Нестьев И. Жизнь Сергея Прокофьева

Подождите немного. Документ загружается.

к экзаменам по теоретическим дисциплинам. Это был хороший знаток

контрапункта, но малоинициативный педагог.

Лето 1904 года Сережа проводил в Сонцовке, усердно готовясь к всту-

пительным экзаменам. Он по-прежнему много сочинял, отдавая главное

внимание новой опере «Ундина» на либретто М. Г. Кильштетт; с этой

малозначительной поэтессой он случайно познакомился зимой в Петер-

бурге. В мае она прислала в Сонцовку текст первого акта, который уже

к августу был готов в партитуре. Дальнейшая работа над «Ундиной»

неоднократно прерывалась и была завершена лишь в 1907 году. На протя-

жении 1904 года сочинялись и новые «песенки» с более богатой фактурой,

с неожиданными тональными сопоставлениями и тяготением к юмористи-

ческой характерности. Такова, например, фантастически скерцозная «пе-

сенка» «Vivo» (№ 8 из III серии) с причудливо озорными форшлагами и

терпкими звуковыми комбинациями.

Наряду с «песенками»-маршами появились «песенки» стремительно

пассажного характера — часто в триольных ритмах. Отсюда шла прямая

линия к этюдам ор. 2 и некоторым темам Первого фортепианного концерта.

Появляются и «песенки» лирико-элегического склада (например, «Романс»

№ 10 из III серии).

В конце лета 1904 года, уезжая на экзамены в Петербург, Сережа

Прокофьев навсегда прощался с беззаботным детством.

Семья Прокофьевых раскололась: отец остался в имении Сонцовых,

мать с Сережей поселились в Петербурге. Решено было, что Сергей Алек-

сеевич будет два-три раза в год наезжать в столицу, а мать с сыном будут

проводить рождественские и летние каникулы в любимой Сонцовке.

Столь рано закончившееся детство было для юного Прокофьева не

только золотой порой первых человеческих радостей, но и важным трамп-

лином для будуш;их творческих свершений. Уже в те ранние годы, благо-

даря настойчивости родителей, он приохотился к организованному труду,

научился ценить время, использовать с должным эффектом каждый про-

житый день. Ежевечерне мать задавала десятилетнему мальчику два кар-

динальных вопроса: «Что ты сделал сегодня?» и «Удовлетворен ли тем, что

сделал?» И воспитанные с детства чувство трудового ритма, нерушимость

дисциплины сохранились у него на всю жизнь.

Счастливой для будущего композитора была вольная жизнь в деревне,

в близком общении с крестьянами, в окружении украинской природы. Ма-

ленький Прокофьев любовался цветением каштанов и акаций, наблюдал

войну муравьев и полеты бабочек, его интересовали жатва и молотьба,

устройство паровоза и стрижка овец. На его домашних «премьерах» бы-

вали сонцовские крестьяне (включая смешную древнюю «бабусю», впер-

вые в жизни присутствовавшую на театральном представлении). Деревен-

ский быт приучал к простоте, патриархальности нравов, исключая

всяческую манерность и рафинированность. И как не старались потом пе-

тербургские родичи отшлифовать манеры «степного мальчика», обучить его

условным светским приличиям, что-то открытое, бесхитростное сохрани-

лось в его характере на всю жизнь. Общение с природой и простыми селя-

нами во многом обусловило душевное здоровье юноши, цельность натуры,

иммунитет к чахлой нервозности и комнатным умозрениям. Именно с дет-

ских впечатлений началась его жадная любовь к родной природе, так ярко

проявившаяся в степных пейзажах «Скифской сюиты», в благоухающем

южном ноктюрне из «Семена Котко», в красочных зарисовках «Золушки»

и «Каменного цветка».

Память детства оказалась у Прокофьева необычайно цепкой, живу-

чей. По его позднейшим признаниям, детские сны были так интенсивны,

что явственно помнились спустя тридцать лет. Способность хранить нетро-

нутыми златые дары из счастливой «страны детства» роднит Прокофьева

со многими большими литераторами — от Льва Толстого, Горького, Марка

Твена — до Бабеля и Катаева.

В период 1937—1952 гг. композитор написал свою автобиографиче-

скую повесть о детстве — уникальный во всей музыкальной историогра-

фии литературный памятник, детально воскрешающий сказочный путь

восхождения гениального мальчика-музыканта Маленький Прокофьев

предстает в этом автоповествовании во всей реалистической достоверности

как типичный мальчишка-сорванец, трогательно наивный, до смешного че-

столюбивый, любознательный, общительный, дерзкий, напористый, всегда

готовый к напряженному труду и все новым увлекательным открытиям.

