Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук
Подождите немного. Документ загружается.
неологизмов Велимира Хлебникова // Wiener Slavistischer Almanack Sonderband 40. Wien; Moskau, 1995. С 17.
1
Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Гос. изд-во иностранных и национальных словарей, 1955. Т. 1. С
LXXXYIII.
287
книгах наших и не было, и есть: посабливанье, пособ-ление, пособ и пособка и пр. На кого же я
сошлюсь, что слова эти есть, что я их не придумал? На русское ухо, больше не на кого»
1
.
Получается, что Даль приводит не только услышанные слова, но и те, которые «дух нашего языка»
мог бы произвести, а «русское ухо» могло бы услышать, — слова, о которых он не знает, где, кем
и когда они произносились, но которые могли бы быть сказаны, порукой чему — «природа самого
языка». Здесь перед нами любопытнейший пример «самодеконструкции» далевско-го словаря,
который обнаруживает свою собственную «безосновность», размытость своего происхождения:
словарь — не столько реестр, сколько модель образования тех слов, которые могли бы
существовать в языке. Разве слово «пособ» (существительное от усеченного глагола «пособить»)
не может быть в языке, если в нем уже есть такие слова, как «способ» и «повод»? На этом
основании оно и вводится в словарь, не как «услышанное», а как родное для «русского уха».
Далевский словарь в этом смысле не так уж сильно отличается от хлебни-ковских перечней
вдохновенных словоновшеств; труд величайшего русского языковеда — от наитий самого смелого
из «языководов» (термин самого Хлебникова). Хотя словообразовательное мышление Даля
гораздо тверже вписано в языковую традицию и «узус», все-таки в его словаре отсутствует ясная
грань между тем, что говорилось и что могло бы говориться.
Иначе говоря, Даль создал словарь живых возможностей великорусского языка, его
потенциальных
1
ДЙАЬ Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Гос. изд-во иностранных и национальных словарей, 1955. Т. 1. С
LXXXYIII.
288
словообразований, многие из которых оказались впоследствии незадействованными. Именно
поэтому в словаре-«наголоске» Солженицына они поражают едва ли не больше своей оголенной
новизной, чем в словаре Даля, где они приводятся в ряду известных, устоявшихся слов, что
скрадывает их новизну. У Даля от известного «пособлять» к неизвестному «пособу»
выстраивается целый ряд словообразований, более или менее общепринятых в языке («пособить»,
«посабли-вать», «посабливанье», «пособленье»), тогда как Солженицын исключает из своего
словаря все обиходные, устоявшиеся слова и дает только редкие, необычные: «пособь»,
«пособный», «пособщик». «...Этот словарь противоположен обычному нормальному: там отсева-
ется все недостаточно употребительное— здесь выделяется именно оно»
1
.
Сопоставляя два словаря, Даля и Солженицына, приходишь к парадоксальному выводу: художник
слова и лексикограф как бы меняются местами. Там, где ожидаешь найти у- писателя первородные
слова, обнаруживаются лишь выписки, многократный отсев из далевских закромов. Хотя сам
Солженицын об этой вторичности своего словаря внятно предупреждает в предисловии, ему не
веришь, пока слово за слово не переберешь все его находки и не найдешь их источник у Даля. И
напротив, там, где у самого Даля ожидаешь найти точную картину лексического состава языка,
обнаруживаешь своего рода художественную
1
Русский словарь языкового расширения / Сост. А.И. Солженицын. М: Наука, 1990. С 4 Точно так же из далевского перечня:
«внимательный, внимчивый, вымчивый» — Солженицын берет в свой словарь только второе слово, отбрасывая первое как
общеизвестное, а третье, вероятно, как совсем уж диковинное, сомнительное по корню и значению.
289
панораму, где за общеупотребительными словами, составляющими первый, «реально-
документальный» ряд, и редкими, разговорными, диалектными словами, образующими второй
ряд, выстраивается гигантская рисованная перспектива «возможных», «мыслимых», «сказуемых»
слов, введенных самим исследователем для передачи полного духа русского языка, его
лексической емкости и глубины. Эта объемная панорама поражает именно тончайшим переходом
от осязаемых, «трехмерных» объектов — через дымку диалектно-этнографических странствий и
чад задушевных дружеских разговоров — к объектам языкового воображения, которые
представлены с таким выпуклым правдоподобием, что, если бы не несколько чересчур сильных
нажатий на заднем плане, аляповатых пятнышек, вроде «ловкоси-лия», воздушная иллюзия
словарного «окоема» была бы безупречной.
Но парадокс Даля—Солженицына, словарной планеты и ее яркого спутника, этим не
ограничивается. Солженицынский строгий отбор далевских словечек в конечном счете усиливает
эффект их художественности, придуманности, поскольку они выделены из массы привычных слов
и предстают в своей особости, внепо-ложности языку как способ его расширения. Удельный вес
«потенциальных» слов, приведенных — или произведенных — Далем как пример
словообразовательной мощи и обилия русского языка, в солженицынском словаре гораздо больше,
чем у самого Даля. Но, поскольку они «опираются» на Даля, который сам якобы «опирался» на
лексику своего времени, они производят впечатление еще более устоявшихся и как бы даже
«залежалых», извлеченных из неведомо каких первородных пластов языка.
290
Как это часто бывает в искусстве XX века — у Дж. Джойса, П. Пикассо, В. Хлебникова, С.
Эйзенштейна и др.,— модернизация и архаика, авангард и миф, вымысел и реконструкция
шествуют рука об руку. Если Даль — романтик национального духа и языка и почти
бессознательный мистификатор, то Солженицын сознательно усиливает эту далевскую интуицию
и по линии кропотливой реставраторской работы (все берет у Даля), и по линии модернистского
изыска (отбирает только не вошедшее широко в язык, самое «далевское» у Даля). Установка В.
