Штегмайер В., Франк Х., Марков Б.В. (ред.) Герменевтика и деконструкция
Подождите немного. Документ загружается.
юридическая герменевтика имеет вид модельной функции. Здесь
перевод в письменную форму и постоянное апеллирование к тексту
особенно очевидны. То, что установлено как закон, служит с самого
начала улаживанию или предотвращению споров, поскольку здесь
возврат к тексту всегда мотивирован как для ищущих права —
истцов, спорящих сторон, так и для это право находящих,
высказывающихся от имени права, т. е. для суда. К формулировке
законов, правомочных договоров или правомочных решений
предъявляются особенно высокие требования, и их письменная
фиксация должна быть исключительно правильной. Здесь
постановления или соглашения должны быть сформулированы так,
чтобы правовой смысл последних ясно следовал из текста, и чтобы
избегалось их неправильное применение или искажение.
«Документация» требует как раз достижения аутентичной
интерпретации, даже если сами авторы, законодатели или партнеры
по соглашению представлены вполне конкретно. Последнее
включает тот момент, что одновременно и изначально с этим должна
мыслиться письменная формулировка пространства истолкования,
возникающая для «читателя» текста, который его применяет. Здесь
речь идет о том — безразлично, в «сообщении»ли, или в
кодификации, — чтобы избежать спора, исключить неправильное
понимание и неправильное употребление, сделать ясным возможное
понимание. В противоположность чистому сообщению законов или
действительному заключению договоров, письменная фиксация
хочет создать только дополнительную защиту. В этом заключается,
правда, и то, что одновременно с ограничением остается
пространство для осмысленной конкретизации, которое должно
создаваться для практического применения интерпретации.
То, что законодательство есть «как бы текст»,
кодифицированный или нет, заложено уже в его претензии на
оценку. Закон как установление постоянно требует интерпретации
для своего практического применения, а это означает, что в каждое
практическое применение также входит интерпретация. Поэтому в
законотворческой функции уже предполагается юридическая
практика, прецеденты или предшествующее обращение. На
юридическом примере проявляется с достаточной ясностью, как
сильно любое создание текста привязано к интерпретации, и, таким
образом, к правильному и осмысленному применению. Установлено,
что герменевтическая проблема в отношении к устному и к
письменному способу передачи по сути одна и та же. Обычно речь
заходит о допросе свидетелей. Последние не посвящены, как
правило, во взаимосвязи исследований и в усилия по формированию
суждения. Однако поставленный перед ними вопрос сталкивает их с
абстрактностью своего «текста» и ответа, который они должны дать.
Это означает, что здесь все так же, как и в письменном выражении.
Обнаруживается неудовлетворенность тем, как ведется письменное
протоколирование высказываний самого свидетеля. Он может,
правда, и не отрицать сказанное, но хотел бы не оставлять его в
такой изоляции, без объяснений, и тут же стремится сам его
интерпретировать. С этим связана задача фиксирования, поскольку
ведение протокола — это некоторое решение, и при передаче
фактически сказанного протокол смысловой интенции говорящего
должен быть по возможности учтен. И наоборот, из приведенного
примера высказываний свидетеля становится ясно, как письменный
метод (соответственно, компонента письменности в методе) обратно
влияет на ход разговора. Изолированный до своих свидетельских
показаний свидетель, так сказать, изолирован в письменном
установлении результатов расследования. Это касается, конечно, тех
случаев, в которых сообщения, приказы или вопросы можно
представить в письменной форме: уже это содержит изоляцию от
исходной коммуникативной ситуации и должно выразить исходный
смысл в виде письменной фиксации. Возврат к исходной ситуации
сообщения во всех этих случаях очевиден.
Такой возврат может быть совершен и через дополнительные
обозначения, для которых найдена письменная фиксация, способные
облегчить правильное понимание. Так, например, знак вопроса
представляет собой подобное указание на род, которым письменно
фиксированное предложение на самом деле должно было быть
артикулировано. Встречающаяся испанская практика обрамления
вопросительного предложения двумя вопросительными знаками
делает это исходное намерение в подчеркнутой мере очевидным:
уже при начале чтения знаешь о том, как следует артикулировать
данную фразу. Избыточность подобной помощи пунктуации,
которая во многих древних культурах вообще не дана, подтверждает,
с другой стороны, что только через фиксированный текст понимание
и возможно. Простая рядоположенность письменных знаков без
пунктуации представляет одновременно коммуникативную
абстракцию в ее экстремальном выражении.
