Барфилд Т. Дж. Опасная граница: кочевые империи и Китай (221 г. до н. э.

Подождите немного. Документ загружается.

сюнну и тюрках в качестве своего рода краткой прелюдии к основной теме. Однако тщательное

изучение материалов источников заставило его кардинально изменить свою точку зрения. Он

отказался от линейной модели эволюции кочевников, заменив ее циклической, а также обнаружил,

что монголы весьма сильно отличаются от других кочевников в плане внутренней организации и

отношений с Китаем. Вкратце его точка зрения на Монгольскую империю сводится к

следующему. Монголы, по Барфилду, реализовали один из возможных, но обладавших

сравнительно небольшой вероятностью вариантов развития событий на кочевническо-китайской

границе. Первоначально, по-видимому, они не ставили своей целью захват Китая, а намеревались

эксплуатировать богатства Цзинь на расстоянии. Чжурчжэни, однако, отказались следовать

традиционной китайской политике умиротворения. Они начали против монголов военные действия и

ожесточенно сражались до тех пор, пока не были окончательно разгромлены. Чингис-хан и его

преемники стремились не к завоеванию Китая, а к уничтожению своего крупного военного

противника. Завоевание Китая стало незапланированным следствием уничтожения империи

Цзинь. Но даже после полного разгрома чжурчжэней монголы не торопились брать на себя ответ-

ственность по управлению территориями с китайским населением, предпочитая грабеж

организованному извлечению прибыли. Лишь с образованием династии Юань начался медленный

процесс восстановления разрушенной экономики Китая и привыкания монголов к своей новой роли

правителей оседлой империи. Монгольские монархи, впрочем, управляли Китаем гораздо менее

искусно, чем их маньчжурские предшественники, а основанная ими династия оставалась

инородным телом на просторах Поднебесной вплоть до самого своего падения. Что же

заставляло Цзинь сопротивляться так яростно? Думается, она, подобно большинству маньчжурских

династий, хорошо осознавала угрозу, исходившую от кочевников центральных степей, и

использовала все возможности, чтобы не дать им объединиться или усилиться. Ожесточенное

сопротивление чжурчжэней было продиктовано осознанием ими того факта, что политика

вымогательства подорвет экономическую базу их империи. Чжурчжэни были непреклонными

врагами монголов и упорно следовали своей политике отказа от уступок варварам. Их

сопротивление и нежелание выплачивать дань привели к эскалации боевых действий. Монголам

посчастливилось выйти победителями из этой схватки.

Как им удалось это сделать? Барфилд полагает, что аномальность ситуации заключается как

раз в том, что Чингис-хан создал политическую организацию, не имевшую аналогов в истории

степных народов. Он сделал ставку не на племенную структуру кочевого общества, много раз

доказавшую в условиях анархии свою полную ненадежность, а на государственность бюрократического

типа. Не лояльные племена или родственники стали основой политической организации Чингис-

хана, а военно-чиновничий аппарат, назначаемый приказами сверху. Гвардия из лично преданных

Чингис-хану воинов заменила племенное ополчение. Местные наследственные вожди могли

сохранить свою власть только в том случае, если превращались в чиновников новой власти.

Подобная структура ликвидировала раздробленность кочевников и позволила им объединиться в

мощную централизованную империю. Ее собственный экономический базис для поддержания

государственно-бюрократического аппарата был явно недостаточен: такая империя могла

существовать только за счет грабежа и дани, поэтому Чингис-хану и было так важно запугать

своих оседлых соседей, устраивая против них походы. Централизованное монгольское государство

не сумело подчинить чжурчжэней и было вынуждено ликвидировать их империю. Вслед за этим

ему самому пришлось взять на себя управление Китаем и переместить центр власти во вновь

завоеванные области Китая. Таким образом, резюмирует Барфилд, кочевники центральных степей в

принципе могли создать политическую систему внеплеменного типа и завоевать Китай, но это было

отклонением от традиционной циклической модели. Неизменность материальной основы

номадизма не позволила инновациям Чингис-хана сохраниться. Подобная аномалия имела место в

истории Центральной Азии лишь однажды, и вскоре ей на смену пришла более традиционная

последовательность смены династий. Случай с монголами лишний раз доказывает вероятностный, а

не детерминистский характер схемы Барфилда.

Книга Барфилда и предложенная им модель объяснения истории взаимоотношений

кочевников и Китая вызвали широкий резонанс среди научной общественности. Были

высказаны критические замечания, в основном сводящиеся к двум пунктам. Во-первых,

частью ученых оспаривалась сама идея отсутствия в среде кочевников социальной

эволюции. Во-вторых, некоторые из исследователей акцентировали вниман

ие на

хронологических неувязках модели «циклов власти» и ее слишком жестком,

недифференцированном характере. Критики первой группы, т. е. сторонники

эволюционного номадизма, усматривали в кочевой государственности итог постепенного

внутреннего развития и отрицали, что кочевники создавали лишь квазигосударственные

объединения, рассчитанные на эксплуатацию Китая. Представители второй (это были, как

правило, эмпирически мыслящие историки-практики, не имеющие явных теоретических

предпочтений) отмечали, что обобщенный Барфилдом материал нередко подгоняется под

заранее подготовленную стандартную схему, и указывали на случаи отсутствия

хронологической корреляции «циклов власти» в степи и в Китае, когда, например, единая

кочевая империя возникала раньше, чем централизованная империя в Китае. Они

подчеркивали, что сп

ектр адаптационных стратегий кочевников был довольно широким и

номады не были в полном смысле слова заложниками своей среды обитания, а также

считали упрощением сводить все разнообразие взаимоотношений кочевников и Китая к

одной или двум моделям, разработанным на материале конкретных исторических периодов.

