Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

щейся империи были не навязаны им, а выстраданы ими, и они воспева-

ли монархические идеалы с республиканской искренностью и страстно-

стью.

Таков был и Гораций.

Три книги «Од», этот гимн торжеству порядка и равновесия в миро-

здании, в обществе и в человеческой душе, были изданы в 23 г. до н. э.

Горацию было сорок два года. Он понимал, что это — вершина его твор-

чества. Через три года он выпустил сборник посланий (нынешняя кни-

га I), решив на этом проститься с поэзией. Сборник был задуман как

последняя книга, с отречением от писательства в первых строках и с

любопытным поэтическим автопортретом — в последних («сын отпу-

щенника, я расправил крылья шире гнезда, полюбился лучшим рим-

ским вождям в войне и мире...»). Это было неожиданно, ко логично.

Ведь если цель поэзии — упорядочение мира и установление душевного

равновесия, то теперь, когда мир упорядочен и душевное равновесие

достигнуто, зачем нужна поэзия? Страсть к сочинительству — такая же

опасная страсть, как и другие, и она тоже должна быть исторгнута из

души. А кроме того, ведь всякий поэт имеет право (хотя и не всякий

имеет решимость), написав свое лучшее, больше ничего не писать: луч-

ше молчание, чем самоповторение. Гораций хотел доживать жизнь спо-

койно и бестревожно, прогуливаясь по сабинской усадьбе, погруженный

в философские раздумья.

Но здесь и подстерегала его самая большая неожиданность. Строй-

ная,

с таким трудом созданная система взглядов вдруг оказалась несо-

стоятельной в самом главном пункте. Гораций хотел с помощью Авгу-

ста достигнуть независимости от мира и судьбы; и он достиг ее, но эта

независимость от мира теперь обернулась зависимостью от Августа. Дело

в том, что Август вовсе не был доволен тем, что лучший поэт его времени

собирается в расцвете сил уйти на покой. Он твердо считал, что стихи

пишутся не для таких малопонятных целей, как душевное равновесие, а

для таких простых и ясных, как восхваление его, Августа, его политики

и его времени. И он потребовал, чтобы Гораций продолжал заниматься

своим делом, — потребовал деликатно, но настойчиво. Он предложил

Горацию стать своим личным секретарем — Гораций отказался. Тогда

он поручил Горацию написать гимн богам для величайшего праздне-

ства — «юбилейных игр» 17 г. до н. э.; и от этого поручения Гораций

отказаться не мог. А потом он потребовал от Горация од в честь побед

своих пасынков Тиберия и Друза над альпийскими народами, а потом

потребовал послания к самому себе: «Знай, я недоволен, что в стольких

произведениях такого рода ты не беседуешь прежде всего со мной. Или

ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут ее позо-

ром для тебя?» Империя начинала накладывать свою тяжелую руку на

поэзию. Уход Горация в философию так и не состоялся.

Тяжела участь поэта, который хочет писать, и лишен этой возмож-

ности; но тяжела и участь поэта, который не хочет писать и должен

писать против воли. И юбилейный гимн, и оды 17—13 гг. до н. э., соста-

вившие отдельно изданную IV книгу од, написаны с прежним совер-

шенным мастерством, язык и стих по-прежнему послушны каждому

движению мысли поэта, но содержание их однообразно, построение пря-

молинейно и пышность холодна. Как будто для того, чтобы смягчить

эту необходимость писать о предмете чужом и далеком, Гораций все

чаще пишет о том, что ему всего дороже и ближе, — пишет стихи о

стихах, стихи о поэзии. В IV книге этой теме посвящено больше од, чем

в первых трех; в том послании, которое Гораций был вынужден адресо-

вать Августу (II, 1), он говорит не о политике, как этого, вероятно, хоте-

лось бы адресату, а о поэзии, как этого хочется ему самому; и в эти же

последние годы своего творчества он пишет «Науку поэзии», свое поэти-

ческое завещание, обращенное к младшим поэтам.

