Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

СЕНТЯБРЬ 381

совом поле, чтобы они могли уйти завтра с

рассветом; хвала этой части Коммуны! Но

Марату и Комитету общественной обороны

не хвала и даже не порицание, которые

можно было бы выразить на нашем несовер-

шенном наречии, а лучше выразительное

молчание! Одинокий Марат — Боже избави

от такого человека, — долго размышлявший

в своих потаенных подвалах и на своем столбе

Столпника, углядел спасение только в од-

ном — в падении 260 тысяч аристократичес-

ких голов. С несколькими дюжинами неапо-

литанских брави, каждый с кинжалом в пра-

вой и с муфтой на левой руке, он хотел

пройти Францию и привести эту мысль в

исполнение. Но весь свет хохотал, высмеивая

строгую благожелательность Друга Народа,

и мысль его, не могущая претвориться в дей-

ствие, превратилась лишь в навязчивую

идею. Однако, посмотрите, он-таки попал со

столба Столпника на Tribune particulière;

может быть, здесь это окажется возможным

и без кинжалов, без муфт; по крайней мере

теперь, в момент решительного кризиса,

когда спасение или уничтожение зависят от

одного часа!

Ледяная башня Авиньона наделала доста-

точно шума и живет у всех в памяти, но

виновники не были наказаны: мы видели

даже, как Журдан Coupe-tête, несомый на

плечах, подобно медному идолу, «путеше-

ствовал по южным городам». Читатель, не

старайся угадать, какие призраки, грязные и

отвратительные, размахивая кинжалами и

муфтами, плясали в мозгу Марата под этот

оглушительный звон зловещего набата и

всеобщей ярости. Не старайся угадать ни

того, что думал жестокий Бийо, «в коротком

коричневом камзоле», Сержан, пока еще не

Agate-Сержан, Панис, доверенный Дантона,

ни того, какие чудовища и невероятные собы-

тия вынашивает в своей мрачной утробе злоб-

ный Орк *, рождающий их на твоих глазах!

* Орк (Оркус), лат. — римское божество смерти,

доставлявшее тени людей в подземное царство.

Ужас царит на улицах Парижа, ужас и бешен-

ство, слезы и ярость: зловещий набат гудит в

воздухе; яростное отчаяние устремляется в

бой; матери с полными слез глазами и неукро-

тимыми сердцами посылают своих сыновей

умирать. «Каретных лошадей хватают за

уздечки» и впрягают в пушки, «постромки

перерезают, экипажи остаются на дороге».

Разве при таком вое набата и мрачном смяте-

нии безумия убийство и все фурии не готовы

разразиться? Слабый намек — кто знает,

насколько слабый? — и убийство выступит на

сцену и осветит этот мрак своей обвитой

огненными змиями головой!

Как это пришло и случилось, что было

преднамеренно и что неожиданно и случай-

но, — это не выяснится никогда, до Судного

дня. Но такой человек, как Марат, в качестве

блюстителя совести властелина... а мы знаем,

что такое ultima ratio * властелинов, когда они

доведены до крайности! В этом Париже име-

ется, скажем, сто или более злейших людей в

мире, которых можно подговорить на все,

которые, даже неподговоренные, по соб-

ственному побуждению готовы на все.

Однако заметим, что предумышление еще не

есть выполнение, даже не есть уверенность в

выполнении, самое большее, это уверенность

в дозволении тому, кто пожелает выполнить.

От преступного намерения до преступного

действия целая пропасть, как бы ни казалась

странной эта мысль. Палец лежит на курке,

но человек еще не убийца, и, если вся его

натура противится такому концу, разве это не

есть скорее пауза смятения — последним

момент возможности для него? Он еще не

убийца; от незначительных мелочей зависит

то, что самая навязчивая идея может перейти

в колебания. Но легкое напряжение мы-

шцы — и смертоносная стрела летит, человек

уже убийца и останется им навеки; и земля

становится для него мучительным адом, гори-

зонт его озарен теперь не золотом надежды, а

красным пламенем угрызения совести; голоса

* Последний довод, последнее средство (лат.).

382

ГИЛЬОТИНА

из недр природы кричат: «Горе, горе ему!»

