Бэттлер, Алекс. Общество: прогресс и сила (критерии и общие начала)

Подождите немного. Документ загружается.

обходится без обмана. И Нисбет прибегает к нему, видимо, в надежде, что читатель

с работой Макиавелли не знаком. В 99% так оно и есть. Познакомим же читателя с

оригиналом.

Нисбет в подтверждение своей идеи о мистицизме Макиавелли в контексте

теории прогресса ссылается на главу 25 «Принца», приписывая итальянцу мысли о

том, что все политические правители, независимо от их коварства или мудрости,

безусловно, зависят от благосклонности или снисхождения судьбы, т.е. чего-то

неизбежного (p. 106). От судьбы не уйдешь, все предопределено. Что же на самом

деле писал Макиавелли?

Оказывается, судьба трактуется у него совсем по-другому. Судьба, полагал он,

действительно сильна, но она определяет лишь половину наших дел, другая же

половина возлагается на нас. И Макиавелли приводит, в частности, пример с

паводками, которые приносят разрушения, но в то же время к таким паводкам

можно заранее подготовиться. Далее он пишет: «Так же и с судьбой; она

демонстрирует свою мощь (Macht) там, где ей не противостоит сила (Kraft), и

направляет свою мощь туда, где не встречает возведенных против нее дамб и

плотин»

. И он осуждает «принцев», которые всецело полагаются на судьбу.

Общий же его вывод таков: «…судьба изменчива, и если человек упорен в своих

действиях, тогда между ними согласие, иначе он в проигрыше. Но я все-таки

думаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо судьба – женщина, и кто хочет с

ней сладить, должен жестко обращаться с ней. Известно, что таким она поддается

скорее, чем тем, кто холодно берется за дело» (там же, s.127).

Где же покорность судьбе? Наоборот, в этой главе как раз звучит призыв к

борьбе против судьбы, использованию субъективной человеческой силы Kraft

против объективной Macht (думаю, не случайно в немецком переводе

использованы именно эти слова).

И такие искажения, хотя думаю, это сознательная ложь, можно встретить у

сторонников религии на каждом шагу. Но простим им этот грех. От них иногда

тоже есть польза.

Machiavelli. Der Furst, s. 125.

Вместе с тем следует признать, что постоянные восхваления античности у

мыслителей Ренессанса, ссылки на Платона и Аристотеля вызывали раздражение у

новой плеяды ученых и мыслителей. Это проявилось в том, что Коперник

сознательно преуменьшал значение Птолемея, врач Везалий – Галена; особой атаке

подвергся Аристотель, которого церковные схоласты привязали к своим догмам.

История человечества полна примеров, когда идеи гениальных мыслителей,

вырванные из контекста, привязывают к доминирующей государственной

доктрине, противоречащей общей конц епции самого мыслителя. Любопытно

также, что атаки, скажем, на Аристотеля, сопровождались ссылками на других

античных философов. Так, Телезий при этом ссылался на Парменида, Джустус

Липсиус – на стоиков, Джордано Бруно – на Плотина и Платона.

Как бы то ни было к XVI веку появились мыслители, кардинально по иному

рассматривавшие мировую историю и в этом контексте – идеи прогресса.

Жан Боден (1530-1596)

Бэри считает, что зачинателем нового подхода к прогрессу следует считать

французского историка Жана Бодена, который попытался создать универсальную

теорию истории. Прежде всего Боден отв ерг концепцию «золотого века» и,

соответственно, вырождения человечества. Он предложил свою периодизацию,

основанную на антропологических и психологических характеристиках народов с

учетом климата и географии. Хотя многие вещи высказывались и до Бодена,

например Гиппократом, Платоном, Аристотелем и другими греками, а позже Р.

Бэконом, однако, как справедливо подчеркивает Бэри, «Боден был первым, кто

развил это на методологической основе» (р. 357).