Среди детских впечатлений мы легко обнаруживаем то, что много позднее

вылилось в реальные образы музыкальных сочинений. Таковы, в частно-

сти, украинские деды-сторожа Гаврила и Михайла, спустя сорок лет пере-

кочевавшие из сонцовского сада в оперу «Семен Котко»; или бойкие дев-

чата Марфуша, Стеня, Груня, позднее воскресшие в шаловливом образе

Фроськи (в той же опере). Из детских наблюдений, нехитрых сонцовских

забав и игр, вероятно, родились сказочность «Гадкого утенка», «Пети и

волка», очаровательная инфантильность некоторых инструментальных

маршей, душевно чистая поэзия «Зимнего костра» и оратории «На страже

мира». Так от далеких берегов детства, проведенного в милой Сонцовке,

был переброшен мост ко многим зрелым творениям замечательного му-

зыканта.

' Главы из этой неоконченной повести, охватывающей период 1891—1909 годов,

были напечатаны в сб. «Материалы, документы, воспоминания», а также в журнале

«Советская музыка», 1963, № 3 и 1972, №№ 3, 4 и 6. Первые главы повести вышли

также отдельной книгой (С. Прокофьев. Детство. М., «Музыка», 1971)). Пол-

ный же текст Автобиографии выходит в издательстве «Советский композитор»'

в 1973 году.

Глава II

Консерватория

«Последний утенок был очень не-

красив, без перьев, на длинных но-

гах. «Уж не индюшонок ли?!» —

испугалась соседка утки».

г. X. Андерсен. «Гадкий утенок»

В начале сентября 1904 года Сережа Прокофьев поступал в Петер-

бургскую консерваторию. После экзаменов по общеобразовательным пред-

метам, 9 сентября состоялось наиболее ответственное испытание — по спе-

циальной теории. Экзамен состоял из проверки слуха, пения с листа

в ключах и демонстрации сочинений. Большую группу экзаменаторов воз-

главляли Н. А. Римский-Корсаков, А. К. Глазунов и А. К. Лядов. Появле-

ние мальчика, предъявившего четыре оперы, симфонию, две сонаты и груду

фортепианных пьес, произвело большой эффект. Римский-Корсаков, уже

наслышанный о таланте Сережи из уст Глиэра, внимательно прослушал от-

рывок из «Ундины» и фортепианную пьеску «Vivo», но в оперном клавире

заметил «нехорошее голосоведение у басов» и тут же внес исправления.

«В комнате, смежной с директорским кабинетом, испытуемые ждали

решения,— вспоминает Б. В. Асафьев, бывший тогда студентом Универси-

тета и также поступавший в консерваторию.— В волнении я не замечал

окружающих. Только задорный облик мальчика в костюмчике уже тогда

остался у меня в памяти. Это был тринадцатилетний Сергей Прокофьев»

Наконец, Римский-Корсаков сообщил взволнованной Марии Григорьевне,

что Сережа зачислен в класс гармонии к А. К. Лядову.

' Из неопубликованных мемуаров Б. В. Асафьева «Мысли и думы».

Начался десятилетний период обучения Прокофьева в Петербургской

консерватории.

Первое время Мария Григорьевна жила с Сережей у своей сестры

Е. Г. Раевской, затем сняла небольшую квартирку на Садовой улице, где

мальчику была предоставлена отдельная комната. Здесь он с необыкновен-

ной усидчивостью готовил уроки, решал гармонические задачи, сочинял

музыку. Сперва он очень тосковал без отца, о чем писал в своих трогатель-

ных детских письмах

Когда выяснилось, что общеобразовательные предметы в консервато-

рии преподаются плохо, Мария Григорьевна организовала занятия на дому

с последующей сдачей экзаменов.

А. К. Лядов на первых порах мало интересовался композиторскими

исканиями Сережи, и мать решила вновь обратиться к М. М. Чернову. По-

следний показал детские сочинения Прокофьева своему другу Б. Асафь-

еву, а несколько позднее ввел его в петербургский кружок «Вечера совре-

менной музыки».

