бы,

взаимоисключающих концепций загробного воздаяния

нужно искать, на наш взгляд, в том, что человек ощущал себя

в качестве участника всемирно-исторической драмы, в ходе

которой решается судьба мира и судьба его индивидуальной

души. Это сознание придавало специфическую окраску

мироотношению средневековых людей, почти вовсе не

знакомых с реальной историей и вместе с тем ощущавших

свою внутреннюю сопричастность с ней.