Слава Горация гремела. Когда он приезжал из своего сабинского

поместья в шумный немилый Рим, на улицах показывали пальцами на

этого невысокого, толстенького, седого, подслеповатого и вспыльчивого

человека. Но Гораций все более чувствовал себя одиноким. Вергилий и

Варий были в могиле, кругом шумело новое литературное поколение —

молодые люди, не видавшие гражданских войн и республики, считав-

шие всевластие Августа чем-то само собой разумеющимся. Меценат, давно

отстраненный Августом от дел, доживал жизнь в своих эсквилинских

садах; измученный нервной болезнью, он терзался бессонницей и забы-

вался недолгой дремотой лишь под плеск садовых фонтанов. Когда-

то Гораций обещал мнительному другу умереть вместе с ним (II, 17):

«Выступим, выступим с тобою вместе в путь последний, вместе, когда б

ты его ни начал!» Меценат умер в сентябре 8 г. до н. э.; последними его

словами Августу были: «О Горации Флакке помни, как обо мне!» По-

мнить пришлось недолго: через два месяца умер и Гораций. Его похо-

ронили на Эсквилине рядом с Меценатом.

S. Это вступительная статья к изданию Горация в русском перево-

де (М., 1970): я в нем перевел «Науку поэзии», а переводить оды не

решился и только сильно отредактировал все старые переводы. Ста-

тья опиралась на недавние тогда работы Э. Френкеля (1957),

Н. Коллинджа (1961) и особенно С. Коммеджера (1962), оттуда взя-

ты некоторые примеры. О композиции «Науки поэзии», знаменитой

своей прихотливостью, я написал две отдельные статьи (в сб. «Очер-

ки истории римской литературной критики», М., 1961, и в «Вестни-

ке древней истории», 1965, №4). После них я навсегда остался в

убеждении, что нет такого хаоса, в котором нельзя было бы найти

порядок; с тем потом и работал всю жизнь над любым материалом.

ОВИДИЙ, ИЛИ НАУКА ДОБРОТЫ

Публий Овидий Назон — поэт очень легкий и очень трудный. Он

легкий потому, что речь его изящна и ясна, фразы и стихи текут есте-

ственно и непринужденно, а предметы его просты и доступны. Есть поэ-

ты,

читая которых читатель чувствует: «Как это великолепно, я никог-

да не смог бы так сказать»; таков Вергилий. И есть поэты, над которыми

читателю кажется: «Как это просто, я и сам бы сказал только так, а не

иначе»; таков Овидий. Но в этой легкости кроется и его трудность.

Рассказ Овидия льется так прозрачно и естественно, что мы перестаем

видеть поэта и видим только предмет его рассказа. Овидий писал о

легкой любви и о занимательной мифологии; и три эпохи европейской

культуры принимали или отвергали его в зависимости от того, считали

ли они, что любовь должна быть легкой, а мифология занимательной,

или нет. Каково было отношение и к любви и к мифологии у самого

Овидия — это казалось очевидным, и об этом не задумывались.

Средневековье чтило Овидия как наставника: рыцари и клирики

учились светской обходительности по «Науке любви», отрешались от

земных соблазнов с помощью «Лекарства от любви», размышляли о гар-

монии мироздания над «Метаморфозами». Возрождение, барокко, клас-

сицизм любили Овидия как развлекателя: их он тешил неистощимым

запасом галантных любовных историй на эффектном фоне блистатель-

ного века героев и богов. Романтизм и за ним весь XIX век осудили

Овидия как «риторического поэта»: в его любовных стихах они не на-

шли непосредственности истинного чувства, в его мифах — глубины

эллинской веры, а без этого все творчество Овидия стало представляться

лишь легкомысленным пустословием. Двадцатый век вновь реабили-

тировал многое в латинской литературе, он почувствовал, что в нашей

современности больше точек сходства с римским миром, чем с эллин-

ским,

он по-новому увидел и полюбил и Вергилия, и Цицерона, и Тацита,

но перед Овидием остановился. Его стали лучше понимать, но не стали

больше любить: что-то в нем еще остается чужим для современного

европейца.

Поэтому так неожиданно нелегко оказывается нащупать путь к

пониманию поэзии Овидия — такой, казалось бы, несложной и доступ-

ной.