В консерватории многое разочаровало Сережу. Его жадная тяга к

творчеству не встретила здесь активной поддержки. Петербургская кон-

серватория, возглавлявшаяся до 1905 года реакционером А. Бернгардом,

была учреждением казенным, бюрократическим. Об этом убедительно пи

сал в своих мемуарах Асафьев: «В сравнении с университетом консерва-

тория казалась мне то вновь гимназией (когда войдешь в маленький уны-

лый класс и сядешь за парту!), то словно бы монастырем со своим уставом,

то провинциальным, профессионально замкнутым цехово-ремесленным

училищем... В консерватории мысль съеживалась. Надлежало выслуши-

вать и выполнять. Счастливцами были те, кто, пройдя, так сказать, низ-

шие стадии обучения технологии, вступали в соприкосновение — каждый

в своей области — с крупнейшими мастерами и наряду с выполнением про-

граммы, то есть официальной стороны дела, ощущали непосредственное

влияние великого артиста или композитора. Но «дотуда» надо было еще

пробраться сквозь серенькие будни»

Слава Петербургской консерватории поддерживалась педагогами ми-

рового класса (Римский-Корсаков, Глазунов, Лядов, Есипова, Ауэр, Верж-

билович и др.), проявлявшими «чудеса самопожертвования».

Сережа Прокофьев оказался в одном классе со студентами, старшему

из которых минуло тридцать лет. Многих из них шокировало соседство

насмешливого подростка, склонного к музыкальным дерзостям.

' «Я думаю каждый день о тебе... Я хотел бы, чтобы ты жил с нами». Эти записи

(на французском языке), сохранившиеся в архиве композитора, приводятся в статье

М. Буа (директора фирмы Boosey and Hawkes), приложенной к книге К. Самюэля

(Claude Samuel. Prokofiev. Paris, 1960, стр. 170).

^ Б. В. Асафьев. Мысли и думы.

с первого же года обучения между А. К. Лядовым и Прокофьевым

возникли противоречия. «Во мне воскресло старое равнодушие к гармо-

ническим задачам,— вспоминает Прокофьев,— я стал писать небрежно,

что раздражало Лядова». Трения между учителем и учеником не прекра-

щались и в последуюпще годы, порой выливаясь в резкие конфликты. Не-

верно было бы обвинять в этом А. К. Лядова. Отличный теоретик корса-

ковской школы, талантливый композитор, обладавший безупречным вку-

сом и мастерством, он стремился привить ученикам прочные основы

профессионализма. Он требовал чистоты голосоведения, считая, что каж-

дый молодой композитор должен прежде всего овладеть опытом класси-

ков: «Вот вы, быть может, презираете все эти правила, по поймите, что на

этих музыкальных законах зиждется музыка; нельзя разрушать, прежде

чем не создано что-нибудь другое; создайте новый закон, тогда и нару-

шайте старые. Всякое нарушение закона, если оно логично, тотчас же ста-

новится новым законом»

Уязвимой стороной лядовской системы было невнимание к ранним

композиторским опытам учеников. Утверждают, что Лядов вообш;е тяго-

тился педагогической кабалой, отвлекавшей его от любимого творчества.

«С брезгливой миной, еле роняя слова, рисовал на доске задачу и теорети-

ческую выкладку и с особым ленивым изяществом, со страдающим лицом

разыгрывал на рояле ученические задачи, неподражаемо вылавливая от-

туда всякую нечисть»,— вспоминает один из его учеников Но каким яр-

ким светом вспыхивал талант Лядова, когда он сбрасывал с себя маску

усталости и скуки. «Вдруг... весь заискрится, подойдет к доске, тщательно

вырисует на ней остроумные решения гармонических задач, а потом шу-

тит, добродушно острит за роялем, просматривая наши уроки».

Лядов очень скоро осознал, что в непослушном юнце заложено огром-

ное дарование. Уже в те годы он говорил своим знакомым, что у юного

Прокофьева (как и у Мясковского) есть бесспорное композиторское буду-

щее и что он «со временем выпишется, найдет свое голосоведение и ин-

струментовку». Нет сомнения и в том, что Прокофьев, фрондируя против

лядовской педагогической системы, многому учился у Лядова-компози-

тора, по-своему воспринимая обаяние лядовского русского мелоса, его

острохарактерной сказочности.

С первого же года обучения в консерватории Серен^а Прокофьев си-

стематически посещал спектакли, концерты, предварительно бывая и на

репетициях, часто с партитурой. Из онер запомнились «Кармен», «Пико-

вая дама», «Пан воевода» и особенно «Борис Годунов» — с Ф. И. Шаля-

пиным. С живейшим интересом следил он за событиями русско-японской

' Цит. по статье В. Г. Вальтера «Ан. К. Лядов как педагог» в приложении к

сб. «Ан. К. Лядов». Пг., 1916, стр. 209.