Эти замечания, если они не продиктованы принципиальным отрицанием любой теории,

заст

авляют задуматься над адекватностью предложенной Барфилдом объяснительной

конструкции. Разумеется, сейчас рано говорить об окончательном решении всех поставленных в

ходе развернувшейся дискуссии вопросов. Тем не менее можно сделать некоторые предварительные

выводы. Критика, высказываемая адептами самостоятельной эволюции кочевых обществ, в

значительной степени носит догматический характер, что существенно уменьшает ее

убедительность. «Стадиалисты», как пра

вило, не приводят в защиту своей теории новых ар-

гументов, варьируя давно знакомую линейную схему. Эта схема предполагает универсальный

характер развития человеческого общества и механически переносит на историю кочевников

стадии развития оседлых цивилизаций. Идея прогресса в такой схеме может трактоваться по-разно-

му, но она обязательно предшествует любому критическому анализу и подчиняет его се

бе. В

последнее время, правда, были высказаны также предположения о том, что кочевое общество

развивалось по альтернативному эволюционному «каналу», отличному от пути развития оседлых

обществ, который обеспечивал достижение высокой степени иерархической и культурной

сложности, но не был связан с возникновением бюрократического государства. Однако сути дела

это не меняет. Како

ва бы ни была природа эволюционных изменений в кочевой среде

(классической или альтернативной), эти изменения, по-видимому, могли происходить только при

наличии регулярных контактов кочевников с более высокоорганизованными аграрно-

урбанистическими обществами. Эволюция кочевого социума всегда носила вынужденный, не-

самостоятельный характер.

Гораздо более аргументированна критика сторонников «эмпирического» подхода.

Действительно, детальное исследование почти каждого из рассматриваемых Барфилдом периодов

может продемонстрировать, что конкретный исторический материал в каких-то деталях

противоречит выдвинутой для него модели объяснения или делает ее излишней, тривиальной. Что-

то удается объяснить лучше, что-то — хуже. У каждого периода есть свои собственные особенности,

которые не могут быть охвачены единой «парадигмой». Любая обобщенная схема игнорирует те

или иные детали. Однако значит ли это, что ошибочен сам принцип моделирования исторического

процесса и что его нужно заменить практикой описания бесконечного числа уникальных исторических

феноменов? Мы полагаем, что нет. Подобная радикальная «фрагментаризация» сделала бы историю

совершенно непонятным нагромождением фактов, обессмыслила ее. Чтобы история обрела

смысл, ее нужно представить в виде взаимосвязанного, т. е. логически структурированного,

целого. Поэтому обобщающие модели, подобные той, которую выдвинул Барфилд, важны и полезны

даже в том случае, если они, стремясь уловить некоторую общую тенденцию, упускают из виду

частности. Согласно крылатому выражению, популярному у представителей естественных и

точных наук, «нет ничего практичнее хорошей теории». Теория Барфилда как комплекс

взаимодополняющих объяснительных моделей подтверждает этот тезис. Она по сути дела

первая в историографии кочевников попытка создания связной, последовательной, логически

стройной модели исторического процесса во Внутренней Азии. В этом качестве она обладает

огромной методологической ценностью и займет достойное место в ряду исторических

исследований данного региона даже тогда, когда будет модифицирована или заменена другими,

более совершенными теориями

Позволим себе процитировать в связи с этим слова А. М. Хазанова: «Выход один — максимально стремиться к

типологиям, моделированию и генерализации, т. е. к неизбежному и сознательному упрощению и схематизации

реальной действительности. На таком пути необходимо быть готовым к скептическому отношению коллег, к

неизбежному наличию в исследовании ряда лакун, спорных положений, возможных неточ

ностей и даже ошибок»

(Хазанов А. М. Кочевники и внешний мир. Алматы, 2000. С. 70–71).

Благодарности

Я искренне признателен Томасу Барфилду за внимание, проявленное им к изданию настоящей

книги на русском языке, и за то долготерпение, с которым он отвечал на возникающие у меня как

переводчика и редактора вопросы.

Кроме того, я хочу выразить благодарность всем, кто помогал мне на разных этапах

перевода книги и работы над ее русским текстом: Олегу Федоровичу Акимушкину, Олегу

Георгиевичу Большакову, Севьяну Израилевичу Вайнштейну, Инне Феликсовне Гурвиц, Лидии

Алексеевне Карповой, Сергею Григорьевичу Кляшторному, Николаю Николаевичу Крадину,

Юрию Львовичу Кролю, Евгению Ивановичу Кычанову, Ирине Федоровне Поповой, Аделаиде

Федоровне Троцевич, Владимиру Леонидовичу Успенскому, Татьяне Николаевне

Чернышевой.