Оно не дается сразу — по крайней мере три подступа нужно, чтобы

сквозь блестящую поверхность стихов Овидия проникнуть в их глубину.

Первое, что естественно хочется современному человеку увидеть в

стихах поэта, — это его душевный облик и жизненный путь. Мы давно

привыкли относиться к поэзии — по крайней мере к лирической — как

к «исповеди сердца»: видеть в ней вернейший ключ к внутренней жиз-

ни поэта. А у Овидия в жизни были и безмятежная молодость, и зага-

дочная катастрофа, и томительная казнь — долгие годы в ссылке.

Сам поэт, казалось бы, идет навстречу нашему интересу: он даже

прямо сообщает нам свою автобиографию в стихах, связную и подроб-

ную («Скорбные элегии», IV, 10). Вот она, с небольшими сокращениями:

Тот я, кто некогда был любви певцом шаловливым.

Слушай, потомство, и знай, чьи ты читаешь стихи.

Город родной мой — Сульмон, водой студеной обильный,

Он в девяноста всего милях от Рима лежит.

Здесь я увидел свет (да будет время известно)

В год, когда консулов двух гибель настигла в бою...

Не был первенцем я в семье: всего на двенадцать

Месяцев раньше меня старший мой брат родился...

Брат, для словесных боев и для форума будто рожденный,

Был к красноречью всегда склонен с мальчишеских лег,

Мне же с детства милей была небожителям служба,

Муза к труду своему душу украдкой влекла.

Часто твердил мне отец: «Оставь никчемное дело!

Вот пред тобою Гомер — много ль он нажил богатств?»

Не был я глух к отцовским словам: Геликон покидая,

Превозмогая себя, прозой старался писать, —

Сами однако слова слагались в мерные строчки:

Что ни пытаюсь сказать — все получается стих.

Год за годом меж тем проходили шагом неслышным,

Следом за братом и я взрослую тогу надел...

Должности стал занимать, открытые для молодежи,

Стал одним из троих тюрьмы блюдущих мужей.

В курию мне оставалось войти — но был не по силам

Мне этот груз: предпочел узкую я полосу...

Звали Музы меня аонийские к мирным досугам,

И самому мне всегда праздность по вкусу была.

Знаться с поэтами стал я в ту пору, и чтил их настолько,

Что небожителем мне каждый казался певец...

Мне о любовном огне читал нередко Проперций —

Нас равноправный союз дружбы надолго связал.

Слух мне однажды пленил Гораций, размерами щедрый

Звон авзонийской струны, строй безупречных стихов.

Только видеть пришлось мне Марона, и Парка скупая

Времени мне не дала дружбу с Тибуллом свести...

Младшими был я чтим не меньше, чем старшие мною:

Долго известности ждать Музе моей не пришлось.

Юношеские стихи прочитал я публично впервые,

Только лишь раз или два щеки успевши побрить.

Мой вдохновляла талант по всему воспетая Риму

Женщина: ложное ей имя Коринны я дал...

Нежное сердце мое открыто для стрел Купидона

Было, и всякий пустяк в трепет его приводил, —

Но и при этом, хоть я от малейшей вспыхивал искры,

Все ж пересудами Рим имя мое не чернил...

Умер мой отец, не старый, оплаканный сыном;

Следом за ним и мать я положил на костер.

Счастье и ей и ему, что вовремя смерть их настигла,

И что до ссылки моей оба закрыли глаза.

Счастье и мне, что им при жизни я не доставил

Горя, что им не пришлось видеть несчастным меня...

Лучшие годы уже прогнала, приблизившись, старость,

И седину к волосам уж подмешала она...

Тут-то меня удалил на левый берег Эвксина,

В Томы задетого мной Цезаря гневный приказ.

Этой причина беды даже слишком известна повсюду

Незачем мне самому здесь показанья давать.

Как рассказать об измене друзей, о слугах зловредных?

Многое вынести мне хуже, чем ссылка, пришлось.

Но воспротивился дух, не желая сдаваться несчастьям:

Силы собрал и явил непобедимым себя. ..

Сколько есть звезд на невидимом нам и на видимом небе,

Столько же вынес я бед на море и на земле...