Даля, в соответствии с его профессиональным самосознанием и позитивистским сознанием его
века,— научная, собирательская, так сказать, реалистическая надстройка на романтическом
основании; а солженицынский словарь, по замыслу автора, «имеет цель скорее художественную»
1
.
И хотя солженицынский словарь всего лишь эхо («отбой» или «наголосок») далевского, а точнее,
именно поэтому, в нем выдвинуто на первый план не собирательское, а изобретательское начало,
«расширительное» введение в русский язык тех слов, которые мыслятся самыми «исконными» по
происхождению, а значит, и наиболее достойными его освежить. За время своего «значимого
отсутствия» из русского языка они не столько состарились, сколько обновились, и если у Даля они
представлены как местные, областные, архаические, диалектные, народные слова, то у
Солженицына они предстают как именно однословия, крошечные произведения, сотворенные в
тех же стиле и эстетике, что и солженицынские повести и романы. Когда в преди-
1
В «Объяснении» к Словарю есть слова, сочиненные самим Солженицыным,— например, «верхоуставный» и «верзгоуправный»,
предлагаемые вместо уродливого «истеблишментский».
291
словии к своему «Словарю» Солженицын пишет, что он читал подряд все четыре тома Даля
«очень вним-чиво» и что русскому языку угрожает «нахлын международной английской волны»,
то эти слова воспринимаются как совершенно солженицынские, хотя легко убедиться, что они
выписаны из Даля.
Здесь дело обстоит примерно так же, как с Пьером Менаром, героем знаменитого борхесовского
рассказа, который заново написал, слово в слово, несколько глав «Дон Кихота». Хотя Пьер Менар
стремится буквально воспроизвести текст Сервантеса (не переписать, а сочинить заново), но тот
же самый текст, написанный в XX веке, имеет иной смысл, чем написанный в XVII. «Текст
Сервантеса и текст Менара в словесном плане идентичны, однако второй бесконечно более богат
по содержанию»
1
. У Сервантеса выражение «истина, чья мать — история» — всего лишь
риторическая фигура; та же самая фраза у Менара относит к проблеме, возникшей только после К.
Маркса, Ф. Ницше, У. Джеймса и А. Бергсона, после всех переоценок ценностей в историзме,
прагматизме, интуитивизме, — о верховенстве истории над истиной, жизни над разумом.
Так и солженицынские слова идентичны далевским, но добавляют энергию художественного
отбора, а главное, новый исторический опыт к тому, что составляло разговорный запас русского
языка середины прошлого века Например, Даль пишет:
НАТЮРИВАТЪ, натюрить чего во что; накрошить, навалить, накласть в жидкость,
от тюри, окрошки. -СЯ, наесться тюри, хлеба с квасом и луком.
1
Пьер Менар, автор «Дон Кихота» // Борхес Хорхе Луис Соч: В 3 т. Рига: Полярис, 1994. Т. 1. С 293.
292
Солженицын гораздо лаконичнее:
НАТЮРИТЬ чего во что — накласть в жидкость.
Солженицынское толкование хотя и короче, но многозначительнее далевского: оно включает и те
значения, которые приданы были этому слову XX веком и лагерным опытом самого писателя. Оно
красноречиво даже своими умолчаниями. Из определения тюри выпали «квас и лук», как выпали
из рациона тех, чьим основным питанием стала тюря (недаром с начальной рифмой к слову
«тюрьма»). «Навалить» в жидкость стало нечего, а «накрошить», возможно, и нечем (ножей не
полагалось), — хорошо бы и просто «накласть». «Натюриться» в смысле «наесться» тоже вышло
не только из языкового, но и житейского обихода голодной эпохи. Слово «натюрить»,
поставленное в солже-ницынском словаре, приобретает смыслы, каких не имело у Даля,— как
эмблема всего гулаговского мира, открытого нам Солженицыным, как слово-выжимка всего его
творчества
Еще ряд примеров того, как Солженицын ОБОГАЩАЕТ далевский текст, часто при этом и
сокращая его.
Даль:
ОБОЗЕРЩИНА, обозерье пек околгща большого озера и жители ея.
Солженицын:
ОБОЗЕРЬЕ — околица большого озера.
Солженицын напоминает нам о земле, прилегающей к озеру, как об особом природном укладе и
вместе с тем подчеркивает его пустынность, покинутость людьми (поскольку на «жителей ея» это
слово уже не распространяется). Одно слою— маленькая притча о жизни природы и о вымирании
человека, опустении деревни.
293
Даль:
ВОЗНЕВЕРОВАТЬ чему, стать не верить, сомневаться, отрицать.
Солженицын:
ВОЗНЕВЕРОВАТЬ чему — стать не верить, усум-няться.
Вместе с Солженицыным мы знаем о психологических оттенках и практических приложениях
этого слова больше, чем в прошлом веке мог знать Даль. Для современников тургеневского
Базарова «возневеровать» еще значило «отрицать», а для наших современников, таких как Иван
Денисович, «возневеровать» вполне может сочетаться и с приятием. Да и «усумняться» как-то
смиреннее, боязливее, чем «сомневаться», как будто допускается сомнение в самом сомнении.
Даль:
^любоваться во что, любуясь пристраститься.
Солженицын:
ВЛЮБОВАТЬСЯ в кою — любуясь, пристраститься.