Д. В. Рухлядев

О передаче имен собственных, терминов и цитат из источников

Единой системы передачи на русском языке имен собственных, содержащихся в книге, не

существует. В большинстве случаев приводится транскрипция тех вариантов их написания,

которые были употреблены самим автором в оригинальном английском тексте. В тех случаях, когда

имеется общепринятое русское написание имени собственного, отличающееся от его английского

эквивалента, оно сохраняется. Перевод цитат из древних и средневековых источников дается по

оригинальному английскому тексту, а не по русским переводам соответствующих источников,

хотя лексика и стилистика последних частично сохраняются. Специальные термины, как

правило, передаются в той форме, в которой они употребляются в русской научной литературе.

1. ВВЕДЕНИЕ. МИР СТЕПНЫХ КОЧЕВНИКОВ

Около 800 г. до н. э. евразийские степи пережили глубокую культурную трансформацию,

которой суждено было оказать решающее влияние на мировую историю в течение последующих

двух с половиной тысячелетий. Культурные цивилизации юга впервые столкнулись с кочевыми

народами, мигрировавшими вместе со своими стадами по пастбищам Внутренней Азии. Эти народы

отличались от своих предшественников тем, что изобрели конницу — стремительных всадников

на лошадях, использующих составной лук для поражения своих противников лавиной стрел с

большого расстояния. Несмотря на сравнительно небольшую численность, они в течение

нескольких веков удерживали господство над степью и создавали огромные империи, которые

периодически терроризировали оседлых соседей. Наивысшей точки могущество кочевников

достигло в XIII в., когда войска Чингис-хана и его преемников завоевали бóльшую часть Евразии. К

середине XVIII в. революция в области технологии и транспортных средств решительно изменила

соотношение военных сил кочевников и их оседлых соседей, и номады были поглощены

расширяющимися Российской и Китайской империями.

Кочевники Внутренней Азии продолжали приковывать к себе внимание и быть предметом

дискуссий и в более позднее время: они представали типичными варварами в глазах тех, кто

одновременно презирал и боялся их, и романтическим воплощением дикости и свободы в глазах

тех, кто восхищался ими. Большинство исторических работ не дают ясного представления о

Внутренней Азии и ее народах. Эти работы складываются из описания внешних, случайных

событий, изложенных в хронологическом порядке, где одно племя неясного происхождения

сменяет другое. В ту пору, когда кочевники впервые появились на мировой арене и атаковали своих

соседей, такие события часто рассматривались как одно из проявлений естественной истории —

вроде нашествия саранчи. Многие ханьские историки, например, утверждали, что Китай не может

иметь непосредственных отношений с людьми, которые перемещаются туда-сюда, подобно зверям и

птицам. В дальнейшем христианские и мусульманские комментаторы объясняли, что нашествия

кочевых народов ― таких как гунны или монголы ― являлись попросту божьим наказанием

погрязшим в грехах народам. В более позднее время полагали, что кочевники захватывают

оседлые регионы, гонимые засухой. Самым главным препятствием к созданию связной истории

Внутренней Азии, однако, всегда являлось отсутствие аналитической схемы, с помощью

которой можно было бы осмыслить исторические события. Даже те ученые, которые избирали

Внутреннюю Азию центральной темой своих исследований (а не использовали ее в качестве

«придатка» к истории Ирана, России или Китая), часто оказывались в затруднении, лишь только

касались фундаментальных проблем ее исторического развития. В основном специальная

литература о Внутренней Азии касается очень узкой проблематики и почти не испытала

воздействия современной методологии истории и общественных наук. Исследователи

ограничиваются переводами исторических текстов или надписей, вопросами лингвистики,

истории искусства и идентификацией мест обитания известных по историческим источникам

племен.

Эта узкая специализация весьма удручает, так как изучение Внутренней Азии могло бы

помочь в освещении многих гораздо более важных вопросов исторического и антропологического

характера. Внутренняя Азия была зоной длительного взаимодействия двух противостоящих друг

другу культур, обладавших устойчивыми представлениями о самих себе и своих соседях. На

протяжении более 2000 лет кочевые народы степи враждовали с крупнейшим в мире аграрным

государством и при этом не были включены в его состав и не восприняли его культуру. По одну

сторону баррикад располагался имперский Китай, древняя культурная традиция которого

требовала, чтобы в нем видели повелителя других народов и государств. Само его название,

Чжунго (Срединное государство), указывало на то, что это центр всего цивилизованного мира. С

течением времени, по мере продвижения на юг, к границам Юго-Восточной Азии, Китай

включил в свое культурное пространство множество соседних с ним иноземных народов. Даже

такие ревностно оберегавшие свою независимость восточноазиатские соседи Китая, как Корея,

Япония и Вьетнам, восприняли китайскую модель государственной организации и

международных отношений, идеографическую письменность, кухню, одежду и календарь. Однако

примеру Восточной Азии не последовали могущественные противники Китая на степных

просторах севера. Эти коневоды-кочевники не просто отвергали китайские культуру и

идеологию, но и упрямо отказывались видеть в них какую-либо ценность, за исключением

ценности материальных товаров, которые могли предложить китайцы. Эти кочевые

скотоводческие народы, рассеянные по огромной территории, жившие в войлочных юртах под

огромным куполом синего неба, питавшиеся молоком и мясом, прославлявшие воинское

мужество и героические подвиги, представляли полную противоположность своим китайским

соседям.

