Вагнер Рихард. Избранные работы

Подождите немного. Документ загружается.

к количеству слогов, так и, особенно, по отношению к ударениям. После

того как зависимость стиха от стереотипной мелодии, с которой он был

связан только чисто внешне, выродилась в рабский педантизм, как в

школах мейстерзингеров, в новейшие времена стих, независимый от какой

бы то ни было мелодии, сформировался по образцу ритмического строя

римлян и греков, каким мы и видим его теперь в литературе. Опыты

усвоения и подражания, таким образом, брали начало из родственных

черт и развились столь постепенно, что лежащую в основе их ошибку мы

могли увидеть ясно лишь тогда, когда, с одной стороны, пришли к более

ясному пониманию древней ритмики, а с другой — из опытов подражать ей

увидели невозможность и бесплодность таких подражаний. Мы знаем

теперь, что бесконечное разнообразие греческой метрики1 было

порождено нераздельным, живым взаимодействием движений танца с

музыкой и словами; все происшедшие отсюда формы стиха

обусловливались языком, образовавшимся настолько под влиянием этого

взаимодействия, что мы с точки зрения нашего языка, у которого был

совершенно другой образовательный мотив, почти не можем понять его в

его ритмических особенностях.

Особенность греческого образования состояла в том, что оно уделяло

предпочтительное внимание телу, физическому облику человека, и это мы

должны рассматривать как базис всего греческого искусства. Лирическое,

и драматическое художественное произведение было осуществленным

при помощи языка одухотворением движений тела, а монументальное

искусство — его явным обоготворением. К развитию музыки у греков была

потребность лишь в такой мере, в какой музыка могла служить усилением

жестов, содержание которых уже язык сам по себе выражал мелодически.

Сопровождая движения танца, этот музыкально-разговорный язык достиг

такой определенной просодической меры, то есть такой чисто чувственной

ясности в отношении длины и короткости слогов — меры, которой

подчинялось их отношение друг к другу в смысле длительности, — что

перед этой наглядной определенностью <...> даже естественный

разговорный акцент, усиливавший и такие слоги, которым эта чувственная

мера не придавала вовсе силы, должен был отступить на задний план в

смысле

ритма, что, однако, мелодия опять-таки уравновешивала

усилением разговорного акцента.

424

Метры греческого стихосложения дошли до нас, однако, без этой

примиряющей мелодии (так же как архитектура дошла без свойственных

ей красок). Бесконечно разнообразную смену этих метров мы никак не

можем объяснить себе сменой движений танца, потому что у нас нет его

пред глазами, как и его мелодия не слышится нам более.

При таких обстоятельствах размер, отделенный от греческой метрики,

должен был соединить в себе всевозможные противоречия. Для

подражания ему требовалось раньше всего подразделение слогов нашего

языка на короткие и длинные, что совершенно противоположно его

естественным свойствам. В языке, который уже низвелся до полнейшей

прозы, повышения и понижения разговорного звука создает только

акцент, который мы делаем на словах или слогах ради понятности. Этот

акцент, однако, вовсе не может быть одинаковым раз навсегда, как была

для всех случаев одинакова мера греческой просодии; он изменяется как

раз в той мере, в какой слово или слог в фразе — для понятности этой

фразы — будут более сильного или более слабого значения. Мы могли бы

подражать в нашем языке греческому метру только в том случае, если бы

мы произвольно переделали акцент в просодическую меру или принесли

его в жертву воображаемой просодической мере. В тех опытах, которые

производились до сих пор, делалось попеременно то и другое, так что та

запутанность, которую представляли для чувства такие

долженствовавшие быть ритмическими стихи, могла сглаживаться только

путем произвольных указаний рассудка, который для понятности ставил

над стихом греческую схему и этой схемой говорил приблизительно то, что

сказал художник человеку, смотревшему на его картину; написав под

картиной: «Это корова». <...>

Там, где, как у романских народов, никогда не применялась ритмика,

основанная на просодических длиннотах и укорочениях, и где поэтому

стих обусловливался лишь количеством слогов, там установилась рифма

как неизбежное условие стиха вообще.

Ею характеризуется сущность христианской мелодии, как остаток

которой ее и должно рассматривать. Мы поймем ее значение тотчас, когда

представим себе церкоппос пение хоралов.

