115
ку Леви-Брюль, полагавший, что, вводя мистические причины, «первобытный» человек тем самым
объяснял физические действия; скорее он расстраивал их в аспекте их человеческой значимости, их
важности для него самого. Различие между нами и «дикарями» состоит просто в том, что мы имеем
больше научных знаний, чем они: они «не знают того, что известно нам» [Bergson 1956: 151].
Сохраняя эти комментарии в памяти, обратимся к главному тезису Бергсона. В основном, отмечает он,
человеческое общество и культура служат биологической цели, и два типа интеллектуальных функций
осуществляют это предназначение различными способами и дополняя друг друга. Существует два
разных вида религиозного опыта: статичный — связанный с закрытым обществом, и динамический,
или мистический в том смысле, в котором это слово употребляется в исторических исследованиях и
сравнительном изучении религии, но не в смысле Леви-Брюля), — связанный с открытым,
всеобъемлющим типом общества. Первый вид опыта, конечно, характерен для примитивных обществ.
Далее, биологическая эволюция, и в отношении структуры, и в отношении организации принимает два
направления, одно — совершенствуя инстинкт во всем животном мире, кроме человека, и другое —
совершенствуя интеллект только у человека. Интеллект имеет преимущества, но и недостатки тоже. В
отличие от животных примитивный человек может предвидеть трудности, ожидающие его, но
сомневается и боится, что не сможет их преодолеть. И тем не менее надо действовать. Кроме всего
прочего, есть еще осознание неизбежности смерти. Осознание этой беспомощности тормозит действие
и подвергает жизнь опасности. Рефлексия, бледный слепок мысли, содержит в себе другую опасность.
Общество не разваливается благодаря чувству морального долга среди своих членов; но разум может
подсказать человеку, что его собственные эгоистические интересы должны иметь приоритет, вне зави-
симости от того, противоречат они общественной пользе или нет.
Столкнувшись с этой дилеммой, Природа (подобные «конкретизации» встречаются в трудах Бергсона
в большом количестве) создает приспособление для того, чтобы восстановить уверенность человека в
своих действиях и принудить его к жертве собственными интересами, погружая его в инстинктивную
глубину, прикрытую слоем интеллекта. Используя его способность к мифотворчеству, найденную в
этой глубине, она усыпила интеллект, не разрушая его. Из этого произошли магия и религия, вначале
неразличимые, хотя впоследствии каждая из них идет своей дорогой. Они поддерживают необходимый
баланс с интеллектом и позволяют человеку, путем манипуляции воображаемыми природными в
природе или обращения к воображаемым духам, вновь вернуться к исполнению своих задач; они также
заставляют его забыть свои эгоистические интересы ради интересов общих и подчиниться, при помощи
табу, общей ди-
116
сциплине. Таким образом, то, что инстинкт делает для животных, религия делает для человека,
противопоставляя его интеллект эгоистическим интересам в критических ситуациях
интеллектуального протеста. Следовательно, религия является не продуктом страха, как полагали, но
гарантией и защитой от страха. В конечном счете это продукт инстинктивного побуждения,
жизненного импульса, обеспечивающий человеку выживание и его эволюционное восхождение к еще
большим высотам. Бергсон высказывается об этом одной фразой: религия — это «защитная реакция
природы против размывающей силы интеллекта» [Bergson 1956: 122]. Итак, поскольку данные
функции религии, какие бы чудовищные конструкции воображения она ни порождала, будучи не
привязаны к реальности, существенны для выживания как для индивида, так и для общества; и не
приходится удивляться тому, что, в то время как были и есть общества, лишенные искусства, науки и
философии, никогда не было ни одного общества без религии. «Религия, сосуществуя с нашим видом,
должна подходить к нашей структуре» [Bergson 1956: 176].
Бергсон использовал вторичные источники, в частности труды своего друга Леви-Брюля, когда писал о
«первобытных» идеях в современных ему простых обществах, но, когда он говорил о примитивном
человеке, он имел в виду некоторого гипотетического доисторического человека, и этот человек был
для него чем-то вроде диалектического устройства, усиливавшего контраст между статической
религией закрытого общества и мистической религией открытого общества будущего, которую,
руководимое личным религиозным опытом, его воображение предвидело.
Вы могли бы заметить, что в самом общем смысле «инстинкт» Бергсона согласуется с «не-логико-
экпериментальной остаточно-стью» Парето и «пре-логическим» Леви-Брюля, и его «интеллект» близок
«логико-экпериментальному» Парето и «логическому» Леви-Брюля; и что проблема, замеченная
Парето и Бергсоном, но не Ле-ви-Брюлем, была, хотя и освещенная под разными углами зрения, в
сущности, одна и та же. Можно далее заметить, что хотя все трое многое сообщают нам о природе
иррационального, они говорят очень мало о рациональном, и, таким образом, трудно составить себе
представление о том, в чем заключается разница в их взглядах при описании данного контраста.
Немецкий социальный историк Макс Вебер [Weber 1947], к которому мы обратимся в качестве