Как Китай, так и кочевники защищали превосходство своих культурных ценностей и образа

жизни. Это хорошо известный антропологам этноцентризм, которому не стоит удивляться. Тем

не менее оба общества поддерживали постоянные контакты на территории границы и наверняка

должны были оказывать значительное влияние друг на друга. Современная антропологическая

теория подчеркивает, что перемены, происходящие в структуре социальных и политических

отношений, следует рассматривать скорее как результат взаимодействия между обществами, а не

как продукт исключительно внутреннего развития. Уже с древнейших времен многочисленные «ми-

ровые системы» оказывали непосредственное влияние даже на самые отдаленные народы

Отношения между Внутренней Азией и Китаем представляют собой классический, хотя и не

самый известный пример того, насколько эффективным может быть использование такой широкой

перспективы. Если рассматривать политические образования Внутренней Азии изолированно,

будет казаться, что они возникали и рушились почти беспорядочно, однако если взглянуть на

них в общерегиональном контексте и на протяжении длительного периода времени, обнаружится

масса поразительных закономерностей, связывающих их с циклами централизации власти в

Китае.

Вслед за вопросом о взаимодействии встает еще более сложная проблема культурной

коммуникации. События, происходящие в результате взаимодействия различных культур, часто

интерпретируются совершенно по-разному. На какой общей основе могла состояться встреча

двух принципиально различных обществ, и в какой степени они были способны осознать сильные

и слабые стороны друг друга? Различия в картине мира кочевников и китайцев делали их

взаимоотношения особенно проблематичными. Концепция власти племенного общества, чьим

идеальным лидером был герой-воин, освященный небесной благодатью и харизмой и одаряющий

своих сподвижников наградами, была совершенно противоположна китайской концепции им-

ператора Поднебесной, уединившегося в своем дворце и управляющего сложной

бюрократической системой, изучая доклады, представляемые ему чиновниками. Китайским

чиновникам, даже хорошо осведомленным о событиях на границе, было привычнее иметь дело с

легко заменяемыми людьми-«винтиками» из государственных учреждений, нежели с

харизматическими личностями, игравшими центральную роль в политической жизни степи. Они

как правило были не в силах объяснить неожиданное возвышение или падение того или иного

племенного лидера или его группы, так как не могли уяснить характер политических процессов,

приводивших к переменам в жизни кочевников. Салинз в анализе структурно близких кочевникам

полинезийских королевств отметил, что «для некоторых обществ повествования о правителях и

сражениях не без основания являются привилегированным видом историографии. Этим

основанием служит структура, которая представляет деятельность правителя как форму и путь

развития всего общества»

Долгое время проблема культурного непонимания, вероятно, озадачивала придворных

историков куда больше, чем военные нападения кочевников, так как отказ последних воспринять

китайские ценности наносил удар по самой концепции Китая как центра мирового порядка. Так

было даже в те периоды, когда китайцам сопутствовал успех в применении их идеологической

концепции международных отношений. Народы пограничья проявили себя довольно

искусными в манипулировании этой системой, зачастую усваивая китайские формы, но отвергая

их содержание и таким образом закрепляя свою репутацию высокомерных и коварных «варваров».

Разумеется, верно также и обратное: быть может, нет более грандиозного примера взаимного

культурного непонимания, чем разорение большей части Евразии Чингис-ханом и его

непосредственными преемниками, видевшими мало проку в сохранении сельского хозяйства и

городов, которым не было места в мире лошадей и кибиток.

Мы имеем возможность исследовать отношения Китая с его северными соседями на

протяжении довольно длительного периода времени, так как располагаем источниками,

упоминающими о кочевниках с древности вплоть до нашего времени. В основном это

официальные китайские истории, подкрепляемые сведениями, содержащимися в надписях и

исторических текстах, оставленных самими кочевниками после VI в. Китайские материалы

уникальны, потому что представляют собой непрерывную цепь исторических свидетельств для

всего периода имперской истории Китая ― так как существовал обычай составления каждой

новой династией официальной истории ее предшественницы. В этих историях всегда был под-

робный раздел, содержащий повествования о народах, живших вдоль северной границы Китая,

потому что последние представляли собой военную и политическую проблему, привлекавшую

Wolf. Europe and the People without History.

Sahlins. Islands of History. P. XI.

пристальное внимание каждой династии. Негативное отношение к некитайским народам со

стороны конфуцианских ученых ― составителей историй ― придавало этим памятникам

тенденциозный характер. Однако, так как историю рассматривали как наставления царствующим

монархам, вопросы политики в области пограничья не могли быть оставлены в ней без

внимания, и историки обосновывали свои собственные позиции, пространно цитируя участников

политических диспутов прошлого. Истории китайских династий иноземного происхождения

часто содержат больше информации, так как сами эти династии происходили из пограничных

областей.

Эти сочинения не были использованы в полной мере, ибо для историков китайской

цивилизации они представляли собой маргинальные тексты, обладавшие незначительной

внутренней ценностью. Кроме того, как правило, подлинная природа пограничных отношений

была в них затемнена попытками представить племенные народы вечными вассалами Китая.