У Даля описывается пристрастие к вещицам: так и видишь какую-нибудь хорошенькую барышню,
влю-бовавшуюся в не менее хорошенький зонтик. У Солженицына — совсем другая энергетика этого
чувства: влю-боваться в КОГО — и уже не оторваться ни глазами, ни сердцем, хотя бы только любуясь
на расстоянии. Тут угадывается опять-таки солженицынский персонаж, Глеб Нержин или Олег
Костоглотов, заглоченные судьбой, зарешеченные, за стеной шарашки или больничной палаты, кому
дано пристраститься одними только глазами, как зрителю, но тем более неотвратимо, «до полной
гибели всерьез». «Влюбоваться» — очень нужное Солженицыну слово, незаменимое; по сравнению с
«влюбиться» оно несет в себе и большую отдален-
294
ность — «любоваться», и большую обреченность — «пристраститься».
Хотя солженицынские слова вместе с определениями выписаны из Даля, но они так пропущены через
опыт «второтолкователя», что, каждое по-своему, становятся парафразами огромного текста по имени
Солженицын. Сам Солженицын, может быть, и не имел в виду тех смысловых оттенков, которые мы
приписываем ему, но подлинно художественный текст всегда умнее автора, и слова в солженицынском
словаре сами говорят за себя, кричат о том, о чем автор молчит.
Итак, границу, отделяющую однословие как творческий жанр от слова как единицы языка, языковод-
сгво от языковедения, трудно провести в случае Даля— Солженицына, которые как бы дважды
меняются ролями в описанном нами случае «со-словария», редчайшем образчике двойного языкового
орешка. Чтобы войти в состав общенародного языка, быть включенными в Словарь «живого
великорусского» наравне с общеупотребительными словами, новообразования должны
восприниматься столь же или даже более «естественно», чем их соседи по словарю, камуфлироваться и
мимикрировать под народную речь (хотя переборщить с «народностью» тоже опасно, и
заимствованные слова «автомат» и «гармония» более естественно звучат для русского уха, чем
натужно свойские «живуля» и «со-глас»). Поэтому далевско-солженицынские однословия, в отличие
от хлебниковских, воспринимаются как про-заизмы, скроенные по мерке разговорной речи.
Казалось бы, грань, отделяющая поэтизм от прозаизма,— весьма условная, но формально-
композиционным признаком такого размежевания служит отсутствие у Солженицына любимого
хлебниковского
295
приема — «скорнения», сложения двух корней — например, «красавда» (красота+правда),
«дружево» (дру-жить+кружево). Солженицын редко соединяет разные корни, для него в этом
начало умозрительно-произвольного, «утопического», насильственного спаривания разных
смыслов.
Знаменательно, что и Даль недолюбливал слова, образуемые, по греческому образцу, сложением
основ, он называл их «сварками», подчеркивая тем самым искусственный, технический характер
того приема, который для Хлебникова органичен, как жизнь растения, и потому назван
«скорнением». «Небосклон и небозем... слова составные, на греческий лад. Русский человек этого
не любит, и неправда, чтобы язык наш был сроден к таким сваркам: он выносит много, хотя и
кряхтит, но это ему противно. Русский берет одно, главное понятие и из него выливает целиком
слово, короткое и ясное»
1
. Даль приводит в пример «завесь», «закрой», «озор» и «овидь» как
народные названия горизонта, в отличие от книжных, хотя и русских по корням, но сложенных по
составной греческой модели, типа «кругозор». Любопытно, что далевские немногочисленные
«авторские» образования, типа «ловкоси-лие» или «колоземица» и «мироколица» (атмосфера),
«носохватка» (пенсне), скроены по не любимому им образцу и отчасти звучат по-хлебниковски,
предвещают Хлебникова.
В целом Даль, как и Солженицын, предпочитает не рубить и скрещивать корни, но работать с
приставками и суффиксами, т. е брать «одно, главное понятие», плавно поворачивая его иной
гранью. Типичные далев-
1
Дгль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка. С XXXI.
296
ско-солженицынские словообразования: «издивоваться чему», «остойчивый — твердый в
основании, стоящий крепко», «выпытчивая бабенка», «размысловая голова — изобретательная» и
т.п. Никаких резких разломов и сращений в строении слова — лишь перебрать крышу или
достроить сени, но ни в коем случае не менять основы, не переносить дом на новое место.
6. ТЕРМИНОИДЫ и ПОСТМОДЕРН. ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ однословия
«Толковый словарь» Григория Марка (1999— 2000)
1
— один из самых развернутых и
выразительных опытов по созданию целой системы внутреннего склонения и скорнения слоа
Здесь выделен третий компонент словотворчества: не поэтический и не прозаический, а
научжнгерминологический. «Мизантропомор-физм (точка зрения, согласно которой
неодушевленные предметы ненавидят людей)». В подтексте этого словообразования, конечно,
«антропоморфизм», человекообразное представление о мире нечеловеческом (боги, вещи,
природа). Г. Марк создает новые термины, хотя и относятся они не столько к научным
дисциплинам, сколько к общественной и повседневной жизни. Это, скорее, наукообразия,
терминоиды, которые заимствуют у науки метод образования терминов и прилагают его ко
вполне ненаучным предметам. Отсюда же обильное использование иностранных и
международных словообразовательных элементов, чего нет ни у Хлебникова, ни у Солженицына.
«Окнариум (аквариум окна...)».
1
http://markbu.edu/grmark/dictlast.htm.
297
«Виртуалить (проводить время в виртуальном пространстве)». «Коллюзия (коллизия иллюзий)».
Иностранное слово, лишенное корневых сцеплений и метафорических отзывов в системе языка,
семантически более однозначно, легче терминируется, чем родное. Отсюда же и резкий нажим на
толкование слова, которое нуждается в дефиниции, подобно научному термину, и, в отличие от
поэтически образного или прозаически разговорного слова, не может быть понято само по себе,
нуждается в толковании специалиста
Заметим, что у Солженицына редко даются такие толкования: иногда он приводит возможный
контекст данного слова, одним примером демонстрирует способ его употребления («обследить
зверя»), но редко определяет его значения. Хлебников же часто избегает и примеров
словоупотребления, он неистово разбрасывает по бумаге новые слова, не заботясь об их
понятности, смысловом приспособлении к окружающей жизни и как бы рассчитывая на то, что
они сами разлетятся роем по будущему, вызовут к жизни новые вещи силой их называния-
выкликания.