^ Л. С а минский. О Лядове. Журнал «Музыка», М., 3 января 1915 г., Л» 204.

3 Жизнь С. Прокофьева 33

войны 1904 года, и, в частности,— за военно-морскими операциями на Ти-

хом океане; в своих тетрадях старательно вычерчивал схемы морских боев

и вычислял боевые коэффициенты кораблей

И война и особенно революция 1905 года грозным набатом ворвались

в сознание Сережи Прокофьева, нарушив безмятежность детства. Когда

после зимних каникул он приехал с матерью в Петербург,— здесь только

что отзвучали залпы «Кровавого воскресенья». По улицам разъезжали

казачьи патрули и город «как бы колебался от подземных ударов». Мать

была до крайности взволнована и не выпускала Сережу одного в город.

Тревожным летом 1905 года он наблюдал пожары в нескольких километ-

рах от Сонцовки — селяне жгли помещичьи усадьбы. «Меня будили настой-

чивые удары набата, а среди южной ночи на горизонте полыхало зарево.

Я чувствовал себя неуютно, волновался...» ^

В семье активно обсуждались бурно развивающиеся события. Сергей

Алексеевич был настроен умеренно, опасаясь бунтарских эксцессов со сто-

роны крестьян. Мать же оказалась более демократичной: «Свободы факти-

чески нет ни слову, ни личности»,— писала она мужу после царского ма-

нифеста 17 октября. Под влиянием матери Сережа с нескрываемым

сарказмом говорил о знакомой генеральше, которая воспринимала рево-

люцию как «светопреставление» и «готова была умереть с умирающим

порядком».

Известно, что студенческие волнения охватили в те дни и Петербург-

скую консерваторию. Молодежь объявила забастовку протеста против ре-

акционных порядков. Памятный спектакль «Кащея бессмертного» вылился

в политическую демонстрацию (Прокофьев на премьеру не попал, но с ин-

тересом посещал репетиции). Н. А. Римский-Корсаков, поддержавший

требования учащихся, был исключен из состава профессуры — его изгна-

ние вылилось в крупный всероссийский скандал. В знак протеста консер-

ваторию покинули А. К. Глазунов, А. К. Лядов, Ф. М. Блуменфельд,

А. Н. Есипова. Занятия прекратились. Вся музыкальная интеллигенция

была до крайности возбуждена. Б. В. Асафьев рассказывает о колоссаль-

ной встряске, которую принес 1905 год: «В мое сознание студента, знав-

шего человечество как понятие, о котором я прочитал много книг, вклю-

чилось конкретное человечество, фактически создающее историю».

' Гибель русского крейсера «Новик» — в августе 1904 года — настолько по-

трясла мальчика, что он откликнулся на это событие взволнованным стихотворе-

нием, начинавшимся словами:

Новик! бедный Новик мой!

Ты погиб в воде морской,

Принявши неравный бой

С японским судном Цусимой...

^ Цитируется по неопубликованным главам Автобиографии.

Четырнадцатилетний Прокофьев, гораздо меньше разбиравшийся в

политических проблемах, сперва отнесся к идее забастовки скептически и

даже рассорился из-за этого с некоторыми соучениками (сказывалась

привычка к дисциплине и повиновению, воспитанная родителями). Но чув-

ство солидарности в конце концов взяло верх — и самый юный из лядов-

ских учеников поставил свою подпись под коллективным письмом о демон-

стративном уходе из консерватории («Очень важно: я в первый раз вы-

ступаю с политическим протестом»,— подчеркнул композитор в своей

Автобиографии). Тогда же, в начале апреля он участвовал в делегации,

вручавшей уволенному Лядову венок — в знак сочувствия; вся группа,

возмугценная незаконными репрессиями, в тот день сфотографировалась

вместе со своим профессором. На снимке А. К. Лядов окружен учениками

(Б. Асафьев, А. Канкарович, В. Фивейский и др.), а в правом углу сидит

аккуратно причесанный мальчик-блондин, словно притихший перед оче-

редной шалостью.

Нет сомнения в том, что события 1905 года оставили заметный след в

сознании Прокофьева, укрепив в нем чувство независимости, дух оппози-

ционности, неверие в незыблемые авторитеты. Ош,ущение переломной

эпохи, нарастающего подземного гула истории с тех пор многократно отра-

жалось в его быстро эволюционизирующем творческом воображении.