В этом краю, где оружье звенит, облегчить я пытаюсь

Песней, какою могу, скорбную участь мою:

Пусть тут нет никого, кто бы выслушал новые строки,

Все-таки день скоротать мне помогают они.

Что же! За то, что я жив, что терплю все тяготы стойко,

Что не постыла мне жизнь и треволненья ее,

Муза, спасибо тебе! Ибо ты утешенье приносишь,

Отдых даешь от тревог, душу приходишь целить.. .

Ты,

как немногим, дала мне при жизни громкое имя,

Хоть и немало больших век наш поэтов родил.

Выше себя я ставил их всех, но многие вровень

Ставили нас, и весь мир песни читает мои...

Славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан,

Ты благодарность мою, верный читатель, прими.

(Перевод С. Ошерова)

Овидий родился в 43 г. до н. э. Поэт недаром обозначает этот год

кровавой перифразой. Рим уже около столетия терзали гражданские

войны. Против сената, олигархически управлявшего римской респуб-

ликой, выступали популярные полководцы, опираясь на войско и на

толпу. В год рождения Овидия в союз против сената вступили Марк

Антоний и молодой приемный сын только что убитого Юлия Цезаря —

Гай Октавиан. Небывалой резней богачей и знати они отметили свой

приход к власти; в следующем году разгромили последних защитни-

ков сената — Брута и Кассия; потом, через десять лет, сошлись друг с

другом в последней борьбе за единовластие; Антоний погиб, Октавиан

вернулся в Рим, был восторженно встречен и сенатом и народом, истос-

ковавшимися по гражданскому миру, отпраздновал триумф, объявил рес-

публику восстановленной, а для своей власти сохранил авторитетное

звание «первого человека в государстве» и почетное имя Августа.

Овидию было четырнадцать лет в год триумфа Августа и шестнад-

цать в год «восстановления республики». Как раз в это время он справ-

лял свое совершеннолетие — «надевал взрослую тогу». События минув-

ших тревожных лет, по-видимому, прошли мимо него. Гражданский мир

для него сразу стал чем-то самим собой разумеющимся — естественной

обстановкой, позволяющей человеку жить в свое удовольствие, оставляя

государственные заботы другим. Иначе смотрел на это отец Овидия. Он

был из сословия всадников — людей богатых, но до самых последних

лет не имевших доступа к политической карьере; теперь он мечтал о

такой карьере хотя бы для сына. Овидию пришлось стать мелким по-

лицейским чиновником, «триумвиром по уголовным делам», подом он

занял место в судебной коллегии децемвиров. Теперь он мог наделяться

получить звание квестора и войти в сенат; но тут его отвращение к

политике наконец одержало верх над настойчивостью отца. Он отка-

зался от дальнейшей карьеры — «сузил полосу», предпочел узкую крас-

ную полосу на всаднической тунике широкой сенатской полосе. С этих

пор он жил в Риме частным человеком, занимаясь лишь тем, что достав-

ляло ему удовольствие: словесностью и любовью.

Словесность была главным предметом образования молодых рим-

лян из хорошего общества. Мальчиками они учились у «грамматика» —

читали классических греческих писателей с комментариями по исто-

рии,

географии, астрономии, но главным образом — по мифологии.

Юношами они поступали в обучение к «ритору» для овладения красно-

речием: сперва упражнялись в пересказах, примерах, описаниях, срав-

нениях, потом переходили к декламациям — речам на вымышленные

темы.

Отец Овидия позаботился, чтобы сын его учился у лучших на-

ставников в Риме, а затем даже совершил для пополнения образования

поездку в Афины и Малую Азию («Письма с Понта», II, 10). Декламации

в школе были двух видов — состязательные и увещательные; первые

требовали доказательности, обращенной к разуму, вторые — убедитель-

ности, обращенной к чувству. Овидий решительно предпочитал вторые.

Его старший товарищ, ритор Сенека (отец знаменитого философа), сви-

детельствует в своих воспоминаниях, что среди декламаторов Ови-

дий был на отличном счету, и приводит по памяти отрывок из одной его

декламации — о муже и жене, которые поклялись, что если один из них

погибнет, то другой покончит с собой. От лица мужа Овидий произносил

здесь патетическую речь с прославлением любви: «Легче добьешься в

любви конца, чем умеренности! Любящим ли соблюдать границы, обду-

мывать поступки, взвешивать слова? Так любят только старики!..»

