Бофре Жан. Диалог с Хайдеггером. В 4-х книгах. Кн. 1. Греческая философия
Подождите немного. Документ загружается.
толщины, а большим — настолько, чтобы нельзя
было узнать ни насколько большим, ни в сравне
нии с чем большим, то есть неопределенной вели
чины. Таким образом, развивая тезис о множестве,
Зенон обращает насмешки против плюралистов и
подтверждает тем самым триумф Парменида.
Элейский Паламед — как его еще называет
Платон — прославился тем, что составил сорок
доказательств такого же рода и говорил так ис
кусно, что «…его слушателям одно и то же пред
ставляется подобным и неподобным, единым и
множественным, покоящимся и несущимся».
6
По
следние слова Платона касаются четырех самых
знаменитых доказательств Зенона, о которых нам
сообщает Аристотель. Перечисляя в своей поэме
признаки, определяющие участь бытия, Парме
нид охарактеризовал его не только как единое, но
также и как неподвижное:
Но в границах великих оков оно неподвижно,
Безначально и непрекратимо: рожденье и гибель
Прочь отброшены — их отразил безошибочный
довод.
То же, на месте одном, покоясь в себе, пребывает
И пребудет так постоянно.
Выдвинем против Парменида гипотезу о движе
нии и посмотрим, что произойдет. Развитие пара
доксальных следствий этой, очевидно, вполне
правдоподобной гипотезы совершается в четырех
фигурах, которые доносит до нас память поэта в
одной безукоризненной строке «Морского клад
144
6
Платон. Федр, 261 d.
бища».
7
Не только быстроногий Ахилл не догонит
черепаху, но, по большому счету, никто не сможет
сделать даже первый шаг. Ибо как можно пройти
определенное расстояние, не пройдя вначале его
половину, а еще раньше половину этой половины и
т. д? Получается, что самый короткий путь есть в
то же самое время путь бесконечный. Такими
были два первых доказательства. Два следующих
вынуждают нас признать, что летящая стрела в ка
ждое мгновение неподвижна и что те, кто на ста
дионе бегут в противоположном направлении, не
смогут встретиться, если неделимость мгновения
не станет делимой. Движущая сила двух первых
доказательств — это делимость до бесконечности
любого пространства. Движущая сила двух по
следних — разложение времени на неделимые
мгновения, в которые уже ничто не сможет про
изойти. Так как если за мгновение может быть
пройдено определенное расстояние, с определен
ной скоростью, бо´льшая скорость преодолела бы
то же самое расстояние менее, чем за мгновение,
которое, таким образом, перестало бы быть неде
лимым мгновением. Теперь летящая стрела может
быть в каждое мгновение неподвижной. Непод
вижной, а не покоящейся, какой она является в
колчане лучника. Покой есть нечто совершенно
иное, чем это тревожное ожидание, в котором
движущееся внезапно застывает, которое чуждо
как покою, так и движению, так же, как звук, как
145
7
Жерар Легран (Pour connaître la pensée des présocra
tiques. Paris, 1970. P. 129), напротив, говорит об этом упомина
нии Зенона: «Силлабические десятисложники, которые Поль
Валери ему посвятил,— это самое слабое в Морском кладби
%
ще.
говорит Аристотель, чужд видимому. Стрела Зе
нона скорее лишена движения магической силой
мгновения, чем остановлена. Таковы и свистящие
в воздухе копья, брошенные с одной и той же ско
ростью и в противоположном направлении. Все
напрасно — они встретятся лишь в том случае,
если половина отрезка времени равна тому цело
му, половиной которого она является.
8
Таким об
разом, в оптике Зенона вещи лишены того, что
Аристотель назовет «жизнью» движения, движе
ния, моментом которого является покой. Это дви
жение тем не менее не достигает божественной
сферы Перводвигателя, и поэтому, говорит Стаги
рит, необходимо любой ценой разрушить его кол
довство. Иными словами, это еще область физики.