В то лето Сергей Алексеевич впервые раскрыл перед сыном свою

библиотеку. Приключенческие романы Майн Рида и фантастика Жюля

Верна (с книгами которого Сережа знакомился во французском подлин-

нике) сменились шедеврами русской классики—Гоголем, Тургеневым,

Островским, Л. Толстым. Наибольшее впечатление произвел роман «Война

и мир», удостоенный в списке прочитанных им книг высшего балла —

пятерки. Отец по-прежнему руководил его занятиями, которым, несмотря

па летнее время, уделялось не менее пяти часов в день.

В деревне Сережа — как и раньше — слыл коноводом мальчишеских

затей. Разыгрывались шумные «бои» на ходулях. Противники, ковыляя на

деревянных ногах, сшибали друг друга в яростной атаке. Сережа разра-

ботал специальную тактику этих операций и сражался с большим азар-

том — к ужасу матери.

Будущий композитор пытливо всматривался в окружающую его

жизнь. Однажды во время путешествия он проник на паровоз, желая по-

знакомиться с его устройством. Тогда же — увлекался фотографией, бо-

таникой, шахматами (среди детских рукописей вперемежку с нотными

эскизами мелькают записи шахматных партий). И, конечно, не прекраща-

лась работа над новой музыкой: создавался второй акт «Ундины» (в кото-

ром появились «гармонические замыслы и даже находки»), сочинялись

поздравительные «песенки», все более самобытные по языку.

В Сонцовке появился первый искренний ценитель прокофьевского

таланта — молодой ветеринарный врач и любитель музыки В. М. Моролев.

Приезжая в имение Сонцовых по хозяйственным делам, он всегда уделял

особое внимание Сереже: прослушивал его сочинения, играл с ним в че-

тыре руки симфонии Бетховена, увертюры Россини. Василий Митрофа-

нович заставлял Сережу играть прелюдии и фуги Баха, а также привезен-

ные из Петербурга новинки — фортепианные пьесы Скрябина. В один из

приездов Моролев познакомил мальчика с клавиром «Садко» Римского-

Корсакова (особое впечатление произвели тональные сопоставления

A-dur — F-dur в хоре «Высота»).

Сереже нравились простота и хитроватый крестьянский юмор этого

славного человека, которому он откровенно подражал в своих остротах и

каламбурах.

Дружба Прокофьева с Моролевым продолжалась более сорока лет:

ему композитор посвятил фортепианную сонату f-moll op. 1 и сочиненный

в 1906 году Марш, вошедший в ор. 12.

Второй год обучения оказался для Сережи малопродуктивным, так

как занятия в консерватории были нарушены увольнением ряда педаго-

гов. Он брал частные уроки на дому у А. К. Лядова и посещал класс спе-

циального фортепиано А. А. Винклера. У этого же педагога обучался и

Б. В. Асафьев, недовольный педагогическим педантизмом аккуратного

немца с его «ординарной, все уравнивающей линейкой». Прокофьев от-

несся к Винклеру более уважительно: педагог содействовал быстрому раз-

витию его виртуозной техники и расширению репертуара. Неожиданно

понравился разученный с Винклером Ь-то1Гный гавот Баха — Сен-Санса

(«Не отсюда ли пошла моя дальнейшая любовь к сочинению гавотов?»).

Зима 1905/06 года прошла в работе над «Ундиной» и «песенками», в

частых посещениях концертов (особенно памятными оказались «Ученик

чародея» Дюка и фрагмент из «Мейстерзингеров»). По гармонии были

достигнуты солидные успехи. И Лядов, вернувшийся к весне в консерва-

торию, перевел своего воспитанника на третий курс без экзамена. «Вероят-

нее всего перейдут двое,— один ученик Асафьев да я»,— сообщал Про-

кофьев в письме к Глиэру Дружеские контакты с Асафьевым, кстати,

еще не наладились: к нему Сережа на первых порах отнесся иронически:

«в поношенной тужурке, болезненный, весь какой-то погнутый»...

«Песенки» 1905 и 1906 годов завершают пятилетний «инкубационный

период» в эволюции юного автора: по ним заметно, как постепенно обога-

щалась его фантазия, как определялась самобытность манеры, особенно в

области гармонии, ритмики, фактуры. В последних «песенках» 1905—

1906 годов ярче проявляется тяготение к буйно-стремительным или скер-

цозным темам; сложнее становится фортепианная техника, изобилующая

скачками, перебросками, двойными терциями, быстрыми пассажами.