425

Такая мелодия остается ритмически совершенно неопределенной; она

движется шаг за шагом в равномерных длительностях и замедляется

только местами для того, чтобы певцу можно было переменить дыхание.

Подразделение на сильные и слабые части такта есть уже развитие

позднейшего времени; в первоначальной церковной мелодии не было

таких подразделений: для нее были одинаковы коренной и связующий

слоги. Слова здесь не имели никакого значения; они только

предоставляли возможность растворяться в выражении чувства,

содержанием которого был страх перед богом и страстное желание

смерти. Только в конце мелодического периода, где кончалось дыхание,

слово принимало участие в мелодии, образуя рифму конечного слога.

Эта рифма служила столь определенно последнему выдержанному

тону мелодии, что при так называемых женских окончаниях слов

достаточно было, чтобы рифмовался только последний короткий слог и

рифма такого слога соответствовала предыдущей или последующей

мужской рифме, — ясное доказательство отсутствия всякой ритмики в

этой мелодии и этих стихах.

Стихи, отделенные в конце концов светским поэтом от этой мелодии,

без конечной рифмы, совершенно не походили бы на стихи; количество

слогов, на которых останавливались одинаково долго, без всякого

различия, и которыми единственно обусловливался стих, не могло — ибо

дыхание в пении не различало их так определенно, как в мелодии, —

заметно отделять стихотворные строки одну от другой, если конечная

рифма не обозначала слышащийся момент этого разделения, заменяя

собой отсутствующий момент мелодии, перемену дыхания. Рифма, ввиду

того что на ней, как на последнем слове стиха, останавливались, получила

столь важное значение для стиха, что все слоги стихотворной строчки

должны были служить только подготовлением к такому нападению на

конечный слог, должны были являться лишь удлиненным вступлением к

рифме. <...>

Рифмованные стихи являются — наперекор обычной выразительности

речи — попыткой передать возвышенный предмет таким образом, чтобы

он произвел соответствующее впечатление на чувство и чтобы это

выражение отличалось от того обычного выражения, которым мы

пользуемся в повседневной речи.

426

Но это обычное выражение именно и служило рассудку средством

обращаться к рассудку же. Пользуясь выражением, отличным от этого и

более возвышенным, человек как бы уклонялся от рассудка и обращался к

тому, что столь не похоже на него, — к чувству. Он старался достигнуть

этого, пробуждая в чувственном органе, воспринимающем звук языка и

принимающем сообщения рассудка совершенно безразлично и

бессознательно, сознание своей деятельности, то есть наделяя чисто

чувственной прелестью само выражение.

Правда, конечная рифма стиха может привлечь внимание чувственного

органа слуха настолько, что он, останавливаясь на постоянном

повторении рифмованного конца фразы, почувствует в этом известную

прелесть, но это только вызовет у него внимание, то есть напряженное

ожидание, которое должно вознаградиться в достаточной для органа

слуха мере, для того чтобы он выказал живой интерес и получил то полное

удовлетворение, при котором мог бы сообщить всем чувствам человека

восторг этого зачатия. Только в таком случае, когда все силы чувств

человека направлены на участие к предмету, сообщенному им чувствам,

первоначально его воспринимавшим, они приобретут способность из

своей внутренней замкнутости снова получить простор и тогда доставят

рассудку обильную пищу. Так как всякое сообщение делается ради того,

чтобы быть понятым, то и намерение поэта направляется в конце концов

только на сообщение рассудку. Но чтобы быть понятым вполне,

поэтическое намерение хочет создать само это понимание, дать ему

возможность, так сказать, родиться; и органом этого рождения является

сила чувств человека. Такую способность чувства получают лишь после

того, как зачатие приведет их в наивысшую возбужденность, которая и

даст им способность родить. Эту силу им дает необходимость,

необходимость же вытекает из полноты накопившихся впечатлений:

только то, что с непреодолимой силой наполняет рождающий организм,

принуждает его к акту рождения, а акт рождения в восприятии

поэтического намерения есть сообщение этого намерения

воспринимающим его чувством рассудку, в котором мы и должны увидеть

конец мукам рождающего чувства.