Новообразования Григория Марка подчеркнуто тяжеловесны, искусственны, постмодерны,
симулятив-ны. В отличие от хлебниковских, они не стремятся к авангардному преображению мира
и, в отличие от солженицынских, не стараются реалистически его отобразить. Скорее, они
выставляют наружу свою собственную производность, сочиненность, что может оттолкнуть
читателя, привыкшего к более живым, «органическим» способам словосложения. Не сразу
понятно, то ли эти слова издеваются над действительностью, над теми простыми явлениями,
которые обозначаются с такой наукообразной напыщенностью и
298
терминологическим изыском.. То ли слова эти содержат издевку над самими собой, как пародия на
называние вообще, на извечный, потный, мучительный труд состыкования слов с понятиями-
Однословия Г. Марка часто отсылают к конкретному слову и передразнивают его, выступают как
«ино-словия», пародийные подстановки. «Либидоносец» отталкивается от «победоносца»,
«травматургия» (искусство нанесения травм) — от «драматургии». Порою Г.Марк имитирует наив
народных этимологий-неоло-гий: «обдирекция» (ср. «дирекция»), «мылодрама» (ср. «мелодрама»
и одновременно «soap opera»). Разумеется, это не примитивы, а именно «гшитивы», в которых
сказовая манера коверкать иностранные слова в свою очередь коверкается.
Вообще у каждого словаря есть свой образ составителя, своя концептуальная персона, подобно
тому как у поэтических произведений есть лирический герой, а у прозы — образ повествователя.
«Составитель» у Григория Марка резко отличается от лирического героя его же стихотворений,
своего рода ангела, спущенного за шкирку с небес, чтобы мучительно осязать свое вхождение в
шершавую плоть земной жизни
1
. Марковский составитель — скорее схоласт-номиналист,
рассуждающий обо всем, в том числе и об ангелах, и дающий обильную классификацию
тончайших вещей, подчас и вовсе не существующих или исчезающих в самом процессе их
наименования. Как и «домодерное»
1
Поэтические книги Григория Марка: Гравёр. Стихотворения. Нью-Йорк: Эффект, 1991; Среди вещей и голосов. Тенефлай (Нью-
Джерси): Эрмитаж, 1995; Оглядываясь вперед. СПб: Фонд Русской поэзии, 1999. См. также: Эпштейн Михаил. Путь ангельской плоти
(О поэзии Григория Марка) // Звезда. 1997. № 4. С 219—222.
299
средневековье, постмодернизм склонен к схоластике, к многоярусной символике и семиотизации
вещей, надстраиванию метауровней означающих над означаемыми. Перед нами лирика
схоластики и ее герой, педант-лингвоман, для которого «быть» значит давать имена, продолжать
первый труд Адама, порученный ему Господом, без внимания к тому тривиальному обстоятель-
ству, что подавляющее большинство вещей уже имеют свои имена и нуждаются в метафорических
намеках больше, чем в терминологических определениях.
Кажется, многие слова придуманы Г. Марком для того, чтобы продемонстрировать их
нарочитость, натуж-ность, ненужность, а может быть, и ненужность слов вообще. Язык бесстыдно
показывает «язык» всем сторонникам «экономии мышления», «общей семантики» и
«верификации» («фактическая проверка» соответствия слов наблюдаемым явлениям — принцип
логического позитивизма). Кратчайший, «экономнейший» жанр оказывается способом
демонстрации избыточности самого языка, который бесстыдно вываливается изо рта, разбухает и
своей шершавой мякотью заполняет все пространство истины и целесообразности. «О-префиси-
ровать», «прохореенный», «метаморфий» «эгоцентрост-ремительнобежный» (с пояснением:
«суетноэгий») — раздается этот кимвал бряцающий над душами погребенных вещей,
развороченных понятий, над пустынным миром, в котором уже не осталось ничего, кроме языка.
«Словарь» Г. Марка, благодаря или вопреки замыслу его создателя, представляется мне
эпитафией-пародией на могиле того культурного периода, который называл себя
«постмодернизмом» и объявлял мнимость всех означаемых по ту сторону языка. В соответствии с
учением о «difference», многие однословия Марка
300
демонстрируют постоянную задержку или отсрочку значения, поскольку именно их определения
оказываются еще менее значимыми и вменяемыми, чем сами слова. «Флюидыш (флюидное
отродье)». «Эгопальпиро-вание (пальпирование эго обследуемого вопросами, анамнезировка)».
«Эвридикость Аидная (попытка подражания Эвридике, попытка вернуться из царства Аида)».
Цепь толкования начата— и оборвана, отброшена в условную бесконечность, поскольку «отродье
флюида»— вещь, еще более абстрактная, туманная, неопределимая, чем сам флюид. Это
семантическая пытка слова, из которого выпытать ничего нельзя, оно умирает в своей дефиниции
и не может умереть, как будто претерпевая ад бесконечного самоповтора, «отсрочку» означаемого
как муку означивания. Толкование не проясняет, а усиливает невнятность слова. Слова тщательно
определяются именно для того, чтобы обнаружить свою неопределимость, беспредметность и
безысходность самого этого процесса привязывания одних слов к другим. Словарная статья у Г.
Марка — микромодель постмодернистского сознания, которое от одного уровня языка переходит
к другому, к метаязыку, двигаясь по ступеням этого «метаметизма» в кругах бесконечных
самотолкований.