' Письмо от 1 апреля 1906 г.

Изяществом и гармоническим своеобразием привлекает «Песенка-менуэт»

(№ 11 из IV серии). Перед нами — складывающиеся черты стиля Про-

кофьева, с остро выразительными хроматическими подголосками, ости-

натными басами, тонкими модуляционными «окружениями», резко очер-

ченными полными кадансами.

Эти столь знакомые приемы ярко представлены в последней из «песе-

нок», относящейся к 1906 году,—остроумном этюде-скерцо в темпе Vivo

(№ 12 из V серии):

XII песенка V серии

Vivo

simile

Лучшие из «песенок» были своего рода заготовками для последую-

щих танцевально-жанровых тем Прокофьева. От менуэтной «песенки»

№ И из IV серии можно протянуть нить к менуэтам в «Ромео и Джуль-

етте» или в ор. 32, от сентиментально-лирической песенки-вальса (май

1906 года) — к вальсам в «Золушке» и «Войне и мире». «Марш» (№ 6 из

V серии) позднее был переработан и издан. Остальные, оставшиеся в ар-

хиве, ждут своего опубликования

' Три «песенки» из IV и V серий (Скерцо, Менуэт и Вальс) опубликованы авто-

ром настоящих строк в нотном приложении к журналу «Советская музыка» (1954,

№ 12).

с возвращением Римского-Корсакова и Лядова вновь ожили компо-

зиторские классы консерватории. В классе контрапункта у А. К. Лядова

судьба свела талантливых людей, которым предстояло сыграть значитель-

ную роль в истории отечественной музыки: С. G. Прокофьева, Б. В. Аса-

фьева, Н. Я. Мясковского, украинского композитора Я. С. Акименко

(Стенового) и других. Совместное слушание музыки, жаркие сноры со

старшими товарищами содействовали быстрому эстетическому развитию

Прокофьева. Тогда он был еще целиком погружен в мир русской и зару-

бежной классики. В списке понравившихся ему сочинений: сюита из

«Млады» Римского-Корсакова, вариации на тему Рококо и «Ромео и

Джульетта» Чайковского, Русские песни для оркестра Лядова, симфония

c-moll Танеева, Второй концерт Рахманинова, Третья и Восьмая симфонии

Бетховена, одна из сюит Баха, Вторая симфония, сонаты и «Карнавал»

Шзшана, Шестая симфония Глазунова, романс Бородина «Для берегов

отчизны дальной» в инструментовке Глазунова («один из самых моих

любимых романсов»,— отметил он впоследствии).

Но, пожалуй, наиболее глубоко захватила премьера «Сказания о граде

Китеже» (февраль 1907 года). В среде учеников консерватории новая

опера вызвала восхищение, но также и некоторое чувство юношеской рев-

ности по поводу ее гармонических вольностей. «Вот, учат голосоведению,

а сам Николай Андреевич, что пишет! Так голоса и налезают один на дру-

гой»,— полушутя отмечал один из соучеников Прокофьева.

Особенно нравились Сергею хор «Ой беда идет, люди», «страшные

трубы татар за кулисами», вся партия Гришки Кутерьмы (в блистатель-

ном исполнении И. Ершова) и, конечно, «Сеча при Керженце», казавшаяся

ему «лучшим, что сделал Римский-Корсаков» В памяти мальчика за-

печатлелся также торжественный концерт в честь 25-летнего юбилея Гла-

зунова с премьерой его Восьмой симфонии, воспринятой весьма уважи-

тельно. В свободные часы усердно штудировались клавиры и партитуры

опер Римского-Корсакова и Вагнера. С особой жадностью были прослу-

шаны все четыре оперы вагнеровского «Кольца нибелунга» на абонемент-

ных спектаклях Мариинского театра с Ершовым в роли Зигфрида. «Я лю-

бил и «Валькирию» и «Гибель богов»,— вспоминает он.— В «Зигфриде»

обожал ковку меча... Особенно мне нравилось, когда в «Гибели богов» Зиг-

фрид едет по Рейну под звуки рогов и выкрики с берега: этот лихой, рас-

трепанный вихрь действовал на меня захватывающе». Позднее он откро-

венно признавал, что Вагнер оказывал на него в те годы огромное

влияние.

Правда, в то же самое время в музыкальных вкусах талантливого

подростка проявились и первые признаки пренебрежения к классическому

' Из Автобиографии,-см.: «Советская музыка», 1963, № 3, стр. 44.