Без сомнения, существует много форм коммуникативных
языковых отношений, которые не в состоянии базироваться на такой
завершенности. Тексты могут рассматриваться, само собой
разумеется, как таковые, когда они встречаются отдельно от их
адресата — например, в их литературном воспроизведении. Однако
в коммуникативном бытовании самом по себе мы оказываем
сопротивление текстовости.
Я хотел бы различить три формы этого сопротивления, чтобы
на их фоне привести к снятию текста, доступного в существенном
для него виде текстовости, нет — выполняющего в текстовом виде
свое собственное определение. Эти три формы суть антитекст,
псевдотекст и предтекст (пра-текст).
Антитекстом я называю такие формы речи, которые
сопротивляются текстовости, поскольку в них доминирует ситуация
исполнения разговора между собой, между собеседниками. К этому
роду относится, напр., любая шутка. То, что мы что-либо не
принимаем серьезно и не ожидаем всерьез, то, что понимается
(слушателем) как шутка, имеет место в событии коммуникации и
находит там определенный способы сигнализации о себе: в выборе
тона или сопровождающей жестикуляции, или в общественной
ситуации, или как-то еще. Но ясно, что невозможно повторить
подобное шутливое замечание, подходящее к определенному
моменту. Аналогичное относится и к другой, даже классической
форме двустороннего понимания. А именно — к иронии. Здесь
общее предпонимание составляют ясные общественные
предпосылки, которые предполагают ироничность. Тот, кто говорит
противоположное тому, что подразумевается, но может быть
совершенно уверен, что подразумеваемое будет понято, находится в
функциональной ситуации понимания. Насколько подобное
«сообщение», которое по сути таковым не является, возможно в
письменной речи, зависит от степени коммуникативного
предпонимания и господствующего единодушия.
Так, нам известно, например, употребление иронии в прежние
времена в аристократическом обществе, и причем без зазора при
переходе в письменную форму. В этой связи туда же относится и
употребление классических цитат, часто в особой форме. Как и в
предшествующем случае, понимание рассчитано на общественную
солидарность, в последнем оно предполагает ряд предпосылок,
связанных с образованием, — таким образом, оно завязано на
классовые интересы и их укрепление. Там же, где отношения
подобных условий понимания не столь бесспорно прозрачны,
перевод в фиксированную письменную форму уже проблематичен.
Таким образом, употребление иронии ставит необыкновенно
сложные герменевтические задачи, и предположение, что речь здесь
все еще идет об иронии, очень сложно подтвердить. Не без
основания говорят, что ироническое восприятие есть не что иное,
как жест сомнения интерпретатора. В обиходе, напротив, случается
сбой во взаимопонимании, если использование иронии не понято.
Возможность существования шутки или иронии предполагает
устойчивое взаимопонимание. Поэтому едва ли понимание между
людьми может быть восстановлено тем, что некто должен
обозначить свой иронический способ выражения в формулировке, не
допускающей неверного понимания. Если такое и возможно, то этот
проявленный смысл высказывания все же оставляет далеко позади
коммуникативный смысл иронической речи.
Второй тип сопротивляющихся текстовости текстов я назвал
псевдотекстами. Под этим я подразумеваю использование речи и
письма, которые вобрали в себя элементы, в действительности
совершенно не относящиеся к передаче смысла, а представляющие
собой нечто вроде материала, заполняющего пустоты для
риторических связок в плавном течении речи. Долю риторики можно
определить тем, что она составляет в речи то, что не относится к
сути дела в высказывании, то есть к смыслу, который излагается в
тексте, а представляет собой скорее чисто функциональную или
ритуальную форму обмена репликами в устной и, соответственно, в
письменной форме. Это, так сказать, лишенные смысла
составляющие языка, которые я здесь обозначаю как псевдотекст.