Все мы сделаны из такого материала;

самый чистый из нас ходит по такой порохо-

вой мине бездонной вины и преступности, и

«только Бог удерживает нас», говорит верное

изречение. В человеке есть бездны, гранича-

щие с адом, и возвышенные чувства, достига-

ющие самого неба, ибо разве небо и преиспо-

дняя не созданы из него, не созданы им, веч-

ным чудом и тайной, какие он представляет

собою? Но при виде этого Марсова поля с

воздвигающимися на нем палатками и лихо-

радочной вербовкой, при виде этого угрюмо

кипящего Парижа, с его битком набитыми (и,

как полагают, готовыми взорваться) тюрьма-

ми, зловещим набатом, слезами матерей и

прощальными кликами солдат, набожные

души, наверное, молились в этот день, чтобы

милость Божья «удержала», и удержала

покрепче, дабы при малейшем движении или

намеке не поднялись Безумие, Ужас и Убий-

ство и этот воскресный сентябрьский день не

стал черным днем в летописях человечества.

Набат гудит изо всех сил, часы неслышно

бьют три, когда бедный аббат Сикар с трид-

цатью другими неприсягнувшими священни-

ками в шести каретах проезжают по улицам

из своего временного заключения в город-

ской Ратуше в тюрьму Аббатства. На улицах

стоит много покинутых экипажей; эти шесть

едут сквозь озлобленные толпы, осыпающие

проклятиями их путь: «Проклятые аристо-

кратические Тартюфы, вот до какого поло-

жения вы довели нас! А теперь вы хотите

взломать тюрьмы и посадить Капета * Veto на

коня и напустить его на нас? Долой, служи-

тели Вельзевула и Молоха, тартюфства, мам-

моны и прусских виселиц — все это вы назы-

ваете Матерью-Церковью и Богом!» Бедным

неприсягнувшим священникам приходится

переносить такие и худшие упреки, высказы-

ваемые обезумевшими патриотами, влеза-

* Людовику XVI, принадлежавшему к младшей

линии династии Капетингов, после его низложения

было присвоено гражданское имя Капет.

ющими даже на подножки экипажей; даже

охрана их с трудом воздерживается, чтобы не

присоединиться к ругателям. Закрыть окна в

каретах? «Нет!» — возражают патриоты и

кладут свои мозолистые лапы на раму, надав-

ливая и опуская ее. Всякому терпению есть

предел; прошло много времени, прежде чем

кареты прибыли к Аббатству; наконец они

подъезжают к нему, и тут один из диссиден-

тов, более горячего темперамента, ударяет

тростью по мозолистой лапе, находя в этом

некоторое утешение; сильно ударяет и по

косматой голове, ударяет снова, еще сильнее,

на виду у нас и у всей толпы. Но это послед-

нее, что мы ясно видим. Увы, в следующую

минуту кареты окружены и осаждены бесчи-

сленной разъяренной толпой, рев ее заглу-

шает крики о пощаде: на них отвечают

сабельными ударами в сердце

. 30 священни-

ков вытаскивают из кареты и убивают у

тюремной ограды одного за другим; один

аббат Сикар, которого знающий его часов-

щик Мотон спасает с геройскими усилиями и

прячет в тюрьме, ускользает благополучно,

чтобы рассказать об этом событии; и вот

наступила ночь, и Орк, и обвитая огненными

змиями голова Убийства поднялась во мраке!

С воскресенья пополудни до вечера

четверга (исключая временные промежутки и

паузы) проходит 100 часов, которые можно

сравнить с часами Варфоломеевской бойни,

Арманьякской резни, Сицилийских вечерен

или с самыми дикими зверствами, занесен-

ными в летописи мира. Ужасен час, когда

душа человека в припадке безумия ломает все

преграды, попирает все законы и обнажает

все свои вертепы и бездны! Ибо Ночь и Ад,

как давно было предсказано, вырвались

здесь, в Париже, из своих подземных темниц

такие ужасные, мрачно-смятенные, что на

них мучительно было смотреть, но они не

могут быть и не будут забыты.