Любовь была главным предметом внимания молодых людей ови-

диевского возраста. В Греции, а потом и в Риме давно сложился обычай,

что лет до тридцатл молодым людям давали перебеситься, а потом они

женились и остепенялись. Именно таков мир комедий Менандра и Плав-

та,

где комическим героем был юноша, устраивавший кутежи и гоняв-

шийся за гетерами. Но ко времени Овидия этот юношеский период дозво-

ленного беспутства стал постепенно затягиваться. Столетие граждан-

ских войн поселило в молодежи страх и недоверие перед «взрослым»

миром интриг и усобиц; куда приятнее было уйти в частную жизнь, в

мир любви и дружбы. Этот мир со времен Плавта стал изящнее и куль-

турнее: женщины в нем не были бессловесными рабынями мерзких

сводников, а сами свободно располагали собой и своими желаниями, муж-

чины в нем из кабацких забулдыг превратились в салонных любезни-

ков,

вместо буйных вспышек похоти мы видим здесь настоящие граж-

данские браки по любви, ничуть не менее долговечные, чем законные

браки в высшем обществе. Для Овидия и его сверстников такой быт

был бесконечно привлекателен. Старшее поколение, конечно, негодова-

ло и говорило об упадке нравов. Отец Овидия нарочно поторопился

женить сына, чтобы уберечь его от соблазнов, но из этого ничего не выш-

ло:

и первый, и второй брак Овидия был недолог, один раз по вине жены,

другой раз — явно по вине самого Овидия. Он остался жить в этом

полусвете, радостно повинуясь его законам: «Сердце мое вспыхивало от

малейшей искры, но дурной молвы обо мне не ходило никогда»."

Такова была жизнь многих сверстников Овидия; но только у Ови-

дия она стала поэзией. Для этого нужна была еще одна составляющая

величина, наименее поддающаяся научному определению, — поэтиче-

ское дарование. И оно оказалось у Овидия исключительно сильным.

Именно как поэт «дарования», поэт «божьей милостью», прославился он

на всю античность. Еще ребенком он заметил в себе дар к стихам («...что

ни хотел я сказать прозою, стих выходил»), а юношей научился его ис-

пользовать и больше доверял тем стихам, которые складывались у него

сами,

нежели тем, которые сочинялись по правилам. Не все были этим

довольны: «Овидий не умел вовремя остановиться в удаче», «он знал

свои недостатки, но любил их», — вспоминает Сенека; «Не он владел

своим дарованием, а дарование владело им», — вторит Квинтилиан.

Сенека рассказывает, как однажды друзья приступили к Овидию с

просьбой вычеркнуть из своих стихов три не в меру изысканные строки,

которые они укажут; Овидий согласился, но выговорил право не вычер-

кивать три свои самые любимые строки, которые он укажет. Сравнили

оба списка — в них оказались одни и те же три стиха: один из «Любов-

ных элегий» (II, 11, 10): «Страшен озлобленный Норд, страшен незлоби-

вый Нот», другой из «Науки любви» (II, 24): «Бык-получеловек и чело-

век-полубык», третий нам неизвестен.

Впервые с чтением своих стихов Овидий выступил лет в восемнад-

цать — «раз или два лишь побрившись». Стихи его сразу были замече-

ны,

и он легко вошел в круг поэтов — тех самых, на которых, по его

наивным словам, он смотрел, как на богов. Его ободрял ученый оратор

Мессала, один из первых людей в государстве («Письма с Понта», II, 3);

его другом стал Проперций, сам только что с шумным успехом вошед-

ший в литературу; и хоть он не успел сблизиться с Тибуллом, но на

смерть его в 19 г. до н. э. откликнулся трогательным стихотворением

(«Любовные элегии», III, 9).