Поэт, не имеющий возможности сообщить свое намерение органу слуха

с такой

полнотой, которая бы привела его к той высшей возбужденности,

при которой слух по-

427

чувствует потребность сообщить полученные впечатления всем другим

чувствам, если он хочет заинтересовать этот орган надолго, должен

ослабить и притупить его, заставив некоторым образом забыть свою

бесконечную способность воспринимать. Иначе поэту приходится

совершенно отказаться от бесконечного могучего содействия слуха,

порвать нити его чувственного участия и пользоваться им опять лишь как

рабски несамостоятельным посредником при сообщении одной мысли

другой, при обращении рассудка к рассудку. Но это равносильно тому, что

поэт отказывается от своего намерения, перестает творить, что в

воспринимающем уме он вызывает только новые комбинации прежних,

уже известных ему впечатлений, полученных от чувственных восприятии,

но сам уже не сообщает ему никакого нового предмета. Развитием прозы

до рифмованного стиха поэт достигает только того, что принуждает

воспринимающий ее слух к безучастному, ребячески поверхностному

вниманию, которое не может проникнуть во внутренний смысл предмета.

Таким образом, поэт, намерение которого заключалось вовсе не в том,

чтобы вызвать одно лишь безучастное внимание, в конце концов

вынужден совершенно отказаться от участия чувства и успокоить его

вполне бесплодное возбуждение, чтобы снова быть в состоянии

обращаться беспрепятственно к одному только рассудку.

Познакомимся теперь ближе с условиями, которые могут вызвать такое

творческое возбуждение чувств; рассмотрим предварительно, в каком

отношении наша современная музыка стоит к этому ритмическому или

рифмованному стиху современной поэзии и какое влияние он оказал на

нее.

Отделившись от образовавшегося из нее стиха, мелодия направилась

по самостоятельному пути развития. Уже раньше мы проследили весь этот

путь и пришли к тому выводу, что мелодия, как поверхность бесконечно

развитой гармонии, на крыльях разнообразнейшей, заимствованной из

танца и развившейся до роскошной полноты ритмики, стала

самостоятельным художественным

явлением, возымевшим намерение

своей сущностью обусловливать поэзию и образовывать драму; стих же, в

свою очередь ставший самостоятельным, по своему бессилию и своей не-

428

способности выражать чувство не мог оказывать формирующего влияния

на мелодию в тех случаях, когда приходил с ней в соприкосновение;

наоборот, при таком соприкосновении с мелодией должна была

обнаружиться вся его неестественность и пустота. Ритмический стих

разлагался мелодией на свои, в действительности совершенно

неритмические, составные части и снова слагался по абсолютному

произволу ритмической мелодии, а рифма беззвучно и бесследно тонула в

ее могучих звуковых волнах. Мелодия, если она точно придерживалась

стиха и своими украшениями делала заметной его конструкцию,

рассчитанную на чувственное восприятие, подчеркивала этим в стихе то,

что считал нужным скрывать разумный декламатор, заботившийся о

понятности содержания. Она подчеркивала убогую внешнюю форму этого

стиха, нарушающую правильность языка и искажающую смысл его

содержания, — форму, которая вредила еще сравнительно мало, покуда

была только понятием, не навязанным во всей полноте чувствам, но

которая отнимала всякую возможность понимать содержание, как только

начинала воздействовать на слух ярко и определенно, побуждая его этим

стать неприступной стеной между выражением и внутренним восприятием

его. Если, таким образом, мелодия подчинялась стиху, если она

довольствовалась только тем, что придавала его ритмам и рифмам

звуковую полноту пения, она не только обнаруживала этим лживость и

некрасивость чувственной формы стиха и непонятность его содержания,

но и лишала самое себя всякой способности проявляться с чувственной

красотой и возвышать содержание стиха с захватывающей чувство силой.

Вот почему мелодия, осознавшая приобретенную ею способность

бесконечно разнообразно выражать чувство в области чистой музыки,

совершенно не обращала внимания на чувственную форму стиха, которая

могла только мешать ей развиваться по ее собственным законам. Она

видела свое назначение в возможности проявляться самостоятельно, в

качестве напева, который бы лишь самыми общими чертами намечал

чувства, содержащиеся в стихах, причем делал бы это в самостоятельной,

чисто музыкальной форме, к которой стих относится бы настолько,

насколько относится пояснительная подпись к картине. Там, где мелодия

не игнорировала содержания стиха и пользовалась гласными и

согласными в слогах его слов не только

429

как жвачкой для певца, там связью между нею и стихом служил акцент

языка. Стремление Глюка, как уже раньше упоминалось, направлено было

на то, чтобы акцентом языка оправдать мелодический акцент, бывший до

него большей частью произвольным.