К отмеченной Кантом тонкости Зенона вновь об
ратится Гегель — чтобы отдать ему должное на сво
ем уровне и вопреки «жалкой» критике Бейля, в
связи с непонятой им остротой критики Аристоте
ля. Гегель, в своей Логике, упоминает о доказатель
ствах Зенона именно при изучении кантовской ан
тиномии Деления. Он объявляет их «бесконечно
более богатыми по смыслу и более глубокими», чем
кантовская аргументация, которая, как он говорит,
остается «путаной и громоздкой». Зенон более
прямым путем идет к самому существенному и об
наруживает его в двух внутренне враждебных мо
ментах, которые содержит в себе любая величина: в
146
8
См. по этому поводу прекрасное исследование Лашелье
(Œuvres, II, 3 a 15), не цитируемое Франкелем, который в том,
что касается французов, обращается только к книге Брошара
«Les Arguments de Zenon d'Elée contre le mouvement» (1888).
Текст 1888 года воспроизводится в «Etudes de philosophie
ancienne et de philosophie moderne» (1926).
прерывности и непрерывности. Именно это, еще не
продуманное разделение двух моментов и делает
возможным двойное наступление диалектической
аргументации, все искусство которой заключается
в том, чтобы противопоставить движению непре
одолимое препятствие — либо расстояние, которое
не перестает «стекать» к своему собственному на
чалу, либо атомизированное мгновение, где всякое
движение остается застывшим. Но такое разделе
ние как раз и есть то, что преодолевает спекулятив
%
ная мощь и широта аристотелевского мышления,
устанавливая единство понятия величины в самой
двойственности его моментов, когда обнаружение
одного предполагает всегда сохраняющееся внут
реннее присутствие другого. Прерывность же все
гда обнаруживается лишь на основе непрерывно
сти, и нет никакой непрерывности, которая в своей
глубине не сохраняла бы постоянную возможность
и почти неизбежность разрыва. Ибо величина и есть
тот поток, посредством которого она не перестает
выходить из себя самой, никогда при том не прихо
дя к качественно иной вещи, как тогда, «когда, на
пример, говорят, что на месте этого камня могло бы
оказаться дерево». Теперь бесконечно делимая не
прерывность расстояния не препятствует больше
скорости шагов, а действительно неделимое един
ство мгновения не преграждает путь. Это и есть
тайна, которая еще ускользает от сепаратизма диа
лектика, но уже открыта взгляду физика. Так, в не
%
разделимом полете летит стрела, а Ахилл, движу
щийся вперед неделимыми шагами, обгоняет всех
черепах мира. Но он, если пожелает, может замед
лить свой шаг и постоянно оставаться позади. Оце
ним здесь, через Гегеля, весомое превосходство
147
аристотелевского анализа над риторикой Бергсо
на, где последний противопоставляет Зенону неде
%
лимость,аненераздельность шагов Ахилла.
Ахилл, которого Бергсон намерен спасти от элеат
ской неподвижности, в конечном счете оказывается
той карикатурой на Ахилла Зенона, какую в Эльпе
%
норе нам предлагает Циклоп Жироду, который,
«считая, что обязан передвигаться неделимыми ша
гами, выбрасывал ногу, словно страдающий атакси
ей, далеко вперед». Как не предпочесть этому упря
мому ходоку более утонченного Ахилла Зенона,
стопами отмеривающего свои половины половин до
тех пор, пока Аристотель любезно не избавит его от
этого занятия? Но может быть, судьба эпохи, вновь
ставшей варварской, в том и состоит, чтобы она
оказалась решительно закрытой для все более и бо
лее приглушенной речи греков?
Прежде чем закончить, поставим еще один во
прос. У нас до сих пор, благодаря представлениям
Платона, Зенон связывается с Парменидом так,
как если бы он всегда был лишь вторичным отра
жением сияния несравненного элеата. Нет сомне
ний, что тексты, которые сохранила для нас исто
рия, имеют как раз такой смысл. Но что же именно
сообщают другие документы, которые сохранила
для нас доксография? В сущности, отмечает Дие,
следуя здесь Гомперцу, кажется, будто «только
диалогу Платона исторический Зенон обязан сво
ей ролью верного оруженосца». Однако в этом
диалоге не только упрощение Зенона в соответст
вии с этой ролью выглядит преднамеренным, одна
ко Платону не удается заслонить этим упрощени
ем и иной его образ. На самом деле компания собе
седников собирается не в честь Парменида, а, ско
148
рее, для того, чтобы прочесть сочинение Зенона.