Каждому известны трудности узнать этот само собой разумеющийся
балласт речи при переводе текста на другие языки и достойным
образом с ним обойтись. Переводчик предполагает в этом речевом
балласте аутентичный смысл и уничтожает его при передаче
собственного движения, собственной логики, которой он
руководствуется в пересказе подлежащего переводу текста. Это та
трудность, которой подвержен каждый переводчик. Не стоит
спорить, что можно, конечно, найти эквивалент для подобного
речевого балласта, но задача перевода подразумевает, на самом деле,
только осмысленную компоненту текста и поэтому в опознании и в
искоренении подобного балласта, таких пустот, и состоит подлинная
задача осмысленного перевода. Предварительным образом здесь
стоит заметить, что для текстов подлинно литературного свойства,
которые я называю выдающимися, как мы сможем увидеть, дело
обстоит совершенно иначе. Приблизительно на этом основании
проводится граница переводимости литературных текстов, которая
проявляется в самых различных гранях и оттенках.
В качестве третьей формы противящихся текстовости текстов
я вывожу пред-тексты, или пра-тексты. Так я называю все те
коммуникативные выражения, понимание которых исполняется не в
смысловом сообщении, на которое они интендированы, но в которых
находит свое выражение нечто замаскированное. Пра-тексты — это,
таким образом, такие тексты, которые мы интерпретируем в расчете
на нечто такое, чего они непосредственно не подразумевают. То, что
они подразумевают, — это чистый предлог, за которым скрывается
«смысл», и при этом ставится интерпретативная задача увидеть
сквозь этот предлог и сообщить поистине выражаемое в нем.
Такие тексты участвуют в образовании общественного
мнения, которое показывает идеологический выбор. Понятие
идеологии может как раз сказать, что здесь распространено не
действительное сообщение, а стоящий позади него интерес, для
которого сообщение служит предлогом. Критика идеологии поэтому
осуществляет сведение сказанного к замаскированным за ним
интересам, например, к интересам класса буржуазии в борьбе
капиталистических интересов. Таким же образом сам критико-
идеологический способ действия можно критиковать как
идеологический, поскольку он является антибуржуазным, или, что,
пожалуй, то же самое, защищает те интересы, которые маскируют
при этом его несвободность от предлога. Мы можем увидеть разрыв
во взаимопонимании как общую мотивацию возврата к оставшимся
на заднем плане интересам — то, что Хабермас называет
искажением коммуникации. Искаженная коммуникация проявляется,
таким образом, как помеха возможного взаимопонимания и
возможного сообщения и этим мотивирует возврат к подлинному
смыслу. Здесь все так же, как и с решением.
Другой пример подобной интерпретации как фона для работы
с предлогами дает та роль, которую в современной глубинной
психологии занимает сон. События этой иллюзорной части нашей
жизни на деле инконсистентны. Логика практической жизни далеко
не исчерпала своей силы. Она не исключает, что от неожиданной
логики сна может исходить непосредственная чувственная
привлекательность, которую можно вполне сравнить с
нелогичностью сказки. На деле повествовательная литература, как и
сказки, укрепляет жанр сна, например в немецком Романтизме. Но
это эстетическое качество, которое становится подходящим в игре
фантазии сна в этом роде и, конечно, может подлежать литературной
интерпретации.
Напротив, тот же феномен сна становится предметом
интерпретации совсем иного рода, если пытаются отыскать позади
фрагментов воспоминания о сне истинный смысл, который лишь
обозначен в сновидениях и делает возможным решение. Это
определяет огромное значение воспоминаний о снах в
психоаналитической практике. С помощью толкования сновидений
анализу удается навести разговор на свободные ассоциации, снять,
таким образом, блокады и, наконец, освободить пациента от его
невроза. Как известно, происходит процесс так называемого анализа
сложных стадий реконструкции исходных текстов сновидений и их
толкование. Это совершенно иной смысл, чем тот, что
«подразумевает» сон, или чем вычитанный в опыте сна посредством
его толкования. Здесь налицо тотальное сопротивление
базирующемуся на событии сообщения взаимопониманию,
называемое неврозом, который мотивирует возврат на ту сторону
«подразумеваемого» и интерпретацию намеков.
Аналогичную структуру имеет и известная независимо от
специфического невротического сопротивления психопатология
повседневной жизни. Так, применяется работа с ошибками через
возврат к неосознанным побуждениям к неожиданной понятности.
Здесь повторяется мотивация возврата к бессознательному, которая
снова основана на неконсистентности, то есть неуловимости
совершения ошибок. Благодаря прояснению, совершение ошибок
становится понятным и утрачивает ту иррациональную
составляющую, которую содержало.