Читатель, серьезно смотрящий на эту

адскую, смутную фантасмагорию, различит

несколько устойчивых, определенных пред-

метов, но всего лишь несколько. Он заметит

СЕНТЯБРЬ

383

в тюрьме Аббатства по окончании внеза-

пного избиения священников странный суд,

который можно назвать судом мести или

диким самосудом; он образовался быстро и

заседает вокруг стола с разложенными на нем

тюремными списками; председательствует

Станислас Майяр, герой Бастилии, знамени-

тый предводитель менад. О Станислас, тебя,

ловкого наездника и человека, не чуждого

законности, мы надеялись встретить в другом

месте, а не здесь! Вот какую работу, стало

быть, суждено тебе сделать, прежде чем

навеки скрыться с наших глаз! В Лафорс, в

Шатле, в Консьержери * образуются такие же

суды и с такими же атрибутами: ведь то, что

делает один человек, могут делать и другие. В

Париже около семи тюрем, полных аристо-

кратами-заговорщиками; не обойдены даже

Бисетр и Сальпетриер с их подделывателями

ассигнатой **: ведь у нас семьдесят раз семь-

сот патриотических сердец в состоянии без-

умия. Имеются также и подлые сердца, и

самые совершенные в своем роде, если тако-

вые понадобятся. Для них в этом настроении

закон все равно что не закон и убийство, как

бы его ни называли, такая же работа, как и

всякая другая.

И вот эти внезапно образовавшиеся само-

званые суды заседают с разложенными перед

ними тюремными реестрами; вокруг них

стоит необычайный, дикий рев; внутри

тюрьмы в ужасном ожидании сидят заклю-

ченные. Живо! Произносится имя, скрипят

засовы, и перед нами заключенный. Вопро-

сов предлагается немного (самозваный суд

работает скоропалительно): роялистский

* Консьержери — тюрьма в Париже, занимающая

часть здания Дворца правосудия, в годы революции

место заключения лиц, обвинявшихся в контррево-

люционной деятельности.

** Десигнаты были выпущены во Франции во

время революции (19—20 декабря 1789 г.) в ви-

де пятипроцентных государственных ценных бумаг,

обеспечиваемых конфискованными церковными

и эмигрантскими землями. Впоследствии ассигна-

ты превратились в бумажные деньги, курс которых

постоянно падал.

заговорщик или нет? Очевидно, нет. В таком

случае заключенного освобождают с криком

«Vive la Nation!». Вероятно, да; и в этом слу-

чае заключенного освобождают, но без крика

«Vive la Nation!», или же приговор гласит:

отвести заключенного в Аббатство. «Значит,

в Лафорс!» Добровольные экзекуторы хва-

тают осужденного, он уже у внешних ворот;

его «выпускают» или «ведут» не в Лафорс, а в

ревущее море голов, под свод яростно зане-

сенных сабель, пик и топоров, и он падает

изрубленный. Падает другой и третий, обра-

зуется груда тел, и в канавах течет красная

вода. Представьте себе вой этих людей, их

потные, окровавленные лица, еще более

жестокие крики женщин, потому что в толпе

были и женщины, и брошенного в эту среду

беззащитного человека! Журниак де Сен-

Меар видал сражения, видел бунт мятежного

Королевского полка, но от этого зрелища

затрепетало и храбрейшее сердце. Заключен-

ные швейцарцы, оставшиеся от 10 августа,

«судорожно обнялись» и попятились назад;

седые ветераны кричали: «Пощадите, Messi-

eurs, ах, пощадите!» Но здесь пощады нет.

Вдруг «один из этих людей выходит вперед.

На нем синий камзол, ему около 30 лет; он

немного выше среднего роста и благородной,

воинственной наружности. «Иду первым,

если уж решено, — говорит он. — Прощай-

те!» Потом, сильно швырнув назад шляпу,

кричит разбойникам: «Куда идти? Покажите

мне дорогу!» Отворяют створчатые ворота и

объявляют о нем толпе. Он с минуту стоит

неподвижно, потом бросается между пиками

и умирает от тысячи ран»

Зарубают одного за другим; сабли прихо-

дится точить, а убийцы освежаются круж-

ками вина. Бойня продолжается, от усталости

громкий рев переходит в глухое рычание.

Сменяющаяся толпа с мрачными лицами смо-

трит на это зрелище с равнодушным одобре-

нием или осуждением, равнодушно призна-

вая, что это необходимо. «Один англичанин в

драповом пальто» поил будто бы убийц из

своей походной фляжки — с какою целью,

384

ГИЛЬОТИНА

«если он не подговорен Питтом», известно

только ему и сатане! Сообразительный д-р

Моор, подойдя, почувствовал себя дурно и

свернул на другую улицу

. Этот суд присяж-

ных действует скоро и строго. Нет пощады ни

храбрости, ни красоте, ни слабости. Старик

де Монморен, брат министра, был оправдан

«трибуналом Семнадцатого» и отведен назад,

сопровождаемый толчками ревущих галерей,

но здесь его не оправдывают. Принцесса де

Ламбаль уже легла спать. «Madame, вы

должны отправиться в Аббатство». — «Я не

хочу переселяться; мне хорошо и здесь». Ее

заставляют встать. Она хочет поправить свой

туалет, но грубые голоса возражают: «Вам

недалеко идти». И ее также ведут к вратам

ада, как явную приятельницу королевы. Она

содрогается и отступает при виде окровавлен-

ных сабель, но дороги назад нет: вперед!

