Лебедев Игорь. Разбор Бессеменова, Мещане
Подождите немного. Документ загружается.
без венца... Говорит, не вернется он к нам, не вернется... Забрала Петра, схватила его за
руку, или Петр схватил Елену, я не разобрал, я слышу только последние ее слова: «И он
не придет к вам — никогда! Никогда! Никогда!»
И ушли, хлопнув дверью.
А Тетерев радуется:
— Виват! Виват, женщина!
Нет, это сумасшедший дом, здесь все сумасшедшие. Как же я проглядел? Сколько
раз мне жена говорила, подсказывала — прогнать. Я и сам об этом думал, много раз
думал, да не решался, откладывал, оттягивал. Деньги проклятые... Вот и дожил: не я их, а
они меня оттолкнули. Ржавчиной назвали. Ржавчина... Два сына было. И обоих увели...
Украли! Полицию нужно звать, полицию. Она вон там, за окном, на улице. Мы же
ненормальные! Сумасшедший дом! И я сумасшедший.
Иду к окну, не торопясь... Диван мешает... Что ж, нужно влезть на диван. А сначала
убрать горшки с цветами... Осторожно, чтобы не разбить, снимаю каждый и бережно
ставлю — один на стул, другой на стол. Потом вытираю ноги... чтобы не запачкать диван.
За спиной затихли жена, Татьяна, Тетерев, Перчихин.
108
Они ошеломлены тем, что я не кричу, не плачу, не бью посуду, а тихо, спокойно
совершаю, с их точки зрения, ненормальные поступки. Сошел с ума!.. Пусть так и ду-
мают. Я им подыграю.
Залезаю на диван, открываю окно и кричу в пустую улицу:
— Полицию зови! Долой с квартиры! (Последнее обращено к подбежавшим
Перчихину, Татьяне и жене: пусть все уходят.) Завтра же... ах ты!
Меня стаскивают с дивана, оттаскивают от окна. Сумасшествие мое продолжается.
Только бы ничего не побить, не сломать. Со мной-то пусть что хотят делают:
связывают, руки выкручивают, водой отливают... Паника нужна, паника. Чтоб
наверху было слышно: над нами она...
— Ах, ты! Ты еще... (Татьяна целует мою руку, а я ей сам, насильно, сую в губы, то
одну, то другую — на! на! на!) ...осталась! Чего ты не уходишь? Уходи и ты... (Сильно
отталкиваю ее от себя, она отлетает и падает между столиком и пианино, бледная, с
распущенными волосами, перепуганная, беззащитная, карабкается, ползет, а я ее добиваю
самым больным для нее.) Не с кем? Некуда? Прозевала?
— Василъ Васильевич, брось! Подумай! Учиться Петр теперь не будет... на что ему?
(Я не понимаю, жалеет меня Перчихин или смеется надо мной. А он мои мысли вслух
говорит. Словно во мне самом был. Чего я боялся в жизни, о чем думал, он наружу
вытаскивает.) Жить — есть на что ему. Ты денег накопил... Жена — малина-баба... а ты —
кричишь, шумишь! Чудак, опомнись!
Нечего мне ему возразить: кругом прав! Одно остается — кричать благим матом,
орать, как коровы на бойне.
Сквозь стоны и причитания старухи слышу, как Тетерев хохочет... огромный...
лохматый. Он над нами смеется... над такими, как я...
Еще не все потеряно.
— Молчи, мать! (Тетерев хохочет. Хочу заставить его замолчать. Неправда все это!
Ложь! Семья моя не виновата!) Воротятся... не смеют!.. Куда пойдут? — И уже в
бессилии, сломавшись от обиды, от злости, от слез, обращаюсь к бесчувственному, к этой
каменной глыбе — Тетереву:
— Ты что тут скалишь зубы? Ты! Язва! Дьявол! Долой с квартиры!
Хватаю за угол скатерти и хочу свалить на себя
109
самовар. Перчихин останавливает, прижимает меня к себе, утешает, успокаивает, а
Тетерев, этот оборванец, пьяница. вдруг спокойно, без злобы выговаривает мне:
— Не кричи, старик! Всего, что на тебя идет, ты не разгонишь... И — не
беспокойся... Твой сын воротится... Он не уйдет далеко от тебя. Он это временно наверх
поднялся. его туда втащили... Но он сойдет... Умрешь ты — он немножко перестроит этот
хлев, переставит в нем мебель и будет жить — как ты.— спокойно, разумно и уютно...
(Мне интересно, что мне еще нагадает Тетерев, потому я его не перебиваю. Выслушиваю
его до конца. И потом разобью его, так же спокойно и уверенно. А Тетерев все говорит.)
Он переставит мебель и — будет жить в сознании, что долг свой перед жизнью и людьми
отлично выполнил. Он ведь такой же, как и ты... Совсем такой... труслив и глуп... И жаден
будет в свое время и так же, как ты,— самоуверен и жесток. И даже несчастен будет он
вот так же, как ты теперь... Жизнь идет, старик, кто не поспевает за ней, тот остается
одиноким... И так же вот несчастного и жалкого сына твоего не пощадят, скажут ему
правду в лицо, как я тебе говорю. Чего ты ради жил? Что сделал доброго? И сын твой, как
ты теперь, не ответит...
Нечем мне ему возразить сейчас. Трудно поверить в эту его правду, но возразить
нечем. Да и плохо я понял, о чем он говорил. Понял только, что живем среди зверей.
Жизнь злая, уйти некуда, всюду так...
А вдруг он правду сказал? Неужто зря жил?.. Да нет, живут же люди. И я буду
жить...
— Ну...будем терпеть...ладно! Будем ждать... (Тетерев ушел. Один я, и передо мною
— жизнь прошедшая и будущая. К ней я обращаюсь, с ней разговариваю.) Всю жизнь
терпели... еще будем терпеть!
Трудно подняться со стула. Нет сил. Комок в горле. Не передохнуть... Нужно жить...
Жить... Опираясь о стол, поднимаюсь и иду в свою комнату. Дверь по-прежнему скрипит,
нет времени ее починить.
Вхожу в свой угол, валюсь на постель, и передо мной снова потолок — мой
единственный собеседник...
110