Другим вкладом Б одена в понимание прогресса (особенно на фоне

доминировавших в то время взг лядов) было то, что он рассматривал человека как

существо, с самого момента своего возникновения способное постоянно меняться,

причем изменения эти вели к социальному порядку. В этой связи он указывает на

развитие знаний в области географии, астрономии, изобретение пороха, развитие

шерстяной промышленности и т.д. Открытие только одной печатной машины,

полагал он, превосходит все достижения древних. (При всем этом Боден верил в

астрологию, колдовство и нумерологию.) Боден был противником

Предопределенности, четко отвергая фаталистические варианты истории. Он

утверждал, что история в значительной степени зависит от воли человека. Таким

образом три конструкции Бодена могли быть использованы для формулировки

идеи прогресса. Первая – отрицание теории упадка человека. Вторая –

утверждение, что современное равнозначно, а в некоторых случаях и превосходит

античное с точки зрения науки и искусства. Третье связано с идеей общих

интересов всех людей на земле – концепцией, напоминающей старую и дею

Ойкумены греков и римлян. Боден часто говорил о мире как универсальном

государстве, предполагая, что различные расы вносят нечто общее в целостность

мира. Идея «солидарности» людей должна быть важным элементом в утверждении

доктрины прогресса. В этом пункте Боден интуитивно затронул идею реализации

прогресса как на индивидуальном, так и на групповом, коллективном уровне.

Бодена справедливо называют отцом «политической географии», поскольку он

впервые сознательно акцентировал географический фактор в развитии наций и

государств. Но он также впервые, не отвергая теорию циклов, говорил о том, что

каждый последующий цикл находится на более высоком уровне. То есть прогресс –

это не хождение по кругу без п родвижения вперед. Наконец, он отвергал «конец

мира», который, возможно, и наступит, но когда, даже «ангел не знает».

Здесь еще раз хочу напомнить читателям. Некоторые авторы, исследующие

проблему прогресса или историю формирования теории прогресса, невольно

впадают в одну серьезную ошибку. Она заключается в том, что они начинают

анализировать вклад того или иного ученого в трактовку прогресса в рамках

собственной интерпретации этого термина. Например, они анализируют вклад

Коперника, Кеплера или Галилея в обогащение знаний о природе, что объективно,

по их мнению, ведет к прогрессу. Но они ничего не говорят о том, как разбираемые

ими ученые и философы относились к самой идее прогресса, как они понимали

прогресс. На самом деле упомянутые ученые никак н е относились к данной идее,

поскольку эта тема не являлась предметом их размышлений. В этой связи столь же

искусствен анализ «вклада» Фрэнсиса Бэкона в теорию прогресса, хотя его

философские работы объективно в громаднейшей степени содействовали

пониманию этого феномена. Он действительно был одним из крупнейших

философов своего времени, внесшим бесспорный в клад в познании природы и

общества. Его интересовала не столько спекулятивная, сколько практическая

философия, власть человека над природой путем наращивания знаний. Его

знаменитый афоризм «знание и сила человека едины» имеет самое

непосредственное отношение именно к определению прогресса, хотя сам он не

осознавал этого и не мог осознавать, поскольку данной темой не занимался.

В этом же ключе писали свои труды такие великие авторы того времени, как

Кампанелла и Томас Мор, создавшие утопические трактаты, которые, однако,

могли быть реализованы благодаря сознательной деятельности человека. Всех их

можно отнести к прогрессивно мыслящим ученым и философам, хотя в саму

теорию прогресса они ничего не внесли.

4. Просвещение:

спор между модернистами и «классикам»

Спор был спровоцирован книгой итальянца Алессандро Тассони «Пестрые мысли»

(«Miscellaneous Thought», 1620), в которой автор атаковал Гомера за неуклюжий

язык, за образы и характеры героев. По мнению Тассони, ни один из современных

писателей не был бы признан, если бы он использовал образы и события так, как

они были поданы в Илиаде и Одиссее. Другими словами, он полагал, что

современные ему писатели значительно выше античных.

Спор распространился на Англию, где за «древних» выступили Вильям Темпль

и особенно Джонатан Свифт. Однако наиболее острые дебаты развернулись во

Франции, «провокаторами» которых в пользу модернистов были известный

сказочник Шарль Перро, восхвалявший «век Людовика XIV», но прежде всего

Бернар Фонтенель.

В России этот спор обозначен как спор между «древними и новыми». Именно так переведена

книга Дж. Свифта – «Спор древних и новых». См.: Свифт. Памфлеты. Я же иногд а вместо слова

«классики» в качестве синонима употребляю слово «античники».