Таким образом, мы читаем о кочевниках, приходящих «платить дань», «выразить почтение» или

«присылающих заложников», тогда как в действительности это чаще всего было дипломатическое

прикрытие, маскирующее выплаты огромных «откупных» пограничным народам с целью их

умиротворения. Хотя предвзятость этих источников очевидна, она часто некритично

увековечивалась в современной науке в результате процесса вторичного этноцентризма. Например,

исследователи, посвятившие всю свою жизнь изучению истории императорского Китая, так

глубоко погружались в классическую литературу этой страны, что часто неосознанно впитывали и

усваивали ее ценности и картину мира. Внимательные и критически настроенные в пределах

собственно китайской культурной сферы, они обычно писали о других народах, «варварах»,

которые угрожали их цивилизации, уже с точки зрения китайцев, с полным сочувствием относясь

к сообщениям придворных ученых, повествовавшим о приеме некоего зловонного посла из

степи, пришедшего с целью оскорбления империи своими возмутительными требованиями.

Даже имевшим лучшие намерения историкам оседлых обществ было нелегко осознать

культурные ценности и социальные структуры кочевых племен, чей образ жизни столь сильно

отличался от их собственного. Однако сочетая антропологию и историю, можно нарисовать гораздо

более полную картину взаимоотношений между этими различными культурами — картину

двухтысячелетнего противостояния, сыгравшего ключевую роль в развитии культурной и

политической истории Евразии.

История кочевых скотоводческих обществ Внутренней Азии и их взаимоотношений с

окружающим миром складывается вокруг пяти основополагающих пунктов, к которым мы будем

постоянно возвращаться в этой книге.

1. Политическая организация: на основе чего кочевники создавали и поддерживали свои

государства, объединившие региональные социально-политические структуры?

2. Сферы взаимодействия: что представляли собой взаимоотношения кочевников Внутренней Азии и

их оседлых соседей, особенно Китая, и почему в какие-то исторические периоды кочевники были

могущественны, а в другие — нет?

3. Династии-завоеватели в Китае: существовала ли какая-либо цикличность пограничных отношений,

которая позволила бы объяснить, почему именно народы маньчжурского происхождения основали

наибольшее количество династий-завоевателей в Китае, правивших северокитайскими землями на протяжении

примерно половины всего имперского периода его истории?

4. Всемирные завоевания монголов: Монгольская империя была кульминационной точкой

политического развития в степи или же отклонением от генеральной линии этого развития?

5. Развитие кочевых скотоводческих обществ: существовали ли значительные диахронические

различия между кочевыми скотоводческими обществами, которые могли бы послужить основанием для их

аналитического разделения на древний, средневековый и современный (новый) периоды?

Исторические данные, пусть часто тенденциозные, достаточно обширны для того, чтобы

ответить на эти вопросы и попытаться взглянуть на общества Внутренней Азии, так сказать,

изнутри. Лучшая проверка любой гипотезы — ее практическое применение. Представленные

здесь гипотезы помогут дать связное и логически стройное объяснение исторического материала.

Ознакомившись с ними, неспециалист сможет уяснить последовательность смены событий и

социальных формаций, а специалист — осуществлять дальнейшее исследование, тестируя всю

полноту исторической информации по любому избранному периоду. Я полагаю, дальнейшие

исследования внесут свои коррективы в предложенные мною схемы и позволят разобраться

в локальных вариантах взаимодействия кочевников и Китая.

Политическая организация степных кочевников и

пограничные отношения

Возникновение кочевых государств во Внутренней Азии остается предметом острых

дискуссий, поскольку представляет собой логическое противоречие. Во главе кочевой империи

находится организованная структура, управляемая автократическим лидером, но при этом основная

часть членов племени сохраняет свою традиционную политическую организацию, объединяясь в

различные родственные группы: роды, кланы, племена. В экономической сфере наблюдается

сходный парадокс — государство базируется на экономике, являющейся экстенсивной и

относительно недифференцированной. Чтобы разрешить эту дилемму, теоретики обычно пытались

показать, что либо племенная структура является поверхностной оболочкой реально

существующего государства, либо племенная структура действительно существовала, но

подлинного государственного устройства не было.

Российский этнограф Радлов, опираясь на свои обширные наблюдения казахов и киргизов

XIX в., трактовал политическую организацию кочевников как простое воспроизведение их низших

политических форм на более высоком уровне. Рядовое скотоводческое хозяйство составляло основу

производственной и политической жизни кочевников. Различия в уровне материального достатка и

власти, имевшиеся внутри этих малых групп, позволяли отдельным лицам провозглашать себя

лидерами; они регулировали внутригрупповые конфликты и организовывали защиту или нападение

данной группы на внешних врагов. Радлов рассматривал появление более крупных коллективов как

попытку честолюбивых сильных личностей объединить под своим контролем как можно большее

число кочевников. Этот процесс мог в конце концов привести к созданию кочевой империи,

однако могущество степного автократического лидера базировалось исключительно на его личности.

Оно являлось результатом умелого манипулирования властью и богатством в рамках хорошо

отлаженной племенной структуры. Такой правитель был узурпатором власти, и после его смерти

созданная им империя тут же распадалась на составные части

. Бартольд, выдающийся историк

средневекового Туркестана, модифицировал модель Радлова и предположил, что степное лидерство

так же могло основываться на выборе самих кочевников, сделанном политическими силами внутри

кочевого общества, как это случилось в период основания Второй Тюркской империи в VII в.

Выборы, утверждал он, были дополнением к системе насилия в любом кочевом обществе, так как

набиравшие силу лидеры притягивали своими военными и грабительскими успехами

добровольных сподвижников

. Обе теории подчеркивали, что кочевые государства были по своей

сути эфемерными и государственная организация распадалась после смерти их основателей.

