культурным слоем: «Дворянство и создало культуру петербургской России». В.
Ключевский, конечно, этого не отрицал, но подчеркивал чуждость этой культуры
подавляющему большинству народа. В. Вейдле, восхваляя заслуги дворянства, признает,
что имелась «непримиренность культурных традиций... несогласованность культуры
вертикальной с культурой горизонтальной» и «неизменная безучастность народа и к тому,
как живут верхи, и, что важнее, к тому, что они творят»38.
В 1989 г., пытаясь понять смысл «перестройки», Натан Эйдельман, наиболее популярный
историк своего времени, обратился к прошлому. О дворянах он писал: «Яркие,
талантливые, оригинальные, очень способные, на все способные люди (от высот
просвещения до низкого зверства включительно) русские дворяне поставляли России в
XVIII в. почти всех активно действующих в государственном смысле лиц; они (как уже не
раз говорилось) были особенно сильно отделены от народных «низов», в то время как
--------------------------------------------------------------------------------
37 Ключевский В. Курс русской истории. Т. 5. С. 147.
38 Вейдле В. Задачи России. С. 88, 89.
--------------------------------------------------------------------------------
[184/185]
Франция, по словам знаменитого историка Токвилля, «была страна, где люди стали
наиболее похожи друг на друга»39.
Оценки историков необыкновенно редко совпадают с представлениями современников
событий. Русское дворянство екатерининской эпохи, упоенное, по выражению
Ключевского, медовым месяцем свободы, не переживало раскола, как трагедии.
Избавившись от страха, возбужденного «злодеем-Пугачевым», оно искало себе место
между Россией и Западом. Западные путешественники не переставали удивляться
российской отсталости. Уильям Кокс, побывавший в 1784 г. в Польше и России,
подчеркивал «отсталость русского крестьянина», имея в виду как сельскохозяйственные
орудия, которыми он пользовался, так и его экономическое и социальное положение.
Россию конца XVIII в. он сравнивал с Европой XI и XII вв. Английский путешественник
полагал, что «положение не улучшится до тех пор, пока большинство будет находиться в
абсолютном рабстве»40. С этой точкой зрения в России был согласен, может быть, только
Радищев. То, что Коксу и другим западным наблюдателям казалось «отсталостью», т.е.
недостатком, слабостью, дворянским идеологам представлялось преимуществом, силой.
«Если здесь, — писал Фонвизин своему другу Я. Булгакову из Парижа, — прежде нас
начали, то по крайне мере мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим,
и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились. Nous commensous etils
finissent. Я думаю, что тот, кто родился, посчастливее того, кто умирает»41. Более двухсот
лет спустя Лев Гумилев соглашался с мыслями Дениса Фонвизина: «Конечно, если мы
сравниваем себя с современными западноевропейцами или американцами, то сравнение
не в нашу пользу; мы огорчаемся и совершенно напрасно... Европейцы старше нас на 500
лет, и то, что переживаем мы сегодня, Западная Европа переживала в конце XV—начале
XVI вв.». Русский историк напоминает, что «тихая и спокойная Франция при Миттеране,
для которой террористический акт — событие, в XV в.. точно так же как Россия в XX,