Бернар Фонтенель (1657-1757)

Фонтенель не сразу встал на сторону модернистов. В «Диалоге мертвых» (1683) он

сочиняет диалог между Сократом и Мишелем Монтенем, в котором первый

иронично утверждает, что во времена Монтеня должны произойти существенные

улучшения сами по себе, что человек воспользуется опытом многих столетий и что

более поздний мир должен быть более мудрым и лучше регулируемым

(организованным), чем мир его юности. В ответ М онтень уверяет его, что это не

так, что таких сильных типов античности, как Перикл, Аристотель и сам Сократ,

уже не встретишь. Этому утверждению Сократ противопоставляет доктрину

постоянства сил природы: природа не деградирует, почему же она должна

прекратить производить разумного человека?

Сократ приводит и такой аргумент: «В наши дни мы уважали наших предков

больше, чем они этого заслуживали, а сейчас наши потомки уважают нас больше,

чем мы этого заслуживаем. На самом деле нет никакой разницы между предками,

нами самими и нашими потомками. Всегда одно и то же (C’est tojours la meme

chose)» (цит. по: Бэри, р. 100). И все же, возражает Монтень, вещи всегда

меняются; разные имена имеют и разные характеры. Разве не было времени

обучения и времени незнания, грубые времена и утонченные времена? Да, отвечает

Сократ, но это только внешне. Сердце человека не меняется в отличие от форм его

жизни. Порядок природы остается постоянным. То есть могут меняться формы, но

не меняется суть человека.

Это касается даже знаний. Всевозможные современные открытия (циркуляция

крови и движение земли) оцениваются как бесполезные; они ничего не добавляют к

счастью и удовольствиям человека. Люди в ранний период обрели некоторое

количество полезных знаний, к которым они мало что добавили. Хотя они

постоянно и открывают какие-то вещи, но все это не необходимо. Природа не

настолько несправедлива, чтобы позволять одному виду получать больше

удовольствий, чем другому. В чем же тогда ценность цивилизации? Она формирует

наши слова и усложняет наши действия, но это не влияет на наши чувства. (В

«Диалоге» фактически Сократ и Монтень, восхваляя времена своего оппонента,

пришли к общей идее постоянства времен.)

Из этого «Диалога» следует, что если что-то и меняется, то это форма,

внешность; суть же остается неизменной. Иначе говоря, большой разницы между

античностью и современностью нет. Единственно, что утешает в этом «Диалоге»:

современность хотя бы не хуже античности.

Но уже в другой работе «Об отклонении от античности и современности»

(1688) Фонтенель отходит от позиции «неизменности». Правда, проблему,

существует ли разница между античным и современным человеком, он

рассматривает на основе довольно странного сравнения, которое можно было бы

проигнорировать, если бы в XXI в еке некоторые «ученые» не прибегали бы к еще

более странным аналогиям. Фонтенель ставит вопрос так: были ли деревья в

древние времена больше, чем сегодня? Если были, тогда Гомер, Платон и

Демосфен не могут быть уравнены с современниками (т.е. они выше), если нет,

тогда могут. Если древние по интеллекту превосходили наших ученых, мозги того

периода должны были быть лучше организованы, оформлены из более твердых и

более тонких волокон. Но если существовала разница в интеллекте и древние

мужи превосходили нынешних,, тогда и природа в те времена должна была быть

более мощной, а деревья – больше и изящнее. Правда же состоит в том, что

«природа владеет своего рода клеем, который всегда один и тот же… и из которого

она лепит и людей, и животных, и растения; конечно же, она не создавала Гомера,

Демосфена, Платона из более тонкого и лучше замешенного клея, чем наших

поэтов, ораторов и философов» (цит. по: Нисбет, р. 154). Из этих рассуждений

явствует, что, по мнению Фонтенеля, его современники ничуть не ниже

античников. Тем не менее не все так просто.

Далее, забыв про деревья, Фонтенель переходит к важной мысли. Хотя

естественные процессы не меняются век от века, они отличаются в своих

проявлениях в зависимости от климата. Раз климатические различия могут

отражаться на растениях, они могут оказывать эффект и на работу человеческого

мозга. Хотя сам Фонтенель полагал, что поскольку климатические условия в

Греции, Италии и во Франции почти одинаковые, то между греками, латинянами и

французами большой разницы нет.