На примере «Словаря» Г. Марка можно выделить метафорическую обратимость как едва ли не
главное свойство однословий, построенных на сращении двух корней или основ. Обычно для
метафоры необходимы как минимум два слова: «березовый ситец», «птица-тройка», «зарницы —
демоны», «шелк ресниц», «страниц войска» и т.п. Если мы находим метафорический первообраз в
некоем слове, то опять же лишь по сравнению с другим словом, например «рок» (предречен-
301
ность, обреченность) по отношению к однокоренному «речь» или «искренний» по отношению к
«искре». Однословие так «скореняет» разные слова, что метафора начинает жить и мерцать в
одном слове. Так, в слове «вопрошайка» у Г. Марка соединились «вопрошать» и «попрошайка»,
точнее, префикс первого слова («во») соединился с суффиксом второго слова («айк») вокруг
общего корня «прош». Вопрошайка — это человек, задающий вопросы так же настойчиво, жадно,
бесцеремонно, не считаясь с собственным достоинством и правилами приличия, как попрошайка
попрошайничает.
При этом новообразованное двусоставное слово может, как правило, и толковаться двояко, в
зависимости от того, какое значение берется как исходное (буквальное, тематическое), а какое —
как итоговое (образное, переносное). Например, в слове «словелас» скореняются «слово» и
«ловелас», и одно служит метафорой другого. Но если рассматривать «слово» как первичное
(буквальное) значение, а «ловелас» как метафору, тогда «словелас»— это человек, влюбленный в
слова, Дон Жуан и волокита слов, иначе говоря, филолог, слово-блуд или графо-ман. Если же
первичное значение «ловелас», тогда «словелас» — это человек, обольщающий посредством слов,
источающий словесную похоть и соблазн.
По определению Хлебникова, словотворчество — это «художественный прием давать понятию,
заключенному в одном корне, очертания слова другого корня. Что первому дает образ второго,
лик второго»
1
. Но суть в том, что первое и второе в словообразе могут менять-
1
Цит. по: Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. MJ Искусство, 1970. С 100.
302
ся местами, придавая слову мерцательность и двузначность: то ли это ловелас по отношению к
словам, то ли это слова как орудие ловеласа. То же самое «слов-кач», ловкач слов: то ли он ловок в
словах, то ли ловчит посредством слов (слова как предмет ловкости или ее орудие: разница
тонкая, но все же заметная). В своих дефинициях Григорий Марк дает, как правило, только одну
интерпретацию означаемого, но в его собственные словообразы вписана двузначность.
Н. Перцова приводит следующие примеры скорне-ния из Хлебникова (сама она называет этот
прием «контаминацией»): «врркда» от «вражда» и/или «врать» и «дружба»; «бьюга» от «бить» и
«вьюга»- И добавляет: «Буквально на наших глазах контаминация распространяется в русском
языке все шире, ср. катастрой-ка — катастрофа, перестройка (слово А. Зиновьева); демокрады —
демократы, казнокрады; прихватизация — прихватить, приватизация.-»
1
.
Все это — политико-сатирические однословия, в которых, естественно, преобладает негативная
оценоч-ность, но и они по своей семантике двусмысленны. Кто такие «демокрады»? Те, что
украли и присвоили себе демократию, власть народа, или те, которые крадут и присваивают
(деньги, имущество), пользуясь демократией? Обычно имеется в виду второе, но само двуос-
новное слово захватывает оба значения, и, поскольку оно носит резко оценочный характер,
разность этих двух означаемых не осознается, как правило, носителями языка.
1
Пергрва Наталья. Цит. изд. С 45. И.С Улуханов называет этот прием «междусловным совмещением», см. его статью
«Окказиональные чистые способы словообразования в современном русском языке» (Известия АН. Отделение литературы и языка.
1992. Т. 51. № 1. С 13.
303
Или что такое хлебниковская «бьюга»: вьюга, которая бьет, сшибает с ног, или страшное
избиение, бой, подобный вьюге? Все опять-таки зависит от того, какое значение считать
буквальным, а какое переносным: вьюга ли подобна битве или битва подобна вьюге? Что такое
лживопись: живопись, которая лжет? или ложь, которая живописует? Григорий Марк отсылает
только к первому значению: «Лживопись (а-ля русская, глазу-новщина-китч)»; но «лживописью»
можно назвать не только пафосно-китчевую живопись, но и машину пропаганды, которая
преподносит живописно, образно, картинно, плакатно свои лжеидеи. Кто такой «тлени-нец» —
тот, «в ком еще тлеет ленинизм» (как объясняет Г. Марк), или тот, кто сам превращается в тлен
вместе с Лениным и ленинизмом?
Следует оговорить, что однословие метафорически обратимо, а значит, и двусмысленно только в
том случае, если в нем имеет место скорнение, сложение двух знаменательных морфем, одна из
которых выступает как «фигура» другой. Если же к корню одного слова присоединяется префикс
или суффикс другого, лишенные са-мостоятельного лексического значения, то метафорическая
двойственность, как правило, не возникает.
7. ОДНОСЛОВИЕ, АФОРИЗМ, ГИПОГРАММА
Выше уже говорилось, что однословия превосходят своей краткостью даже «краткословия» —
изречения-афоризмы. Но однословие — это порою и есть сверну?-тый афоризм, который, если не
вмещается в размер слова, вылезает обратно в виде дефиниции, прилагаемой к слову. Так,
солженицынский афоризм «жить не
304
по лжи» стягивается в однословие «лжизнь», к которому можно приложить дефиницию: «жизнь,
прожитая по лжи». Древний афоризм Плавта «Человек человеку — волк» (в комедии «Ослы»)
может свернуться в однословие «человолк» (А. Вознесенский, «Антимиры»).
