моменты и ослабляя или вовсе, исключая другие. Само использование таких
сюжетов имеет у Брехта двоякое значение: их приятие есть в то же время и
их отрицание. Он их использует для того, чтобы в соответствии со своей
теорией создать у зрителей желательное умонастроение, и вместе с тем,
воспроизводя эти сюжеты, он и сам (вместе со зрителем) занимает по
отношению к ним критическую позицию, вступает с ними в полемику.
Широко используя в своем творчестве философскую фантастику и
условность, Брехт часто подчеркивал, какие преимущества он видит в этих
формах искусства: они помогают читателю и зрителю в выработке
обобщающих суждений и выводов. Брехт находил эти формы особенно
благоприятными для выполнения пропагандистских, воспитательных,
просветительских задач искусства социалистического реализма.
Во избежание нелепых кривотолков, с которыми иногда приходится
сталкиваться, следует решительно подчеркнуть, что Брехт, будучи
непримиримым противником сомнамбулизма на сцене, игры «нутром»,
искусственно взвинченных проявлений актерского темперамента,
граничащих с истерией, то есть будучи художником мысли и придавая
исключительное значение рационалистическому началу в творческом
процессе, всегда, однако, отвергал схематичное, резонерское, бесчувственное
искусство. Он могучий поэт сцены и, обращаясь к разуму зрителя,
одновременно ищет и находит отзвук в его чувствах. Впечатление,
производимое пьесами и постановками Брехта, можно определить как
«интеллектуальную взволнованность», то есть такое состояние человеческой
души, при котором острая и напряженная работа мысли возбуждает как бы
по индукции не менее сильную эмоциональную реакцию.
Текст Брехта – это, прежде всего живой спектакль, ему необходимы
театральная кровь, сценическая плоть. Ему нужны не только актеры-лицедеи,
но личности с искрой Орлеанской девы, Груше Вахнадзе или Аздака. Можно
возразить, что личности нужны любому драматургу-классику. Но в
спектаклях Брехта такие личности дома; оказывается, что мир создан для