Взаимосвязь между текстом и интерпретацией, которая
представляет тему исследования, здесь проявляется, таким образом,
в особенной форме, которую Рикер назвал «герменевтикой
недоверия»и hermeneutic of suspicion (герменевтикой подозрения) —
было бы заблуждением трактовать эти случаи искажения понятности
как нормальные случаи понимания текстов [6].
Однако все ранее рассмотренное имеет целью показать, что
взаимосвязь между текстом и интерпретацией основополагающим
образом изменяется, если речь идет о так называемых литературных
текстах. Во всех ранее приведенных случаях там, где возникала
мотивация к интерпретации, и при этом нечто конституировалось в
коммуникативном процессе как текст, интерпретация была, как и так
называемый «текст», включена в событие понимания. Оно
соответствует буквальному смыслу выражения inter-pres, которое
подразумевает высказанное между кем-то и кем-то, а также
необходимость переводчика-толмача (Dolmetscher) [7], который
находится между говорящими на разных языках и через свою «речь-
между» соединяет разделенных. Как в указанном случае
преодолеваются барьеры чужого языка, так то же самое требуется
тогда, когда возникают трудности при понимании внутри одного
языка. Допущение идентичности высказывания в возврате к нему и
означает потенциально обхождение с ним как с текстом.
Ставшее чуждым, делающее текст непонятным, должно быть
снято интерпретатором. Интерпретатор говорит-между, если речь
(соответственно — текст) по своему определению, будучи
слушаемым и понимаемым, нельзя исполнить. Интерпретатор не
имеет никакой другой функции, кроме той, которая совершенно
исчезает, растворяется в достижении цели понимания. Речь
интерпретатора поэтому — не текст, а лишь служит тексту. Это не
означает, что вклад интерпретатора в способ, каким текст бывает
услышан, совершенно, якобы, исчезает: он просто нетематизируем,
не противопоставляется ему как другой текст, а привходит в
первоначальный. Этим характеризуется отношение текста и
интерпретации в своей максимальной всеобщности, так как здесь
выходит на поверхность герменевтический структурный момент,
который служит самораскрытию: речь-между сама по себе имеет
диалогическую структуру. Толмач, который является посредником
между двумя сторонами, не может переводить никак иначе, как
только осознав свою дистанцию по отношению к обоим позициям
как некий род превосходства над обоими этими позициями. Его
помощь при понимании поэтому не ограничивается чисто
лингвистическим уровнем, а, напротив, всегда переходит в
содержательное сообщение, которое стремится привести к
сравнению право и границы обеих сторон. «Речь-между» становится
«торговым посредником».
Мне кажется, что аналогичное отношение существует и
между текстом и читателем. Когда интерпретатор преодолевает
отчужденное в тексте и тем самым содействует читателю в
понимании текста, его отступление в тень означает не исчезновение
в негативном смысле, а его вхождение в коммуникацию, так что
напряжение между горизонтом текста и горизонтом читателя
разрешается — то, что можно назвать растворением, растоплением
горизонта. Разделенные горизонты как различные точки зрения
сходятся. Понимание текста имеет тенденцию привлечь читателя к
тому, что говорит текст, сам при этом исчезающий.
Но существует еще и литература: тексты, которые не
исчезают, а по отношению к любому пониманию предстоят (da-
stehen) со своими нормативными требованиями и предшествуют
любым новым возможностям проговаривания текста. Что является
их отличительной особенностью? Что означает для «речи-между»
интерпретатора то, что тексты могут быть таким определенным
«вот» (“da”)?
Мой тезис таков: они есть лишь в их возвращении к их
собственному «вот» (“da”). Это, правда, означает, что они в
исходном и собственном смысле тексты. Слова, которые
существуют только в возвращении к их собственному «вот»,
исполняют подлинный смысл текстов, так сказать, из себя самих:
они говорят. Литературные тексты и такие тексты, которые при
чтении должны быть слышны (хотя бы для внутреннего слуха) и
которые декламируются, не просто слушаются, но и внутренне ведут
разговор. Они достигают своего подлинного Dasein в возможности
чтения наизусть, par coeur. Затем они живут в памяти рапсодов,
хоретов, лирических певцов. Словно написанные в душе, они
находятся на пути к письменности, и поэтому неудивительно, что в
письменных культурах подобные выдающиеся тексты названы
«литературой».
Литературный текст — не только фиксация произнесенной
речи. Он почти не отсылает к уже сказанному слову. Это влечет
герменевтические следствия. Интерпретация здесь — не чистое
средство к новому сообщению первоначального выражения.