Красивая голова рассекается топором, заты-

лок отделяется. Красивое тело разрубается

на куски среди гнусностей и циничных ужа-

сов, проделываемых усатыми grandes-livres,

ужасов, которые человечество склонно счи-

тать невероятными и которые должно читать

только в оригинале. Эта женщина была пре-

красна, добра и не знала счастья. Молодые

сердца в каждом поколении будут думать про

себя: «О достойная обожания, ты царствен-

ная, божественная и несчастная сестра-жен-

щина! Почему я не был при этом с мечом или

молотом Тора в руке *! Голову ее насаживают

на пику и проносят под окнами Тампля для

того, чтобы видела другая, еще более нена-

вистная голова — Марии Антуанетты. Один

муниципал, находящийся в этот момент в

Тампле с августейшими узниками, говорит:

«Посмотрите в окно». Другой быстро шеп-

чет: «Не смотрите». Ограда Тампля охраня-

ется в эти часы длинной растянутой лентой;

сюда врываются ужас и шум неумолкаемых

* Тор — второе после Одина божество древних

скандинавов. Изображался в виде великана с длин-

ной рыжей бородой, в одной руке держащего ски-

петр, в другой — молот.

криков; пока еще нет цареубийства, хотя воз-

можно и оно.

Но поучительнее отметить проявление

любви, остатки природной доброты, всплы-

вающие в этом разгроме человеческих суще-

ствований; наблюдается и это в некоторой

степени. Вот, например, старый маркиз

Казотт: он приговорен к смерти, но его моло-

дая дочь сжимает его в своих объятиях и умо-

ляет с красноречием, вдохновленным лю-

бовью, которая сильнее смерти; даже сердца

убийц смягчаются — старик пощажен...

Однако он был виновен, если участие в заго-

воре за своего короля составляет вину; через

десять дней новый суд опять приговорил его,

и он должен был умереть в другом месте,

завещав дочери локон своих седых волос.

Или возьмем старого де Сомбрейя, у кото-

рого тоже была дочь. «Мой отец не аристо-

крат; о добрые господа, я готова поклясться и

доказать, чем угодно, что мы не аристокра-

ты; мы ненавидим аристократов!» «Выпьешь

аристократическую кровь?» — кричит один и

подает ей в чашке кровь (так по крайней мере

гласили общераспространенные слухи)

; бе-

дная девушка пьет. «Значит, этот Сомбрей

невиновен». Да, действительно, а теперь

заметьте самое главное: как при известии об

этом факте окровавленные пики опускаются

к земле и рев тигров сменяется взрывом вос-

торга по случаю спасенного брата; старика и

его дочь со слезами прижимают к окровав-

ленным грудям и на руках относят домой с

торжественными криками «Vive la Nation!».

Убийцы отказываются даже от денег! Не

кажется ли такое настроение странным?

Однако это доказано, подтверждено в неко-

торых случаях надлежащим образом свиде-

тельскими показаниями роялистов

и весьма

знаменательно.

Глава пятая

ТРИЛОГИЯ

В наше время всякое описание, сколь бы эпи-

ческим оно ни было, «говорит само за себя, а

СЕНТЯБРЬ

385

не воспевает себя», поэтому оно должно или

основываться на вере и доказуемых фактах,

или же представлять не более основания, чем

летающая паутина, так что читатель, может

быть, предпочтет посмотреть на эти дни гла-

зами очевидцев и на основании того, что он

увидит, судить о них собственным умом. Пре-

доставим храброму Журниаку, невинному

аббату Сикару, рассудительному адвокату

Матону говорить каждому со всевозможной

краткостью. Книга Журниака «Тридцати-

восьмичасовая агония», хотя сама по себе и

слабое произведение, выдержала, однако,

«более 100 изданий». За неимением лучшего

приведем здесь часть ее в 101-й раз.