Ранее тема географии и климата была поднята Жаном Боденом, который

анализировал их влияние на государства, точнее, на государственное устройство.

Фонтенель привязывает эти факторы к мыслительной деятельности человека.

Это очень важная тема, относящаяся к теории прогресса, и к ней мы неизбежно

вернемся. Фонтенель, правда, сам в своих конкретных исследованиях не учитывал

изменений климата, а также климатической разницы в различных странах. Но

более важно другое. Как убежденный картезианец он априори утверждал, что

законы природы постоянны, иначе наука была бы невозможна. Это означало, что и

деревья, и мозги, подчиняясь постоянно законам природы, были одинаковыми и в

эпоху античности, и во времена Фонтенеля. Тем не менее, считал ученый,

различия существуют, но они вызваны внешними условиями: 1) временем, 2)

политическими институтами и 3) состоянием дел в целом.

Что касается «времени», то мысль Фонтенеля сводилась к следующему.

Древние жили раньше нас, поэтому они были авторами первых открытый. Это не

означает, что они были выше нас. Мы бы на их месте сделали то же самое. Точно

так же, будь они на нашем месте, они открыли бы то же самое, что и мы.

Последующие же поколения превзойдут нас, как мы превзошли предыдущие, т.е.

древних. Э тот процесс бесконечен, но он касается научных дисциплин, таких, как

математика, физика, медицина, которые зависят частично от размышления, а

частично от опыта.

Но такие рассуждения неприменимы к поэ зии и красноречию. И то, и другое

зависит от живой фантазии, воображения, которые н е требуют длительных

испытаний или множества правил. Если считать, что древние достигли

совершенства в изобразительном искусстве, это значит, что они не могут быть

превзойдены. Но нельзя считать, что с ними нельзя сравняться.

Другие французские философы ставили интересный вопрос: если силы

природы постоянны, как объяснить тот факт, что в варварские времена после

упадка Рима – тогда еще не употреблялся термин Средневековье – невежество

было столь глубоким. Разрыв непрерывности «прогресса» является как раз

красноречивым аргументом в пользу античности. Последующие же века, по их

мнению, оказались периодом невежества и варварства, поскольку люди перестали

читать греческих и латинских писателей и поэтов. Но как только восстановили

чтение классических авторов, возродились разум и хороший вкус.

Это верно, но ничего не доказывает, считал Фонтенель. Природа никогда не

забывала, как создать голову Цицерона или Мелвиля. Во все времена она создавала

людей, которые могли бы стать великими; но ситуация не всегда позволяла им

развить свои таланты. Скопление варваров, постоянные войны, правительства, не

поощрявшие науки и искусства, предрассудки, типа китайских, запрещавших

вскрытие трупов, могли предопределить долгий период невежества и плохого

вкуса. Эти факторы Фонтенель относил к «политическим институтам».

С одной стороны, он осудил все Средневековье, в котором царило

христианство, фактически обозначив его как период варварства в истории, с

другой – он косвенно признал, что течение времени не всегда означает движение в

сторону прогресса; оно может иметь и регрессивное значение (из-за неправильных

«институтов»).

В этой связи учеными того времени поднималась интересная тема: взаимосвязь

или аналогии жизни человека и человечества. По Р. Бэкону, Паскалю, Сэн Сорлу и

Перро индивидуальное мышление человека претерпевает несколько этапов

развития: детское мышление, которое необходимо для реализации первоначальных

нужд в жизни; юношеское, когда развивается воображение (поэзия, красноречие и

даже зачатки разума), и, наконец, зрелое мышление (наиболее просвещенная и

разумная стадия). Последнее могло бы развиваться и дальше, если бы стремление к

войнам не отвлекало от наук, к которым человек должен в конце концов вернуться.

А раз этого не происходит, то разум современного человека, пребывающего в

третьей стадии, как бы одрях и уже не способен на последующее развитие. То же

самое можно сказать и о человечестве: оно тоже сильно постарело и утратило силы

двигаться вперед.

Против такой позиции возражает Фонтенель. С его точки зрения «старый век»

человечества, если иметь в виду его бессилие, а также мудрость опыта

противоречат принципу постоянства природной силы. «Человек никогда не имеет

старого возраста». Он способен к успехам и в зрелом возрасте. Или: «человек

никогда не деградирует».