Литературный текст как раз потому представляет собой особенную
градацию текста, что он не указывает на исходное ведение
разговора, а, напротив, предписывает любые повторения и варианты
ведения разговора; ни один разговор не может вполне выполнить то
предписание, которое представляет собой поэтический текст.
Последний исполняет нормативную функцию, которая не сводится
ни к исходной речи, ни к интенции говорящего, а порождает их в
себе самом, удивляя и превосходя поэта в счастье успешности
самого стихотворения.
Неслучайно слово «литература» содержит оценочный смысл,
так что отнесение к литературе представляет собой отличительный
признак. Текст такого рода представляет не чистое фиксирование
речи, а овладевает своей собственной аутентичностью. Если он,
кроме того, еще и вырабатывает характер речи, так что
принадлежащее ему одновременно проступает сквозь него и
нацелено лишь на то, что ему сообщает речь, то в нем язык самым
исконным способом проявляет себя.
Совсем не легко ухватить правильным образом эту
самопрезентацию, самопредъявление слова. Само собой разумеется,
слова получают и в литературном тексте свой смысл и несут на себе
смысл речи, которая нечто подразумевает. К особенности
литературного текста необходимым образом относится то, что он не
нащупывает этот примат сути дела, который присущ речи, а, скорее
наоборот, так сильно его оспаривает, что связь с действительностью
его высказывания совершенно истончается. С другой стороны, «как»
сказанного не может пробиться на первый план. Кроме того, мы
говорим не об искусстве слова, а о художественности как таковой, не
о тоне, который предписывается как род пения, а о поэтизирующей
имитации, соответственно, мы говорим не о стиле, неповторимой
индивидуальностью которого мы поражаемся, а о манере, которая,
оказывая сопротивление, делается ощутимой. Несмотря на это,
литературному тексту удается то, что он предложен, предъявлен в
своем языковом облике, а не только исполняет свою функцию
сообщения. Он должен не только читаться, он должен и слушаться
— хотя зачастую и внутренним слухом.
Таким образом, слово впервые достигает в литературном
тексте своей полной самопредъявленности. Представленным
оказывается не только сказанное, но и само слово в
действительности его звукового образа. Как стиль, который, будучи
действенным фактором, содействует хорошему тексту, но все-таки
не стремится выйти за его пределы как самоценность, так же
нерасторжимо действительность звукового образа слова и речи
связана с передачей смысла. Но если речь все-таки через
предварение нацеливается на смысл, так что мы ее явленность
слышим или читаем исключительно в смысле сообщения, в
литературном тексте имеет значение для сказанного при помощи
слов и самопредъявление каждого слова в его звучании, и даже
звучащая мелодия речи. Возникает исходное напряжение между
направленностью речи на смысл и самопредъявление ее явления.
Каждый из элементов речи, каждое отдельное слово, которое
встраивается в единство смысла предложения, представляет само по
себе род осмысленного единства, поскольку указывает через свое
значение на нечто единое. Поскольку все это разыгрывается в
собственном единстве речи и служит не только как средство для
подлежащего разгадыванию смысла речи, можно раскрыть
многообразие ее собственного усилия по называнию. Так, говорят о
коннотациях, которые присутствуют при говорении, когда слово
возникает в литературном тексте в своем значении.
При этом отдельное слово как носитель своего значения и как
то, что содействует передаче смысла речи, представляет собой лишь
абстрактный момент речи. Все это следует рассмотреть как части
более крупного целого — целого синтаксиса. Конечно, в
литературном тексте есть синтаксис, который не обусловлен и не
является единственно синтаксисом обычной грамматики. Как
говорящий достигает синтаксической свободы, которую слушатель
предоставляет ему, поскольку он следует за всеми модуляциями и
жестикуляцией говорящего, так и сам поэтический текст — во всех
его ипостасях — достигает своей собственной свободы. Ими
предъявляется действительность звука, которая содействует целому
текста в усилении силы смысла. Конечно, и к области обычной
прозы относится то, что речь не есть «письмо» и доклад — это не
текст лекции, т.е. не «paper», не документ.
Но к литературе в высоком смысле слова это относится еще в
большей степени. Она преодолевает абстрактность бытия
написанного не только таким образом, что текст становится читаем,
то есть понятен по смыслу. Литературный текст, кроме того, имеет и
свой собственный статус. Его языковая явленность как текста