Речь, следовательно, идет не столько о том, чтобы
способствовать окончательному триумфу тезиса о
Едином, сколько о восхищении трудом виртуоза
диалектики. Как отсюда не сделать вывод о расхо
ждении между «Зенономучеником», которого
изображает Парменид, и «элейским Паламедом»,
как его называет Федр? Зенон, следовательно,
лишь случайно пустил в ход технику, на благо по
служившую его учителю, но при других обстоя
тельствах она могла бы быть повернута и против
тезиса, который ему довелось защищать. Впрочем,
не расшатывает ли она его в той же мере, что и за
щищает? На самом деле Зенон доказывает не пра
воту Парменида, но скорее, что его противники
были еще более смехотворно, чем он, неспособны
постичь очевидность движения. Теперь логос Пар
менида оказывается, самое большее, более силь%
ным или, если угодно, менее слабым, чем логос его
противников. Тень скептицизма надвигается на
его начинание. Мы чувствуем, как возникает мир,
где в размышлении, сосредоточенном на первона
чальной взаимности логоса и алетейи, публичное
столкновение стремится, словно в петушином бою,
заменить себя двумя враждебными типами логики.
Это будет мир еще мало известной софистики.
«Шествие к звезде,— говорит Брак,— те, кто
идут впереди, несут посох, у тех, кто позади,—
кнут, в стороне — завершающий шествие ужас».
Гераклит и Парменид идут впереди и обгоняют
всех, кто за ними следует. Зенона нет среди несу
щих посох, но его кнут — это еще всего лишь иро
ния. Может быть, именно нам суждено жить во
времена завершающего ужаса.
ЗАМЕТКИ О ПЛАТОНЕ
И АРИСТОТЕЛЕ
1
Философия Платона — это первый просвет са
мой философии. Философствовать — значит, в
понимании греков, тематически заниматься изу
чением сущего таким, как оно есть. Философия
предполагает, что сущее, то, которое всякий раз
наделяется именем, вместо того чтобы быть взя
тым так, как оно является, не больше и не меньше,
то есть как человек, к которому я обращаюсь с ре
чью, как стол, за которым я занимаю место, как
дерево, которое цветет передо мной,— это сущее
понимается прежде всего в своем бытии, пред
ставляющем собой модальность глагола, содер
жащего в себе любое наименование сущего. На са
мом деле не случайно, что господствующим сло
вом, которое выражает в языке сам вопрос о фи
лософии в момент ее рождения, было слово Ôí, ко
торое грамматика, посвоему платонизирован
ная, позже определит, в том числе и в самом языке
Платона, как ìåôï÷Þ. В латыни оно получит имя
причастия. Причастие действительно связано од
новременно и с существительным, и с глаголом. ÔÕ
Ôí—это и единственное число ô¦ Ôíôá,итаеди
ничность, которую для всех сущих выражает гла
гол åŒíáé. Греческий оборот ôÕÔí, таким образом,
будет переводиться иногда как бытие, иногда как
150
1
Первое издание — Beaufret J. Dialogue avec Heidegger.
Philosophie grecque. Paris, 1973.
сущее. Здесь греки мыслят, не считаясь с грамма
тикой, которая еще не существовала. Напротив,
именно грамматика будет позже считаться с гре
ческой философией, и в частности с платоновской
философией причастности.
Но если греческая философия не считается с
грамматикой, то она все же сообразуется с грече
ским языком. Греческий язык — единственный,
где то, что грамматика будет называть причасти
ем, задает тон, а самой главной нотой является
глагол глаголов — глагол «быть». На латыни
esse — это не причастие. Слово ens — позднее изо
бретение, неумело созданное, чтобы перевести
греческое Ôí. На французском être используется
лишь как вспомогательный глагол, а слово «су
щее» (étant) вошло в употребление только в связи
с переводами Хайдеггера. До сих пор говорили
«одно существо» (un être), а не «одно сущее» (un
étant). Английское being созвучно с греческим Ôí,
но скорее ближе к сущему, чем к бытию. Англича
не — это не греки современного мира. Они, будучи
знатоками математической логики и моралиста
ми, далеки, насколько это возможно, от филосо
фии, бывшей судьбой греческого мира. Один лишь
немецкий, когда он начинает философствовать, и
это начало с самого рождения приобретает разме
ры Критики чистого разума, ясно различает das
Seiende (сущее) и das Sein (бытие). Поэтому в Кри
%
тике чистого разума Кант, пусть даже и не осоз
навая этого, вступает в диалог с Платоном и Ари
стотелем.