«Около семи часов» (воскресенье, вечер, в

Аббатстве; Журниак отмечает часы): «Мы

видели, как вошли два человека с окровав-

ленными руками, вооруженные саблями;

тюремщик с факелом светил им; он указал на

постель несчастного швейцарца Рединга.

Рединг говорил умирающим голосом. Один из

этих людей остановился, но другой крикнул:

«Allons donc!» — и, подняв несчастного,

вынес его на спине на улицу. Там его убили».

«Мы все молча смотрели друг на друга и

схватились за руки. Неподвижные, мы устре-

мили свои застывшие глаза на пол нашей

тюрьмы, на котором лежал лунный свет, рас-

черченный на квадраты тройными решет-

ками наших окон».

«Три часа утра. Они взломали одну из

тюремных дверей. Мы думали сначала, что

они пришли убить нас в нашей камере, но

услышали из разговора на лестнице, что они

шли в другую комнату, где несколько заклю-

ченных забаррикадировались. Как мы вскоре

поняли, их всех там убили».

«Десять часов. Аббат Ланфан и аббат де

Ша-Растиньяк взошли на кафедру часовни,

служившей нам тюрьмой; они прошли через

дверь, ведущую с лестницы. Они сказали нам,

что конец наш близок, что мы должны успо-

коиться и принять их последнее благослове-

ние. Словно от электрического толчка, мы

все упали на колени и приняли благослове-

ние. Эти два старца, убеленные сединами,

благословляющие нас с высоты кафедры;

смерть, парящая над нашими головами, окру-

жающая нас со всех сторон, — никогда не

забыть нам этого момента. Через полчаса оба

они были убиты, и мы слышали их крики»

Так говорит Журниак в своей «Агонии в

Аббатстве»; чем это кончилось для самого

Журниака, мы увидим позже.

Теперь пусть добрый Матон расскажет,

что он перестрадал и чему был свидетелем в

те же часы в Лафорс. Его «Résurrection» —

лучший, наименее театральный из этих пам-

флетов, выдерживающий сопоставление с

документами.

«Около семи часов» в воскресенье вече-

ром «стали часто вызывать заключенных, и

они не возвращались больше. Каждый из нас

по-своему объяснял эту странность, но мы-

сли наши успокоились, когда мы убедили

себя, что записка, представленная мною На-

циональному собранию, произвела впечатле-

ние.

В час ночи решетка, ведущая в наше поме-

щение, снова растворилась. Четыре человека

в мундирах, каждый с обнаженной саблей и

горящим факелом, вошли к нам в коридор,

предшествуемые тюремщиком, а затем в ком-

нату, смежную с нашей, чтобы осмотреть

ящик, который, как мы слышали, они взло-

мали. Покончив с этим, они вышли в коридор

и спросили человека по имени Кюисса, где

находится Ламот (муж покойной Ламот, при-

частной к истории с ожерельем). Они сказа-

ли, что несколько месяцев назад Ламот выма-

нил у одного из них 300 ливров под предлогом

какого-то известного ему клада, для чего при-

гласил его на обед. Несчастный Кюисса,

находившийся теперь в их руках и действи-

тельно погибший в эту ночь, ответил, дрожа,

что он хорошо помнит этот факт, но не

может сказать, что сталось с Ламотом. Решив

найти его и устроить очную ставку с Кюисса,

они обшарили с этим последним еще

несколько комнат, но бесполезно, потому что

мы слышали, как они сказали: «Пойдем

386

ГИЛЬОТИНА

поищем его между трупами, потому что, nom

de Dieu! мы должны разыскать его».

В это самое время я услышал: «Луи Бар-

ди» — называли имя аббата Барди; его выта-

щили и тут же убили, как я узнал потом. Пять

или шесть лет тому назад он был обвинен в

том, что вместе со своей наложницей убил и

изрезал на куски собственного родного брата,

аудитора счетной палаты в Монпелье, но бла-

годаря своей изворотливости, хитрости, даже

красноречию Барди удалось провести судей и

избежать наказания.

Можно себе представить, какой ужас

охватил меня при словах: «Пойдем поищем

между трупами». Я понял, что мне не

остается ничего более, как приготовиться к

смерти. Я написал завещание, закончив его

просьбой и заклинанием передать бумагу по

назначению. Не успел я положить перо, как

вошли еще два человека в мундирах, один из

них, у которого рука и весь рукав по плечо

были в крови, сказал, что он устал, как

каменщик, который разбивает булыжник».