Дело в том, что афоризм часто строится на сближении противоположных понятий или на
разведении близких понятий: мысль играет смыслами, находимыми в языке, и перебрасывает их
из одного понятийного гнезда в другое. Человек противоположен волку, и именно поэтому
афоризм утверждает, что человек и есть волк по отношению к себе подобным Там, где два
понятия сопрягаются через парадоксальное суждение, появляется возможность и «скоренить» их в
сложном слове-оксюмороне, если к тому есть и звуковая предрасположенность. Скажем,
наполеоновский афоризм «От великого до смешного только один шап> потенциально заключает в
себе понятие «велисмешия», т. е. смешной величавости. «Велисмешный» (ср. «пересмеш-ный»)—
тот, кто держит себя величественно и потому выглядит смешно.
Не только афоризмы, но и целые произведения могут заключать в себе такой тип суждения,
который стягивается в одно слово. Например, мысль Фрейда, выраженную в трактате «По ту
сторону принципа удовольствия», можно было бы выразить однословием осмерто-зоид».
Смертозоид — единица влечения к смерти, эротической одержимости смертью, что
парадоксально и даже оксюморонно, поскольку «зоид» в греческом означает «живоподобный»
(«зоон» — живое существо + «ид» — «вид, форма, образ»). «Смертозоиды» — «мерт-воживчики»
— «семена смерти, жаждущие размножения». Парадокс заключен уже в самом понятии «ин-
305
стинкт смерти», который, по классической мифологии фрейдизма, столь же могуществен, как и
половой инстинкт (Эрос и Танатос делят поровну царство жизни). Ведь инстинкт есть
отличительное свойство живого, и его направленность к смерти как раз и может быть
представлена данным словом-оксюмороном.
Наконец, идея необязательно должна быть выражена индивидуальным автором, она может
носиться в воздухе. Например, советская идеология соединяла требование всеобщего равенства с
призывом любить трудящихся и угнетенных во всем мире, не учитывая, что любовь есть чувство
сугубо избирательное и исключает равенство. Отсюда однословие «равнолюбие» — одинаковая ко
всем любовь, равносильная равнодушию. Возможны и такие сочетания, как «равнолюбая женщи-
на» или «равполюбчивый юноша». Вспомним «душечку» Чехова, с ее потребностью любви, равно
переходящей на очень разных мужчин,— она была поистине рав-нолюбкой.
Приведу еще один пример из своей коллекции: однословие «солночъ» (с ударением на первом
слоге) — скорнение слов «солнце» и «полночь». «Солкочъ» стягивает в одно слово те образы,
которыми изобилует и поэзия, и философия, и апокалиптическая традиция. «Ночь — это тоже
солнце» — так говорил Заратустра, и Ж. Батай взял этот ницшевский афоризм эпиграфом к книге
«Внутренний опыт»
1
. Образ Солночи встречается у Гюго: «Ужасное черное солнце, излучающее
ночь» («Недоступный воображению, этот негатив прекрасен», — замечает Поль Валери). Этот
архетипический образ, повторенный М. Шолоховым в концовке «Тихого
1
Ватой Жорж. Внутренний опыт / Пер. СА Фокина. СПб: АХИ-ОМА/МИФРИЛ, 1997. С. 7.
306
Дона», имеет далекие библейские корни. Еще у пророка Иоиля сказано, а в Деяниях апостолов
повторено: «Солнце превратится во тьму и луна — в кровь прежде, нежели наступит день
Господень, великий и страшный» (Иоиль, 2:31). Солночь— ночь, яркая и сияющая, как солнце, —
черное солнце Апокалипсиса
1
.
Если однословие может свертывать в себе афоризм, то оно же может и развертывать то, что
скрыто на микросемантическом уровне слова, прячется в его смысловом подполье. Здесь полезно
вспомнить понятие гипограммы, введенное французским теоретиком Мишелем Риффатерром в
книге «Семиотика поэзии». Ги-пограмма— такой поэтический образ, который создается
«подсловно» или «засловно», подтекстными или интертекстуальными связями слова. Как правило,
гипог-рамма содержит «тайное» значение, которое контрастирует с «явным» значением слова.
Например, в поэтическом образе цветка часто присутствует скрытая отсылка к ущелью, бездне,
обрыву. «Определяющая черта гипограммы — полярная оппозиция, объединяющая эти
противоположности, связующая хрупкую малость цветка с устрашающей огромностью
бездны...»
2
. При этом «ядерное слово остается несказанным»
3
, т. е. о нем приходится строить
догадки — и оно выступает наружу лишь в форме толкующего предложения, па-рафразиса.
Другой пример, приводимый Риффатерром, — странная любовь французских поэтов к слову
«soupi-
1
Ср. в Откровении Иоанна; «..И вот произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как
кровь.» (6:12).
* Riffaterre Michael. Semiotics of Poetry. Bloomington: Indiana University Press, 1984. P. 41.
3
Ibid P. 31.
307
rail», «маленькое ветровое окошко». Оказывается, оно лучше, чем слово «fenetre» (окно), передает
огромность открывающихся за ним просторов. Как заметил Бодлер, «кусок неба, созерцаемый
через тюремное окошко (soupirail), создает более глубокое чувство бесконечности, чем
распахнутый вид с горной вершины»
1
.
Итак, за суггестивным словом следует его контрастная тень, его другое, и однословие позволяет
как бы высветить эту тень, вобрать ее в лексический состав самого слова. Можно представить себе
на основе риф-фатерровских примеров такие слова, как «бездноцве-тие», «цветопад»,
«злоцветъе», «окноем», «ветроем-ный», «небощель» и другие. «Окноем» (ср. «окоем» —
«горизонт») — это вместимость окна, способность вбирать, «всасывать» окружающий мир,
визуальная емкость, измеряемая пропорцией между входящим в окно пространством и
внутренним пространством комнаты. В этом смысле маленькое зарешеченное отверстие в
тюремной камере может быть более «окноемным», чем сплошь застекленная веранда дачного
дома.