2
151
2
Хайдеггер М. Кант и проблема метафизики. М., 1997.
С. 6–8.
Если философия Платона — это первый про
свет самой философии, которой он даже дает ей
имя, она все же не является абсолютным началом.
На самом деле язык философии отталкивался от
предшествующей ему речи. Это была речь Герак
лита и Парменида. Ни тот, ни другой не называют
себя философами, и хотя это слово один раз и ис
пользуется Гераклитом (фрагмент 35), но нет уве
ренности, что не в уничижительном смысле. Гла
гол «философствовать» появляется немного поз
же у Геродота. Таким образом, были ли Гераклит
и Парменид «философами»? Нет, если этому сло
ву придать то техническое значение, какое дает
ему Платон. Объяснимся по этому поводу.
Различие бытия и сущего, являющееся фунда
ментальным признаком философии Платона и
Аристотеля, распространяется уже и на мышле
ние Гераклита и Парменида. Действительно, и тот
и другой мыслили сущее в его бытии, вместо того
чтобы вещать о непостоянстве сущего. Они также
впервые поставили вопрос о бытии. Но считать,
что Платон и Аристотель всего лишь воспроизве
ли этот вопрос, чтобы выдвинуть и развить его
дальше,— значит, не видеть, в чем, начиная с Пар
менида и Гераклита и до Платона, сам этот вопрос
радикально изменился. Платон и Аристотель ни
чего не знают о таком изменении. Для них Герак
лит и Парменид — это всего лишь «жалкий ле
пет». Так и Ронсар в глазах Буало будет, в сравне
нии с Малербом, лишь «жалким лепетом». Так и
Шартрский собор есть лишь неясный прообраз,
еще готический, того, чем будет Версальский дво
рец, а Джотто — это всего лишь еще «лепечущий»
Рафаэль.
152
Слова Гераклита, которые впервые говорят о
двойственном единстве сущего и бытия, суть сле
дующие: Eí ðÜíôá (все едино). Единое в этом «все
едино» — это îõíüí ðÜíôá. Дело не в том, что все
вещи имеют нечто общее, но что, в сущности, они
являются и самими собой, и иными, когда их рас
сматривают îÝííüó, взглядом íïàò, то есть доходя
до того, что является их «неявным соединением».
Когда Гераклит говорит: «если бы все вещи стали
дымом, носы бы распознали их» (фрагмент 7), он
всего лишь иными словами повторяет: Eí ðÜíôá.
Распознать — значит, на самом деле, узнать о со
ответствии (Ðìïëïãå‹í) Единому, «тайное единство
которого преобладает над тем, что всего лишь оче
видно». Явное, очевидное — это утро, полдень и
вечер, образующие единство дня, или круговорот
сезонов, составляющий ритм года, а также жизнь,
тянущаяся от юности к старости через зрелость.
Тайным, наоборот, является единство противопо
ложностей, таких как день и ночь, зима и лето,
война и мир, избыток и нужда, Дионис и Аид. Но
еще более тайным оказывается уединение, соби
рающее в своей сокровенности единичность цве
тения (фюзис). Хотя цветение может расцветать и
увядать, лишь выходя из уединения тайны, ничто в
большей мере не свойственно цветению, чем это
уединение, из которого оно только и прорывается
наружу, но не для того, чтобы эту уединенность
устранить и упразднить, а для того, чтобы ее со
хранить, и сохранить тем лучше, чем больше оно,
обнаруживая себя, от нее удаляется (öýóéò êñýð
-
ôåóèáé öéëe‹). Таким образом, изречение Гераклита
обращено к самому сердцу бытия, в той мере, в ка
кой оно отлично от сущего, в той мере, в какой ни
153