Кочевые государства, таким образом, лишь временно доминировали над племенной политической

организацией, которая оставалась базисом социально-экономической жизни в степи.

Альтернативная группа теорий объясняла парадокс государственности, базирующейся на

племенной организации, утверждая, что племенная организация разрушалась в процессе создания

государства, даже если эта новая система взаимоотношений и была замаскирована

использованием старой племенной терминологии. Венгерский ученый Харматта в своем

исследовании по истории гуннов утверждал, что кочевое государство могло возникнуть только в

результате процесса, в рамках которого сначала был разрушен племенной базис кочевого

общества, а потом ему на смену пришли классовые отношения. Центральным пунктом анализа

Харматты были не харизматические лидеры, а глубокие изменения социально-экономической

структуры общества, вызывавшие появление автократических лидеров вроде Аттилы

. Несмотря на

то что трудно привести очевидные доказательства такого процесса, Крэйдер, антрополог, писавший

о кочевниках и проблемах образования государства, полагал, что, так как государство не может

существовать вне системы классовых отношений, т. е. непосредственных производителей,

обеспечивающих непроизводительный слой общества, следовательно, факт исторического

существования кочевых государств предполагает наличие таких отношений

. Если таким госу-

дарствам и не хватало стабильности, то это происходило потому, что ресурсная база в степи была

слишком ограниченной для поддержания необходимого уровня устойчивости.

Существование кочевых государств было проблемой повышенной сложности для ряда

марксистских интерпретаций из-за того, что кочевники-скотоводы не «укладываются» должным

образом в какую-либо из стадий однолинейного исторического процесса, а также из-за того, что в

периоды крушения таких государств кочевники, казалось, снова возвращались к своей прежней

Radloff. Aus Siberien. Vol. 1. P. 513–517.

Barthold. Zwölf Vorlesungen über Geschichte der Türken Mittelasiens. P. 11–13.

Harmatta. The dissolution of the Hun Empire.

Krader. The origin of the state among nomads.

племенной организации, что было бы невозможным, если бы эти институты были действительно

уничтожены в ходе государственного строительства. Советские авторы в своих сочинениях много

внимания уделяли этой проблеме, обычно отталкиваясь от концепции «кочевого феодализма»,

впервые предложенной Владимирцовым в его исследовании монголов и получившей широкое

признание во многом благодаря тому, что сам Владимирцов никогда не давал ее четкого

определения

. Эта форма «феодализма» основывалась на допущении, что внутри кочевого

общества существовали классы, основу которых составляла собственность на пастбища. Такое

предположение подкреплялось данными об организации монгольских знамен XVIII и XIX вв., в

период правления Цинской династии, когда знаменные князья были отделены от основной массы

общинников, которым не разрешалось покидать границы своих округов. Предполагалось также,

что археологические раскопки в древней монгольской столице Каракорум, обнаружившие следы

широкого развития сельскохозяйственных общин на прилегающей к городу территории, указывают

на формирование класса осевших кочевников, являвшихся опорой феодальной знати. Однако

другие советские теоретики подчеркивали, что ключевым моментом была собственность на скот,

а не на землю: скот находился под контролем рядовых общинников, а развитие ремесла и сельского

хозяйства вполне укладывалось в рамки существующих кровнородственных структур, так что

хозяйственно специализированные производители никогда не образовывали отдельного

общественного класса

. Кроме того, приведенные примеры из истории монголов эпохи Цин или

казахов периода их вхождения в Российскую империю обладают довольно ограниченной ценностью

для осмысления более ранних общественных формаций кочевников. Следуя политике

непрямого управления, такие оседлые империи проводили политику протекционизма в

отношении привилегированного класса туземных правителей, чья экономическая и политическая

власть была продуктом колониальной системы.

Оба типа теорий, вне зависимости от того, рассматривали они феномен политического

господства в кочевом обществе как классово-обусловленный или полагали его продуктом

аккумуляции власти харизматическими лидерами, одинаково утверждали, что создание кочевого

государства являлось результатом внутреннего развития. Однако известные из истории кочевые

государства были организованы таким сложным образом, который далеко превосходил

требования простого кочевого скотоводства. Радлов и Бартольд подчеркивали эфемерную природу

кочевого государства, но многие кочевые империи надолго переживали своих основателей

(примерами чему могут служить сюнну, тюрки, уйгуры и монголы) и сравнимы по своей

династической стабильности с империями оседлых соседей. За исключением монголов, все

остальные степные империи использовали государственные и политические структуры без

завоевания сколько-нибудь значительной территории с оседлым населением. Такие теоретики, как

Харматта и Крэйдер, признававшие наличие у кочевников государства, но отрицавшие

сохранение у них племенной общественной организации, были вынуждены обосновывать

необходимость классовой структуры в степи, но не могли при этом привести доказательства того,

что эта структура возникла в малодифференцированной и экстенсивной скотоводческой

экономике. Хотя в степных обществах всегда существовала кочевая аристократия, подобное

иерархическое деление не было основано на контроле за средствами производства, так как доступ

к ключевым скотоводческим ресурсам осуществлялся на основе племенной принадлежности.