Свое место в ряду римских поэтов Овидий называет точно: «Пер-

вым был Галл, вторым Тибулл, третьим Проперций, четвертым — я»

(«Скорбные элегии», IV, 10, 53—54). Это преемственность мастеров одно-

го жанра: любовной элегии. Жанр этот был новым, даже новомодным;

он сложился не в Греции, а в Риме, в том самом светском кругу, к

которому так стремился Овидий, и был лучшим выразителем любовно-

го этикета в этом кругу. Элегиями назывались стихотворения средней

величины, объединявшиеся в циклы, посвященные возлюбленной поэта,

скрытой под условным именем: Корнелий Галл воспевал свою Кифери-

ду под именем Ликориды, Тибулл — Планию под именем Делии, Про-

перций — Гостию под именем Кинфии. Овидий вслед за ними воспевал

свою героиню под именем Коринны; подлинного ее имени любозна-

тельные античные биографы установить не могли, и еще при жизни

Овидия находились женщины, из тщеславия выдававшие себя за Ко-

ринну («Любовные элегии», II, 17, 29; ср. «Наука любви», III, 538); мож-

но думать, что живого прототипа у Коринны и не было, и этот образ,

вокруг которого любвеобильный поэт собрал весь свой опыт любовных

чувств, вполне условен. Но все мотивы, которым полагалось быть в лю-

бовных элегиях, у Овидия налицо: и служение Амуру, и восторг при

милости возлюбленной, и страдания от ее измен, и жалобы на всесилие

золота, и гордая вера в вечность своих стихов. Первое издание «Любов-

ных элегий» в пяти книгах (впоследствии сокращенное до трех) вышло

в свет около 15 г. до н. э. и сразу принесло автору громкую славу.

«Певец любви» стало нарицательным именем нашего поэта.

«Любовные элегии» были, так сказать, «практикой любви»; для

полноты охвата нужно было еще написать «теорию любви» и «историю

любви». «Историей любви» стала книга «Героиды», над которой Ови-

дий начал работать, еще не кончив «Любовных элегий». Это цикл сти-

хотворных посланий от лица мифологических героинь к покинувшим

их возлюбленным: от Пенелопы к Одиссею, от Ариадны к Тесею и т. д.

«Теорией любви» стала дидактическая поэма «Наука любви» в трех

книгах: в первых двух — советы мужчинам, где найти, как завоевать,

как удержать при себе возлюбленную; в третьей (может быть, добавлен-

ной немного позднее) — советы женщинам, как привлекать и обманы-

вать мужчин. Приступая к «Науке любви», поэт попытал силы на ди-

дактической поэме более традиционного типа — это «Средства для лица»,

стихотворное переложение прозаичнейших косметических рецептов (со-

хранился лишь отрывок); а после завершения «Науки любви» он напи-

сал добавление к ней — «Лекарство от любви», книгу советов, как изба-

виться от несчастной страсти. И в «Героидах», и в дидактических по-

эмах риторический опыт Овидия используется еще откровеннее, чем в

«Любовных элегиях»: послания героинь близко напоминают те речи-

увещания, которыми Овидий так увлекался в риторской школе, а план

«Науки любви» представляет собой почти издевательскую копию обыч-

ной структуры риторического пособия: как отыскать доводы, как рас-

пределить и изложить их, как удержать их в памяти.

Когда Овидий начинал свои элегии, ему не было и двадцати лет;

когда около 2 г. н. э. он заканчивал свою любовную трилогию, ему было

уже сорок пять. «Наука любви» написана с подлинно юношеским изя-

ществом, задором и блеском; однако на самом деле Овидий давно уже

не был таким легкомысленным повесой, к каким он обращает свою

поэму. Он женился в третий раз, на вдове из хорошего рода, и на этот раз

был счастлив; у него росла дочь, которую он любил; дом его стоял в

центре Рима, близ Капитолия, а загородный сад, где он писал стихи, — к

северу от Рима, на берегу Тибра. Жил он хлебосольно, не зная счета

друзьям, и пользовался любовью. По общему признанию, он был пер-

вым поэтом Рима: Вергилий, Гораций, Проперций были уже в могиле, а

из остальных римских поэтов никто не мог и подумать равняться с Ови-

дием.

