174
и культуры телесного. Ситуация смерти автора, писателя,
героя – как предтеча смерти человека – возникает из тезиса
о том, что письмо представляет собой ту область неопреде-
ленности, неоднородности и уклончивости, в которой теря-
ются черты нашей субъективности, исчезает всякая самото-
ждественность, и в первую очередь телесная
тождественность пишущего. Рождение читателя приходится
оплачивать смертью автора (Р. Барт).
При всей целостности и даже «диалектичности» постанов-
ки вопроса о смерти автора, растворяющемся в своем про-
изведении, все-таки нужно помнить, что мы имеем дело с
определенным (а именно постструктуралистским) видением
мира текста, в котором реальность подменена зеркальной
поверхностью стекла (Ж. Лакан). Соблюдение меры серьезно-
сти и отстраненности здесь необходима.
Возможно, что кризис постмодернистической идеи во
многом связан с тем, что современная культура неизбежно
устает от собственной несерьезности. Западная философия
уже не может обойтись без Другого, Тайны, Лица. Вне поло-
жительного религиозного опыта становится невозможно рас-
крыть ни псевдонимы, ни подлинные имена реальности. По-
ложение вещей, когда вместо Бога мы получаем отчаяние и
ужас, напоминает метафизическую «телесность», разрушаю-
щуюся под грузом нагромождения самоинтерпретаций. Воз-
никает известная логическая ситуация перфомативного про-
тиворечия в культуре (связанная, кстати, с картезианской
проблемой): то, что предполагается тезисом как посылкой
(наличие факта мышления, мыслящего Бога), противоречит
содержанию этого тезиса (тотальная игра в cogito). Отноше-
ние к христианской культуре как к разновидности «папиной
философии», как к чему-то доисторическому (или, во всяком
случае, до-пост-современному), становится избыточным. В
целом, если перефразировать Т. Горичеву, тирания частной,
«телесной» жизни, пропасть между делом и развлечением не
только «взывает к небу», грозит шизофреническим срывом,
но и определяет меру шизофреничности носителей посткуль-
турного «грамматологического письма».
Разговор о смерти сегодня оказывается нарочито бесстра-
стным и безразличным. Впрочем, не это ли проявление
принципиальной установки постмодернистского дискурса,