Если музыкант, которому нужно было мелодически усиленное, но само

по себе верное воспроизведение естественного выражения языка,

придерживался акцента речи как единственной точки опоры, при которой

можно было установить естественную и понятную связь между мелодией и

речью, то он должен был этим совершенно упразднить стих, потому что

тогда ему приходилось выдвигать в стихе акцент как единственное, что

следовало подчеркнуть: следовало также отказаться от всех других

ударений, обусловливались ли они мнимой просодической мерой или

рифмой. <...> Но этим музыкант обратил в прозу не только стих, но и

мелодию, потому что от нее не осталось ничего, кроме музыкальной

прозы, которая выразительностью тона только усиливала риторический

акцент превращенного в прозу стиха. В самом деле, весь спор о

понимании мелодии сводился к вопросу о том, должен ли стих влиять на

мелодию и каким именно образом.

Однако же мелодия, по существу своему вышедшая из танца и

вылившаяся уже в определенную форму, ни за что не хочет подчиниться

акценту языка в стихе. <...>

Мелодия легко воспринимается слухом только благодаря тому, что

содержит в себе повторение определенных мелодических моментов в

определенном ритме. Если такие моменты или совсем не повторяются,

или становятся неузнаваемыми благодаря тому, что повторяются в таких

частях такта, которые не соответствуют друг другу ритмически, тогда

мелодия лишается той связи, которая только и делает ее мелодией, равно

как и стих лишь благодаря такой связи становится настоящим стихом.

Связанная таким образом мелодия не может приспособиться к стиху, у

которого эта связь есть лишь нечто воображаемое, а не реальное: акцент

языка, который должен подчеркивать единственно смысл стиха, не

соответствует повторяющимся мелизмическим и ритмическим акцентам

мелодии, и музыкант, не желающий жертвовать мелодией, желающий,

наоборот, дать ее раньше всего — потому

что в ней-то он и может понятно

выразиться чувству, — видит себя вынужденным обращать внимание на

акцент языка только там,

430

где он случайно примыкает к мелодии. Но это-то и значит Отказаться от

всякой связи мелодии со стихом, потому что если музыкант оказался уже

вынужденным не обращать внимания на акцент языка, то еще меньше он

будет заботиться о мнимой просодической ритмике стиха. В конце концов

с этим стихом — как с первоначальным и побудительным моментом языка

— он поступает по абсолютно мелодическому произволу, который может

считать вполне законным до тех пор, пока видит свою задачу в том, чтобы

по возможности ярко выражать в мелодии общие чувства, составляющие

содержание стиха.

Если бы когда-нибудь у поэта явилось сильное желание возвысить

находящиеся в его распоряжении средства выражения до убедительной

полноты мелодии, он прежде всего постарался бы воспользоваться

акцентом языка как единственным для стиха решающим моментом. Он

использовал бы его таким образом, чтобы этот акцент своим

соответственным повторением точно определял здоровый ритм,

одинаково необходимый и стиху, и мелодии. Но и следа этого мы нигде не

находим, разве только некоторый намек там, где стихотворных дел мастер

с самого начала отказался от поэтических намерений, где он не творит, а

как покорный слуга и приказчик музыканта соединяет сосчитанные и

рифмованные слоги, которыми глубоко презирающий слова музыкант

распоряжается по своему усмотрению.

Как характерно, с другой стороны, что некоторые красивые стихи Гёте, в

которых поэт по мере возможности старался достигнуть известного

мелодического подъема, обыкновенно считаются музыкантами слишком

красивыми, слишком совершенными для переложения их на музыку! Эти

музыканты правы в том отношении, что положить на музыку такие стихи

значило бы обратить их сначала в прозу и уже из этой прозы возродить в

качестве самостоятельной мелодии. Наше музыкальное чувство

непосредственным чутьем угадывает, что такая мелодия стиха есть лишь

нечто мысленное, что ее явления — призрак фантазии, что она,

следовательно, есть нечто совсем иное, чем музыкальная мелодия,

которая проявляется во вполне определенной чувственной реальности.

Если мы считаем эти стихи слишком красивыми для композиции, мы,

следовательно, признаемся, что

нам жаль уничтожить их как стихи. Мы

позволяем это себе с меньшим сердечным смуще-

431

нием тогда, когда имеем дело с менее талантливым произведением поэта.