Кто критиковал Овидия за его легкомысленные темы, тот смолк

после того, как он написал и поставил трагедию «Медея»: до нас она не

дошла, но в течение нескольких веков считалась гордостью римской

драматургии. Овидий находился в расцвете лет и в зените славы; пора

было подумать и о том, чтобы достойными трудами заполнить остаток

своей жизни.

Овидий задумал два таких труда: ученую поэму «Фасты» в две-

надцати книгах и мифологическую поэму «Метаморфозы» в пятнадца-

ти книгах. Слово «фасты» означает «календарь», «месяцеслов»: Ови-

дий хотел написать по элегии на каждый из многочисленных римских

календарных праздников, помянув таким образом всех национальных

богов, героев, римские храмы, древние обряды — двенадцать книг для

двенадцати месяцев календаря. Возрождение римской религиозной древ-

ности было одной из главных забот императора Августа; поэтому сла-

вословия ему и его предкам занимают в «Фастах» немало места. Слово

«метаморфозы» означает «превращения»: под таким заглавием Ови-

дий задумал написать целую мифологическую энциклопедию в стихах,

в непрерывной связной последовательности пересказав более двухсот

мифов, в каждом из которых кто-нибудь превращался в растение, жи-

вотное, реку или звезду; цепь этих превращений начиналась становле-

нием космоса из хаоса и заканчивалась вознесением в сонм богов души

Юлия Цезаря, а за нею, в недалеком будущем, и самого Августа — за их

благодеяния римскому государству. Так пестрое содержание римских

преданий в «Фастах» и греческих в «Метаморфозах» укладывалось в

широкую раму ученого эпоса о причинах и началах всего, что есть в

природе (в «Метаморфозах») и что есть в людских обычаях (в «Фас-

тах»),

— величественный замысел, исполнив который Овидий мог по

праву притязать на бессмертную славу. Работа шла быстро: через семь

лет у Овидия были уже готовы и ожидали лишь последней отделки

первые шесть книг «Фастов» и все пятнадцать «Метаморфоз».

При Овидиевом отвращении к политике его восторженные славо-

словия Августу могут показаться неожиданными и неискренними. Но

это не так. Отстраняясь от общественных дел, Овидий нимало не думал

«уходить в оппозицию» современности. Напротив, он принимал ее все-

цело и радостно: «Пусть другие радуются древности, а я поздравляю

себя с тем, что рожден лишь теперь: наше время по душе мне...» —

писал он в «Науке любви» (III, 121 —122) и тут же пояснял причины

этого:

«... потому что прежняя грубость нравов сменилась теперь изящ-

ной обходительностью». Овидий представляет себе путь человечества

как все большее вытеснение вещественных ценностей духовными: рань-

ше ценились сила и богатство, а теперь красивый вид и любезный разго-

вор.

Вершина этого одухотворения жизни — поэзия, и Овидий гордится,

что рожден поэтом. Но, конечно, все эти духовные блага становятся воз-

можны и доступны лишь тогда, когда кто-то питает и ограждает пользую-

щийся ими мир, заботится и о силе и о богатстве Рима. Заботу эту при-

нимает на себя Август — и поэтому нет таких похвал, каких бы он не

заслуживал. Август дает возможность поэту творить, поэт увековечивает

имя Августа в своих стихах, и все это делается во славу дорогой обоим

римской современности.

Так смотрел на вещи Овидий, но иначе смотрел на них сам Август.

Тот любовный быт римского света и полусвета, которым так наслаж-

дался Овидий, казался Августу нездоровым и тревожным явлением.

Август рассчитывал оздоровить и укрепить римское правящее сословие

притоком «новых людей» из средних сословий, а получалось наоборот:

в меньшей своей части средние сословия усваивали образ жизни сто-

личного света (как сам Овидий), в большей своей части — завистливо

роптали против упадка нравов и растущего разврата в столице. Август

уже не раз издавал законы о нравственности, крепившие брак, семью и

древнюю строгость нравов; но законы эти оставались безрезультатны.

Для Августа это было особенно деликатной заботой, потому что соб-

ственная его семейная жизнь была открыта многим нареканиям: в

молодости он слыл развратником, сменил трех жен, детей не имел, кро-

ме одной дочери, родственников и родственниц по многу раз женил и