124
виктпор лапицкий
пугпешесгпвие на край политики
125
нечно же, — иной сложности, нежели та, что могла
бы родиться из философских декретов. Эсте-
тический режим освободил произведения от правил
репрезентации и передал их свободной власти
художника и внутренне присущим их производ-
ству критериям, но лишь для того, чтобы одно-
временно связать их со всеми теми силами, кото-
рые вписывают сюда метку другого: дыхание об-
щества, собственную жизнь языка, отложения ма-
терии, бессознательную работу мысли. Он отож-
дествил могущество искусства с непосредственно-
стью чувственного присутствия и заставил войти
в саму жизнь произведений бесконечную работу
искажающей их критики. Он закрепил музейное
бессмертие произведений и дозволил вновь запу-
стить их в ход в работе инсценировки, переписы-
вания и разнообразных превращений. Он утвердил
независимость искусства и преумножил открытие
неведомых красот в предметах повседневной жиз-
ни — или же стер разграничение между художе-
ственными формами и формами коммерческими
или относящимися к общественной жизни.
Это напряжение противоположностей настолько
головокружительно, что профессиональные фило-
софы — или же философы по случаю — стремятся
свести его к минимуму. Первой формой этого
стал эстетизм конца XIX века. Он хотел ра-
дикальным образом отделить наслаждение искус-
ством от вульгарных развлечений. Парадокс, ил-
люстрируемый Дэз Эссентом Гюисманса, состоит
в том, что для этого следовало свести искусство к
стилю жизни и возвести парфюмеров и садоводов
в ранг высших художников. Второй характерной
формой стал модернизм 1940-х годов, иллюстри-
руемый, в частности, Клементом Гринбергом. Он
хотел свести всю сложность эстетического режима
искусства к простому разрыву между старым, ре-
презентативным и гетерономным, искусством и ис-
кусством новым, в котором писатели, скульпторы,
музыканты и все остальные разрабатывают в чи-
стом виде ресурсы своего собственного материала.
Но за самим этим освящением свойственного ис-
кусству стояла определенная политическая мысль.
Она была делом разочарованных революционеров,
стремящихся охранить по крайней мере радикаль-
ность художественных революций — и их пред-
полагаемый раскрепостительный потенциал — от
катастрофы изъятой социальной революции. Ко-
гда эта модель продемонстрировала свою несосто-
ятельность перед лицом всех переходов между ис-
кусствами или между художественными формами
и формами вне-художественной жизни, эту неспо-
собность поспешно отождествили с концом искус-
ства или распадом современности. Эстетика тогда
назначается виновной — ее можно обвинить, сооб-
разно своим вкусам, либо в привязке искусства к
иллюзиям модернистского радикализма, либо, на-
оборот, в разрушении этого радикализма путем от-
крытия пути "все равно чему" всех аватар концеп-
туального искусства, поп-арта или всем свойствен-
ным современным инсталяциям смешениям.
Современная антиэстетика несомненно является
третьей волной этого усилия вернуть искусство к
себе самому. Но это "оно само" не существует. На
самом деле разоблачители эстетической конфиска-
ции искусства не столько его освобождают, сколь-
ко стараются заставить его послужить своим соб-
ственным философским целям, чтобы превратить