Позвали Бодена де ла Шен: шестьдесят

лет безупречной жизни не могли спасти его.

Они сказали: «В Аббатство»; он прошел

через роковые наружные ворота, испустил

крик ужаса при виде нагроможденных тел,

закрыл глаза руками и умер от бесчисленных

ран. Всякий раз, как открывалась решетка,

мне казалось, что я слышу мое собственное

имя и вижу входящего Россиньоля.

Я сбросил халат и колпак, надел грубую,

немытую рубашку, поношенный камзол без

жилета и старую круглую шляпу, я послал за

этими вещами несколько дней назад, опасаясь

того, что могло случиться.

Комнаты в этом коридоре были пусты все,

кроме нашей. Нас было четверо; казалось, о

нас забыли, и мы сообща молились Предвеч-

ному, чтобы Он избавил нас от этой опасно-

сти.

Тюремщик Батист пришел сам по себе

взглянуть на нас. Я взял его за руки, заклинал

спасти нас, обещал 100 луидоров, если он

отведет меня домой. Шум около решетчатых

ворот заставил его поспешно удалиться.

Это был шум, производимый двенадцатью

или пятнадцатью человеками, вооруженными

до зубов, как мы видели из наших окон, лежа

на полу, чтобы не быть замеченными. «На-

верх! — кричали они. — Чтобы ни одного не

осталось!» Я вынул перочинный ножик и

соображал, в каком месте мне сделать порез,

но сообразил, что «лезвия слишком корот-

ки», а также вспомнил «о религии».

Наконец, в восьмом часу утра к нам вошли

четверо людей с дубинами и саблями! Одному

из них товарищ мой Жерар стал что-то

усердно шептать. Во время их переговоров я

искал всюду башмаки, чтобы снять адвокат-

ские туфли (pantoufles de Palais), бывшие на

мне, но не нашел их. Констана, прозванного

le sauvage, Жерара и еще третьего, имя кото-

рого я забыл, они сейчас же выпустили; что

касается меня, то на моей груди скрестили

четыре сабли и повели меня вниз. Меня пред-

ставили в их суд, к персоне в шарфе, который

играл роль судьи. Это был хромой человек,

высокий и худощавый. Он узнал меня на

улице и заговорил со мною семь месяцев спу-

стя. Меня уверяли, что он сын бывшего адво-

ката по имени Шепи. Миновав двор, называе-

мый Des Nourrices, я увидел ораторству-

ющего Манюэля в трехцветном шарфе».

Процесс, как видим, окончился оправда-

нием и résurrection (воскресением)

Бедный Сикар из арестантской камеры в

Аббатстве скажет всего несколько правдивых

слов, хотя и произнесенных дрожащим голо-

сом. Около трех часов утра убийцы замечают

это маленькое violon (арестантскую) и стучат

в него со двора. «Я постучал тихонько, чтобы

убийцы не слышали, в противоположную

дверь, за которой заседал комитет секций;

мне грубо ответили, что нет ключа. В violon

нас было трое; моим товарищам показалось,

что над нами есть что-то вроде чердака. Но

он был очень высоко, только один из нас мог

добраться до него, поднявшись на плечи двух

других. Один из них сказал мне, что моя

жизнь полезнее их жизней. Я отказывался,

СЕНТЯБРЬ

387

они настаивали, спорить было некогда. Я

бросился на шею двум моим спасителям; не

могло быть сцены трогательнее этой. Я взо-

брался сначала на плечи первого, потом на

плечи второго, потом на чердак и обратился к

моим двум товарищам с изъявлениями приз-

нательности от полноты моей взволнованной

души»

Оба великодушных товарища, как мы с

радостью узнали, не погибли. Но пора дать

Журниаку де Сен-Меар сказать свои послед-

ние слова и кончить эту странную трилогию.

Ночь сделалась днем, и день снова превра-

тился в ночь. Журниак, утомленный чрезмер-

ным волнением, заснул и видел утешитель-

ный сон: он тоже познакомился с одним из

добровольных экзекуторов и говорил с ним

на родном провансальском наречии. Во втор-

ник, около часу ночи, агония его достигла

кризиса.