Но таким образом мы должны признаться, что не можем представить себе

правильных отношений между стихом и мелодией.

Мелодист нашего времени, обозревая все бесплодные попытки

надлежащим образом привести стихи и мелодию во взаимно искупающую

и творчески определяющую связь и замечая, в особенности, то дурное

влияние, которое оказывало на мелодию верное воспроизведение акцента

языка, искажавшее ее до музыкальной прозы, чувствовал себя

вынужденным — раз он не допускал, что фривольная мелодия имеет

право искажать стих или совершенно не считаться с ним, — сочинять

мелодии, в которых совершенно избегал всяких неприятных

соприкосновений со стихом. Он уважал этот стих как таковой, но считал

его стесняющим мелодию. Он сочинял песни, без слов. И совершенно

логично, что именно песни без слов оказались результатом разногласий,

при которых к какому-нибудь результату могли прийти только тогда, когда

оставили их нерешенными. Столь популярная теперь песня без слов есть

не что иное, как приспособление всей нашей музыки к роялю ради того,

чтобы нашим музыкальным коммивояжером было удобно им

пользоваться. Этим музыкант говорит поэту: «Делай, что пожелаешь, я

тоже делаю, что хочу! Мы с тобой лучше всего уживемся тогда, когда у нас

ничего общего не будет». <...>

III

Характерное различие между поэтом и музыкантом заключается в

том, что поэт соединяет разрозненные, заметные лишь рассудку, моменты

действий, ощущений и выражения в нечто целое, по возможности

доступное чувству, в то время как композитор должен этот сгущенный

момент развить до высшей полноты его чувственного содержания.

Приемы поэтического ума в потребности его проявиться чувству

заключаются в том, что из отдаленнейших областей собирается материал

и упрощается, чтобы стать легко доступным чувственному восприятию.

Отсюда, из точки непосредственного соприкосновения со способностью

чувственного восприятия, стихотворение должно развиваться совершенно

таким же образом, как воспринимающий чувственный орган,

сосредоточившийся для понимания стихов также на одном, сжатом и

обращенном на внешнее пунк-

432

те, непосредственно после восприятия расходится все более и более

широкими кругами до возбуждения всей внутренней силы восприятии.

Ненормальность приемов, вызванных неблагодарными условиями

одиноко стоявшего поэта и столь же одинокого композитора, заключалась

до сих пор в том, что поэт, для того чтобы стать понятным чувству,

пустился в рискованную ширь, где он сделался изобразителем целых

тысяч подробностей, долженствовавших по возможности понятно

представить фантазии какой-нибудь образ. Фантазия, ошеломленная

таким разнообразием пестрых мелочей, могла овладеть изображаемым

предметом опять-таки только путем того, что старалась понять эти

запутанные подробности и, таким образом, впадала в деятельность

чистого рассудка, к которому только единственно и мог обратиться поэт,

когда, смущенный массой своих описаний, он в конце концов стал искать

надежной точки опоры.

Абсолютный музыкант, напротив, чувствовал при творчестве

потребность сконцентрировать свой бесконечно обширный чувственный

элемент в определенные, по возможности доступные уму, пункты. Ради

этого ему все больше приходилось отказываться от полноты своего

элемента и с величайшими усилиями сгущать чувства в невозможную, по

существу, мысль, чтобы наконец представить это сгущение произвольной

фантазии в виде воображаемого, скопированного с какого-нибудь

внешнего предмета явления, лишенного всякого чувственного выражения.

В этом отношении музыка походила на бога наших легенд, который,

спустившись с неба на землю, должен был принять образ и одеяние

обыкновенного смертного, чтобы стать здесь видимым: никто не узнавал

бога в оборванном нищем. Но придет истинный поэт, который

ясновидящим оком высших творческих мук узнает в оборванном нищем

бога-искупителя, освободит его от костыля и лохмотьев и на крыльях

своего страстного чувства вознесется с ним в заоблачную высь, где

дыхание освобожденного бога разольет невообразимые наслаждения

блаженнейших чувств! Так бросим же жалкий язык будней, в котором мы

еще не являемся тем, чем мы можем быть, и в котором поэтому не

выражаем того, что можем выразить, — бросим, чтобы заговорить языком

искусства, в котором единственно можно высказать то, что мы должны

сказать, если мы уже стали тем, чем

можем быть!

433