Как и гипограмма, однословие — это не просто слово, а слово в квадрате. Но второе слово,
которое только подразумевается в гипограмме, в однословии выходит наружу. Однословие — это
гиперграмма, которая включает и данное слово, и то слово, по отношению к которому оно
приобретает свой контрастный смысл. Вообще однословие — это слово второго порядка,
произведенное из слова посредством слова. В каком-то
1
Бодлер Ш. Письмо 18 февраля 1860 г. Цит. по: Mffatene. P. 44. По этому поводу Риффатерр еще раз подчеркивает «-Поляризация
всегда присутствует в гипограммах устойчивых поэтических слоа Более того, я полагаю, что поляризация объясняет поэтическую
природу слова и делает его образцовым» (Там же. Р. 43).
308
смысле искусство однословия можно сравнить с театральной игрой, где актер объединяет собой
несколько уровней бытия. Как говорил АЛ. Таиров, актер— это и материал для художественной
работы, и ее инструмент, и само произведение
1
. Вот так и однословие — это слово вдвойне и даже
втройне, «славословие», т.е. слово, созданное посредством слова из других слов.
8. ЧТО ТАКОЕ СЛОВО?
Слово — страшная и таинственная вещь (тут я намеренно повторяю определение красоты у
Достоевского). Насколько понятие «слова» интуитивно ясно и границы его формально заданы
пробелами, настолько наука затрудняется дать ему содержательное определение. В лингвистике
«слово» — это понятие-пария, признанное многими специалистами ненаучным, неопределимым,
остатком синкретически-мифологических представлений о языке, как в психологии таким же
понятием-парией стала «душа», а в философии «муд-
1 «Вы — актер. Вы (ваше "я") являетесь творческой личностью, задумывающей и осуществляющей произведение вашего искусства, вы
же, ваше тело (т£. ваши руки, ноги, корпус, голова, глаза, голос, речь), представляете и тот материал, из которого вы должны творить,
вы же, ваши мускулы, сочленения, связки,— служите нужным вам инструментом, и вы же, т.е. все ваше индивидуальное целое,
воплощенное в сценический образ, являетесь в результате и тем произведением искусства, которое рождается из всего творческого
процесса» (Таиров АЛ. О театре: Записки режиссера, статьи, беседы, речи, письма. М: Всероссийское театральное общество, 1970. С
111). Актерское искусство — единственное, в котором и материалом, и инструментом, и произведением является сам человек, и в этом
проявляется та соразмерность, со-бытийность слова и человека, о которой говорится в последней главе данной работы.
309
рость». Науки, исторически возникшие из лона определенных понятий, в конце концов начинают
чуждаться их, как умный сын — простоватой матери. Как в психологических и философских
энциклопедиях трудно найти термины «душа» и «мудрость» (ибо они еще или уже не термины),
так многие лингвисты избегают понятия «слова», принимая в качестве основного понятия
минимально значимую единицу языка (морфему, или «монему», в терминологии А. Мартине)
либо автономное синтаксическое образование (словосочетание, «синтаксическая молекула» Ш.
Балли).
Согласно Эдварду Сепиру, «корневой (или грамматический) элемент (т. е. морфема. — МЭ.) и
предложение — таковы первичные функциональные единицы речи, первый — как
абстрагированная минимальная единица, последнее — как эстетически достаточное воплощение
единой мысли. Формальные же единицы речи, слова, могут совпадать то с одной, то с другой
функциональной единицей; чаще всего они занимают промежуточное положение между двумя
крайностями, воплощая одно или несколько основных корневых значений и одно или несколько
вспомогательных»
1
. Получается, что слово то выполняет функцию морфемы — таковы
служебные, «грамматические» слова; то функцию предложения — таковы слова знаменательные;
то совмещает обе функции, соединяя грамматику и семантику». Но собственной функции слово
лишено и представляет лишь «формальную единицу речи».
Леонард Блумфилд, современник и соперник Э. Сепира по воздействию на американскую
лингвистику,
1
Сепир Эдвард. Язык. Введение в изучение речи // Избранные труды по языкознанию и культурологии / Пер. с англ. под ред. проф.
AJE. Кибрика. М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1993. С 49.
310
сближал слово с предложением, определяя слово как «минимально свободную форму», т. е
мельчайшую единицу языка, которая сама по себе может составлять высказывание. «Что ты
ценишь в людях?» — «Человечность». Здесь слово «человечность» выступает как самостоятельное
высказывание (в отличие, например, от суффикса «ость», который в такой роли выступать не
может). Но как быть со служебными словами — предлогами, союзами, частицами, которые, в
отличие от знаменательных, не могут употребляться как высказывания и в этом отношении
подобны морфемам?
Впрочем, можно создать адекватные контексты и для самостоятельного употребления служебных
слов. «Ты на службу идешь или со службы?» — «Со». Но тогда этот признак вряд ли позволяет
отличить служебные слова от морфем, которые в исключительных случаях точно так же могут
изолироваться, попадая под смысловое ударение. «Не стой в дверях. Ты войдешь или выйдешь?»
— «Я — во». Опять-таки получается, что слова тяготеют либо к предложениям (знаменательные,
«семантические» слова), либо к морфемам (служебные, «грамматические» слова), но лишены
своего собственного определенного места и функции в языке.