«При свете двух факелов я различал

теперь страшное судилище, в руках которого

была моя жизнь или смерть. Председатель, в

старом камзоле, с саблей на боку, стоял,

опершись руками о стол, на котором были

бумаги, чернильница, трубки с табаком и

бутылки. Около десяти человек сидело или

стояло вокруг него, двое были в куртках и

фартуках; другие спали, растянувшись на ска-

мейках. Два человека в окровавленных

рубашках стояли на часах у двери, старый

тюремщик держал руку на замке. Напротив

председателя трое мужчин держали заклю-

ченного, которому на вид было лет около

шестидесяти (или семидесяти — это был мар-

шал Малье, известный нам по Тюильри 10

августа). Меня поставили в углу, и сторожа

мои скрестили на моей груди сабли. Я огляды-

вался по сторонам, ища своего провансальца;

два национальных гвардейца, один из них пья-

ный, представили какое-то ходатайство от

секции Красного Креста в пользу подсудимо-

го; человек в сером отвечал: «Ходатайства за

изменников бесполезны!» Тогда заключен-

ный воскликнул: «Это ужасно, ваш приговор

— убийство!» Председатель ответил: «Руки

мои чисты от этого; уведите господина

Малье». Его потащили на улицу, и сквозь

дверную щель я видел его уже убитым.

Председатель сел писать; я думаю, что он

записывал имя того, с кем только что покон-

чили; потом я услышал, как он сказал: «Сле-

дующего!» (A un autre!)

И вот меня потащили на этот быстрый и

кровавый суд, где самой лучшей протекцией

было не иметь ее вовсе, и все ресурсы высшей

изобретательности становились ничем, если

не основывались на истине. Двое моих сторо-

жей держали меня каждый за руки, третий —

за воротник камзола. «Ваше имя, ваша про-

фессия?» — сказал председатель. «Малейшая

ложь погубит вас», — прибавил один из судей.

«Мое имя Журниак Сен-Меар; я служил офи-

цером двадцать лет и являюсь на ваш суд с

уверенностью невинного человека, который

не станет лгать!» «Увидим, — сказал предсе-

датель. — Знаете ли вы, за что вы арестова-

ны?» — «Да, господин председатель, меня

обвиняют в издании журнала «De la cour et de

la ville». Но я надеюсь доказать ложность

этого обвинения!»

Но нет, доказательство Журниака и его

защита вообще, хотя и принесшие отлич-

ный результат, неинтересны для чтения.

Они высокопарны, в них много фальшиво-

театрального, хотя и не доходящего до не-

правдивости, но почти клонящегося к тому.

Предположим, что его доказательства и

опровержения, сверх ожидания, успешны, и

перейдем скорее к катастрофе, поджида-

ющей почти в двух шагах.

«Однако, — сказал один из судей, — дыма

без огня не бывает; скажите нам, почему вас

обвиняют в этом?» — «Я только что хотел

сказать это». — И Журниак говорит все с

большим и большим успехом.

«Более того, — продолжал я, — меня

обвиняют в том, что я вербовал солдат для

эмигрантов!» При этих словах поднялся

общий ропот. «О Messieurs, Messieurs! — вос-

кликнул я, возвышая голос. — Теперь мой

черед говорить: я прошу господина председа-

388

ГИЛЬОТИНА

теля предоставить мне слово; оно никогда не

было мне нужнее». «Верно, верно, — сказали

со смехом почти все судьи. — Тише».

В то время как они обсуждали приведен-

ные мною доказательства, привели нового

заключенного и поставили его перед предсе-

дателем. «Еще священник, — сказали су-

дьи. — Его захватили в часовне». После

немногих вопросов было сказано; «В

Лафорс!» Он бросил на стол свой требник;

его вытащили наружу и убили. Я снова пред-

стал перед судом.

«Вы все говорите, что вы не то и не дру-

гое, — крикнул один из судей с оттенком

нетерпения, — но что же вы такое?» — «Я

был явным роялистом». Тут опять поднялся

общий ропот, но он был чудесным образом

прекращен другим человеком, видимо заинте-

ресовавшимся мной. «Мы здесь не для того,

чтобы судить мнения, — сказал он, — а для

того, чтобы судить результаты их». Если бы

за меня ходатайствовали Руссо и Вольтер вме-

сте, могли ли бы они сказать лучше? «Да,

Messieurs, — крикнул я, — я был всегда отк-

рытым роялистом, вплоть до 10 августа. С 10

августа это дело конченое. Я француз, вер-

ный моей родине. Я всегда был честным

человеком. Солдаты мои всегда относились

ко мне с доверием. Даже за два дня до дела в

Нанси, когда их подозрительность по отноше-

нию к офицерам достигла крайних пределов,

они выбрали меня командиром, чтобы вести

их в Люневиль, освободить арестованных из

полка Местр де Камп и схватить генерала

Мальсеня». По счастью, один из присутству-

ющих мог достоверно подтвердить этот факт.