Искажения же происходят на основе аберрации исторического зрения. Мы

восхищаемся древними так же, как нами будут восхищаться наши потомки. Мы

можем оказаться в одной компании с греками и римлянами так же, как в свое время

римляне были «современниками» греков. Возможно, в будущем Софокла и

Корнеля будут рассматривать как современников. Надо при этом иметь в виду, что

необоснованное восхищение древними является одним из главных препятствий к

прогрессу. Таков ход мысли Фонтенеля.

Не выражаясь столь четко, как Фонтенель, подобной же позиц ии

придерживались и его предшественники Боден, Фр. Бэкон, Декарт – сторонники

Модерна и противники Ренессанса, понимая последний как возврат к древним.

Они полагали, что прогресс был и в прошлом, будет и в будущем, т.к. человек не

стареет, его интеллект никогда не деградирует.

И все же Фонтенель доводит свою мысль о неизбежности прогресса до

крайности. Он полагал, что прогресс бесконечен, что он является «неизбежным и

определенным». Это ключевой пункт его теории. По мнению Бэри, теория

Фонтенеля имела бы небольшую ценность, если бы он указал, что перспектива

прогресса зависит и от непредсказуемых внешних факторов. Фонтенель утверждал

неизбежность прогресса на основе того, что открытия и улучшения современного

века могли бы быть сделаны древними, если бы их поместили в современность. То

есть науки прогрессируют и будут прогрессировать, а знания увеличиваться

независимо от индивидуумов. Если бы Декарт не был рожден, то кто-нибудь все

равно сделал бы за него его работу. Как пишет сам Фонтенель: «Существует

порядок, который регулирует наш прогресс. Каждая наука развивается пос ле того,

как разовьется определенное количество предшествующих наук, и только тогда

наступает ее очередь раскрыть свою суть» (цит. по: Бэри, р.110).

Отстаивая идею объективной неизбежности прогресса, Фонтенель сам забыл о

«своих» же условиях, способствующих или препятствующих прогрессу: время,

место и политические институты. Не во всякое время, не в любом месте и не при

любых политических системах реализуется прогресс.

Даже его поклонник Бэри вынужден признать ряд противоречий в теории

прогресса Фонтенеля, в частности, отсутствие в ней эволюци онного процесса.

Кроме того, его теория строилась на анализе человека, так сказать, на уровне

онтогенеза, но не касалась всего общества. Даже имея в виду человека, который

остается физически всегда неизменным (L’ordre general de la Nature a Fair bien

constant), он сам же весьма скептически относится к большинству из них. В том же

«Диалоге мертвых» он писал: «Мир состоит из множества дураков и горстки

разумных людей. Человеческие страсти всегда будут теми же самыми и ведут к

войнам в будущем, также как и в прошлом. Цивилизация не делает различий, она

не более чем видимость» (цит. по: Бэри, р. 111).

И все же, несмотря на противоречия и слабости многих аргументов, следует

согласиться с Бэри в том, что «Фонтенель был тогда первым, кто сформулировал

идею прогресса знаний как законченную доктрину» (р. 110). Следует отметить, что

в немалой степени благодаря работам Фонтенеля, «битву» между модернистами и

античниками выиграли первые, к большому неудовольствию Нисбета.

Аббат де Сен-Пьер (1658-1743)

В начале XVIII века дискуссии о прогрессе знаний, интеллекта сменились

обсуждением идеи прогресса человека вообще. Одним из зачинателей этого был

Аббат де Сен-Пьер (друг Фонтенеля). Он из первых начал анализировать прогресс

в контексте социального совершенствования. Был утилитаристом и выдвигал

утилитаризм в качестве критерия всех действий и теорий. В соответствии с его

стандартами многие великие, по общепринятому мнению, личности (Александр

Македонский, Юлий Цезарь, Каролины) не являлись таковыми. Великие ученые

типа Ньютона или Лейбница оценивались им ни же тех, кто использовал свои

научные качества для хотя бы небольшого улучшения жизни. Монументы

искусства, подобные Нотр-Даму (Notre-Dame de Paris), значили в его глазах

меньше, чем дороги, мосты и каналы.