Л, Ельмслев, Р. Барт и Б. Потье под разными теоретическими углами выдвигали на место слова
категорию «лексия», которая может быть простой («конь»), составной («конь-огонь») и сложной
(«скакать на коне»). Но логически трудно объяснить, почему одна лексия выражается одним
словом, а другая — двумя или тремя. В лингвистических словарях и энциклопедиях слово «слово»
— редкий гость, которого если и принимают, то сажают за краешек стола, уделяя ему статьи
несравненно меньшего объема, чем, скажем, «фонети-
311
ке», или «морфологии», или «лексикологии». Как замечают авторы влиятельного аналитического
словаря «Семиотика и язык» Греймас и Курте (в статье «Слово»), «не добившись успеха в
определении этого термина, лингвисты много раз пытались исключить его из своего словаря и
круга забот. Но всякий раз оно возвращалось в новом одеянии и заново поднимало все те же
вопросы»
1
.
«Слово» действительно нельзя свести к лингвистическому термину, каковыми являются
«морфемы», «синтагмы» и тл. Оно не искусственно выведено в лаборатории научного мышления,
а приходит из живого языка и само остается тем, что оно называет, — словом, т. е. потенциально и
термином, и символом, и метафорой, и лозунгом, и заклинанием..
Не совсем понятно, что выделяет слово, с одной стороны, из последовательности присоединяемых
друг к другу морфем, а с другой — из состава многословных сочетаний и предложений.
Например, предложение «Я поехал в деревню» могло бы в принципе члениться иначе: «Япо ехалв
деревню», а могло бы и вовсе не члениться. Нет ясных оснований для выделения именно слова как
единицы языка — в промежутке между сложением более мелких, морфологических единиц,
морфем («я», «по», «ех», «ал», «в», «деревн», «ю») и разделением более крупных, синтаксических
единиц, предложений («Япоехалвдеревню»). Что-то непонятное, «жуткое» происходит в этом
промежутке. Почему морфемы слипаются в слова? Почему предложения разлепляются на слова?
1
Creimas A.}., Courtes ]. Semiotics and Language. An Analytical Dictionary / Trans, by Larry Grist et al. Bloomington: Indiana
University Press, 1979. P. 373. См. там же статью «Lexia» (P. 173—174).
312
Вообще слово — сложный и своеобразный продукт развития индоевропейских языков. В так
называемых агглютинативных языках (например, тюркских) нет четкой границы между словом и
высказыванием; напротив, в изолирующих языках (например, китайском) нет разницы между
словом и корнем В принципе без слова можно обойтись, и вместе с тем все в языке держится на
слове, как колесо своими спицами стягивается к пустой втулке.
Суть в том, что слово занимает центральное место в иерархии языковых единиц, которая
насчитывает пять основных ступеней:
1) Фонема, звук как смыслоразличительный элемент языковой системы.
2) Морфема, минимальная значимая часть слова.
3) Слово.
4) Предложение — совокупность слов, содержащих одно сообщение (мысль, высказывание).
5) Текст — последовательность предложений, образующих одно произведение, целостный акт
авторского самовыражения и речевой коммуникации.
Возможны и более дробные деления — например, между фонемой и морфемой ставят «морфы»
(варианты, или составляющие единицы морфемы), а между словом и предложением —
словосочетания. Но если расширить иерархию языковых единиц до семи уровней, слово все равно
займет в ней срединное место. Фонема, морф и морфема — микроединицы языка, словосочетание,
предложение и текст — макроединицы, а слово — то, по отношению к чему определяется их
масштаб.
Точно так же масштабы микромира (атомы, молекулы) и макромира (звезды, галактики)
определяются их отношением к человеку: «микро» — то, что мень-
313
ше человека, «макро» — то, что больше. Слово — наибольшая единица языкового микромира, в
котором срастаются смыслоразличительные элементы-морфемы, и наименьшая единица
языкового макромира, в котором происходит свободное соединение слов в тексты различной
длины. Положение слова в мире символических величин равнозначно положению человека в мире
физических величин: середина и точка отсчета. Было бы интересно проследить общие
закономерности сложения таких иерархий: от фонемы до текста, от кварка до вселенной, от клетки
до популяции (видимо, с организмом посредине)..
Объяснить лингвистически «словность» языка так же трудно, как и объяснить физически
существование срединного, «человечески обжитого» мира среди микро- и макромиров, среди
атомов и галактик Для этого требуется ввести антропный принцип в физику, как и «словный»
принцип в лингвистику, допустив, что все эти мельчайшие и крупнейшие единицы суть лишь
условные проекции слова как первичной реальности, расчленяя которую, мы получаем морфемы,
а сочетая которые, получаем предложения. Слово потому и невыводимо теоретически из других
единиц и понятий языка, что сами они выводятся из слова, как аксиомы, первичной данности
языка.
По точному замечанию В.Г. Гака, «попытки замены понятия "слова" другими понятиями
оказываются безуспешными, так как значение понятия "слово" именно в том, что оно объединяет
признаки разных аспектов языка: звукового, смыслового, грамматического»
1
. Все разделы
языкознания расходятся от слова и сходятся
1
Языкознание. Большой энциклопедический словарь. М: Большая российская энциклопедия, 1998. С 466.
314
к слову, поскольку это не только научная, но и интуитивно данная, первичная категория языка, как
и человек в физической картине мира. Слово равнообъемно, равномошно именно тому миру,
который предназначен для обитания человека. Поэтому и сказано, что мир сотворен Словом и что
по образу и подобию Его сотворен человек. Не морфемами, не фразами, не предложениями
сотворен мир, а именно Словом, которое может расчленяться на части-морфемы и сочетаться с
другими словами в предложения, но при этом сохраняет целостность даже тогда, когда
разделяется на тысячи слов, точнее — соединяет их в себе.
Слово не просто находится посредине, но в нем встречаются нисходящий порядок смыслового
членения текста и восходящий порядок смысловой интеграции звуков (фонем). С одной стороны,