Классовые отношения играли незначительную роль во Внутренней Азии до того момента,

когда кочевники были инкорпорированы в состав оседлых государств в течение нескольких

последних столетий или покинули степи и стали частью уже существующей классовой структуры.

Возможное разрешение этой дилеммы было предложено на основании сравнительных

реконструкций, содержащихся в новейших антропологических исследованиях кочевых

скотоводческих обществ Африки и Юго-Западной Азии. Эти исследования поставили под

сомнение утверждение, что кочевые государства являются в той или иной степени результатом

внутренней эволюции. Бёрнхем в сравнительной реконструкции африканского кочевого

скотоводства пришел к заключению, что низкая плотность населения и свобода передвижения

по местности делали автохтонное развитие любой институализированной иерархии в таких

обществах невозможным. В этих условиях наиболее эффективную и выгодную модель

политической организации обеспечивает сегментарная оппозиция

. Следовательно, развитие

государств у кочевых скотоводов не было ответом на внутренний вызов; скорее оно имело место в

тех случаях, когда эти скотоводы были вынуждены регулярно контактировать с более высоко

Vladimirtsov. Le régime social des Mongols: le féodalisme nomade; cм. также сводку советских теорий: Khazanov.

Nomads and the Outside World. P. 228 ff.

Humphrey Caroline. Editor’s introduction в Vainshtein, Nomads of South Siberia. P. 13–31.

Сегментарная оппозиция (segmentary opposition) — тип социально-политической организации, при котором группы

более близких родственников объединяются против групп более дальних. — Примеч. науч. ред.

организованными оседлыми государственными обществами

. Айронз, используя примеры из

Юго-Западной Азии, пришел к аналогичному выводу: «В кочевых скотоводческих обществах

иерархические политические институты порождаются только внешними контактами с

государственными обществами и никогда не развиваются как результат исключительно внутренних

процессов»

Это утверждение имеет целый ряд далеко идущих выводов для осмысления кочевых

государств Внутренней Азии. Оно не является диффузионистским объяснением. Кочевники не

«заимствуют» государство; скорее, они вынуждены развивать свою собственную, специфическую

форму государственной организации, чтобы эффективно налаживать отношения со своими более

крупными и более высоко организованными оседлыми соседями. Эти отношения требуют гораздо

более высокого уровня организации, чем тот, который необходим для решения проблем скотоводства и

политических разногласий в рамках кочевого общества. Не случайно, что наименее организованные в

формальном отношении кочевники были обнаружены в Африке южнее Сахары, где они крайне

редко сталкивались с государственными обществами в доколониальный период, а также то, что

самые высокоорганизованные в формальном отношении кочевые общества возникали на

границах Китая, самого крупного и наиболее централизованного оседлого государства в мире.

Хазанов в широкомасштабном антропологическом исследовании политической

организации кочевников-скотоводов утверждал, что кочевые государства были продуктом

асимметричных отношений между кочевыми и оседлыми обществами, — отношений, которые

были выгодны кочевникам. Говоря о Внутренней Азии, он сфокусировал свое внимание прежде

всего на отношениях, порожденных завоеванием кочевыми народами областей с оседлым

населением, в которых кочевники превращались в правящую элиту общества смешанного типа

Однако многие кочевые государства устанавливали и поддерживали такие асимметричные

отношения и без завоевания территорий с оседлым населением. Используя преимущество своей

военной силы, они вымогали субсидии у соседних государств, облагали налогами и

контролировали международную сухопутную торговлю, предоставляли свободу действий

организованным бандам, специализировавшимся на «непосредственном присвоении» (грабеже),

но не покидали при этом своего надежного степного убежища.

В Северной Азии именно взаимоотношения между Китаем и степью поддерживали

государственную иерархию среди кочевников. Кочевое государство держалось за счет

эксплуатации экономики Китая, а не за счет эксплуатации производительных сил разрозненных

овцеводов, которых оно эффективно организовывало лишь для того, чтобы сделать

вымогательство

у Китая возможным. Следовательно, нет необходимости постулировать развитие

классовых отношений в степи, чтобы объяснить существование государства у кочевников, и не

обязательно видеть в таком государстве лишь частное предприятие кочевого автократического

лидера, обреченное на дезинтеграцию после его смерти. В связи с тем, что государство в степи

структурировалось с помощью внешних связей, оно значительно отличалось от оседлых

государств, одновременно сочетая в себе и племенную, и государственную иерархии, у каждой из

которых была собственная функция.

Кочевые государства Внутренней Азии представляли собой «имперские конфедерации»,

автократические и государствоподобные во внешней и военной политике, но придерживавшиеся

принципов совещательности и федерализма во внутренних делах. Они включали в себя администра-

тивную иерархию, состоявшую по крайней мере из трех уровней: 1) имперского лидера и его двора,

2) имперских наместников, назначаемых для контроля за племенами, входящими в империю и 3)

местных племенных вождей. На местном уровне племенная структура оставалась неизменной;

властью по-прежнему обладали вожди, которые черпали влияние и силу в поддержке народа, а не

в императорских назначениях на должность. Таким образом, государственная структура внесла

мало изменений на местном уровне, за исключением того, что она положила конец грабежам и

убийствам, характерным для степи в период отсутствия политического единства. Вассальные

племена контролировались империей через систему наместников, часто — членов императорского

рода. Наместники занимались решением проблем локального характера, организовывали набор

рекрутов и подавляли недовольство местных племенных вождей. Имперское правительство

монополизировало сферу международных отношений и военного дела, на переговорах с другими

державами выступая от имени всей империи.

Стабильность этой государственной структуры поддерживалась за счет извлечения ресурсов

Burnham. Spatial mobility and political centralization in pastoral societies.

Irons. Political stratifcation among pastoral nomads. P. 362.

Khazanov. Nomads and the Outside World.

Вымогательство (extortion) — часто используемый Барфилдом термин. Означает насильственное изъятие у оседлых

обществ кочевниками продуктов сельского хозяйства, ремесла, предметов роскоши, денег и т. д. — Примеч. науч. ред.

за пределами степи. Имперское правительство обеспечивало кочевников добычей от набегов,

торговыми правами и субсидиями. Хотя местные племенные вожди утратили свою автономию,

взамен они получили от империи материальные выгоды, которых отдельные племена не могли бы

добиться собственными силами. Эта племенная организация никогда не исчезала на местном

уровне, но в периоды централизации ее роль была ограничена решением мелких внутренних дел.

Когда данная система приходила в упадок и племенные вожди на местах становились независимыми,

степь возвращалась к анархии.

Циклы власти

Имперская конфедерация была наиболее стабильной формой кочевого государства.

Впервые она появилась у сюнну в период между 200 г. до н. э. и 150 г. н. э. и позднее была

адаптирована жуаньжуанями (V в.), тюрками (VI–VIII вв.), уйгурами (VIII–IX вв.), ойратами,

восточными монголами и джунгарами (XV–XVIII вв.). Монгольская империя Чингис-хана (XIII–

XIV вв.) основывалась на гораздо более централизованной системе организации, ликвидировавшей

существовавшие племенные связи и превратившей местных лидеров в имперских чиновников.

Недолговечная империя сяньби, существовавшая во второй половине II в. н. э., была

примитивной по своей структуре конфедерацией, которая распалась после смерти ее лидеров. В

другие периоды, в частности между 200 и 400 и между 900 и 1200 гг., степные племена не

подчинялись никакой централизованной власти.

Кочевые конфедерации имперского типа возникали только в тех случаях, когда они

получали возможность установить связи с экономикой Китая. Кочевники использовали стратегию

вымогательства, чтобы получить торговые права и субсидии от Китая. Они опустошали границу

набегами, а затем заключали договор с китайским двором. Национальные династии в Китае

стремились откупиться от кочевников, так как это было дешевле, чем вести войну с народом,

который мог избегнуть китайского возмездия, уходя из пределов досягаемости императорских

войск. В эти периоды вся область северной границы была поделена между двумя великими

державами.

Вымогательство требовало совсем другой стратегии, нежели завоевание. Хотя и принято

считать, что кочевники центральных степей рыскали, подобно волкам, за Великой стеной, надеясь

завоевать Китай, как только он ослабеет, на самом деле они не стремились к захвату китайской

территории. Материальное благополучие, достигаемое за счет торговли с Китаем и за счет

получаемых от Китая субсидий, стабилизировало власть в империи, и кочевники отнюдь не желали

уничтожать этот источник дохода. Например, уйгуры настолько зависели от китайских субсидий, что

даже отправляли войска для подавления внутренних восстаний в Китае и удержания у власти

уступчивой национальной династии. За исключением монголов, «кочевое завоевание» имело место

только после падения централизованной власти в Китае, когда не было единого правительства, у

которого можно было бы вымогать. Могущественные кочевые империи возникали и рушились

вместе с национальными династиями в Китае. Империи Хань и сюнну появились одна за другой в

течение одного десятилетия, а империя тюрков возникла, когда Китай был объединен династиями

Суй и Тан. Так же последовательно, с промежутком в несколько десятилетий, Китай и степь

вступали в периоды анархии. Когда Китай погружался в пучину тяжелой смуты и экономического

упадка, поддерживать прежние отношения становилось невозможно и степь превращалась в

конгломерат разрозненных племен, неспособных объединиться до тех пор, пока в Северном

Китае вновь не восстанавливался порядок.

Завоевание Китая иноземными династиями было делом народов Маньчжурии — либо

кочевников, либо лесных племен из бассейна реки Ляохэ. Одновременное падение

централизованной власти в Китае и Монголии освобождало народы этого пограничного региона

от господства обеих великих держав. В отличие от племен центральной степи, тамошние

«варвары» обладали эгалитарной политической структурой и имели тесные контакты с оседлым

населением Маньчжурии. В периоды раздробленности они основывали маленькие государства

вдоль границы, соединявшие в своей системе управления китайские и племенные традиции. Будучи

островками стабильности, эти приграничные княжества ожидали момента, когда недолговечные

династии, основанные китайскими военачальниками или вождями степных племен в Северном

Китае, взаимно уничтожат друг друга. Когда эти династии разваливались, маньчжуры приступали к

завоеванию сначала небольшой части Северного Китая, а затем, обычно в эпоху второй

маньчжурской династии, — к покорению северокитайских земель в целом. Хотя объединение

Северного Китая под властью иноземной династии создавало благоприятные условия для

Т. е. династии китайского происхождения. — Примеч. науч. ред.

Барфилд Т. Дж. Опасная граница: кочевые империи и Китай (221 г. до н. э. - 1757 г. н. э.)

Подождите немного. Документ загружается.