По окончании этого перекрестного

допроса председатель снял шляпу и сказал: «Я

не вижу ничего подозрительного в этом чело-

веке. Я стою за дарование ему свободы.

Каково ваше мнение?» На что все судьи отве-

тили: «Oui, Oui, это правильно!»»

Раздались виваты в комнате и снаружи, и

Журниак, сопровождаемый стражами, вышел

среди криков и объятий из суда и из пасти

смерти

. Так же спаслись Матон и Сикар,

один освобожденный по суду, так как тощий

председатель Шепи не нашел против него «аб-

солютно ничего», другой путем бегства и вто-

ричной помощи доброго часовщика Мотона,

и оба были встречены объятиями и слезами,

на которые сами отвечали по мере своих сил.

Таким образом, мы выслушали их, всех

троих, одновременно высказавших в необык-

новенной трилогии или тройственном моно-

логе свои ночные мысли в ужасные бессон-

ные ночи. Мы выслушали этих троих, но

остальные «тысяча восемьдесят девять, из

которых двести два были священники»? Ведь

и у них тоже были ночные мысли, но они без-

молвствуют, навеки задушенные черной сме-

ртью. Их слышали только председатель

Шепи и человек в сером!

Глава шестая

ЦИРКУЛЯР

Но что же делали все это время установлен-

ные власти: Законодательное собрание,

шесть министров, городская Ратуша, Сантер

с Национальной гвардией? Как подумаешь,

что это за странный город! Театры, числом

двадцать три, были открыты каждый вечер,

невзирая на эти ужасы; в то время как здесь

правые руки уставали от убийств, другие пра-

вые руки там пиликали на мелодических стру-

нах; в ту самую минуту, когда аббат Сикар

карабкался на вторую пару плеч и превра-

щался в человека тройного роста, 500 тысяч

человеческих существ спали, растянувшись,

словно все шло своим чередом.

Что касается бедного Законодательного

собрания, то скипетр уже ускользнул из его

рук. Законодательное собрание посылало

депутацию в тюрьмы, в эти уличные суды, и

бедный Дюзо ораторствовал там, но реши-

тельно никого не мог убедить; в конце кон-

цов, так как он продолжал ораторствовать,

даже уличный суд вмешался с угрозами, и он

принужден был замолчать и удалиться. Это

СЕНТЯБРЬ 389

тот самый почтенный старик Дюзо, который

долго рассказывал, почти пел, к нашему удо-

вольствию, хотя и надрывным голосом, о взя-

тии Бастилии. Он имел обыкновение в этом и

во всех других случаях представлять себя

переводчиком Ювенала *. «Добрые граждане,

вы видите перед собою человека, любящего

свою родину, и переводчика Ювенала», —

сказал он однажды. ««Ювенала»? — преры-

вают санкюлоты. — Что это за черт — Юве-

нал? Один из ваших священных аристокра-

тов? На фонарь!» От оратора такого рода

нечего было ожидать убедительности. Зако-

нодательному собранию было много хлопот

со спасением одного из своих членов, или

бывших членов, депутата Жунно, угодившего

в одну из тюрем вследствие простых парла-

ментских провинностей. Что касается бед-

ного Дюзо и компании, то, вернувшись в зал

Манежа, они сказали: «Было темно, и мы не

могли хорошенько рассмотреть, что происхо-

дит»

Ролан пишет негодующие послания во имя

порядка, гуманности и закона, но в его распо-

ряжении нет силы. Национальная гвардия

Сантера, по-видимому, ленива на подъем;

хотя он производил, по его словам, переклич-

ки, но солдаты постоянно рассеивались. А

разве мы не видели глазами адвоката Матона

«людей в мундирах», у которых «рукава были

до плеч в крови»? Петион ходит в трехцвет-

ном шарфе, говорит «на строгом языке зако-

на»; пока он тут, убийцы унимаются; как

только он отвернется, они снова принима-

ются за свое дело. Мы видели мимоходом,

глазами Матона и Манюэля, также в шарфе,

ораторствующего на дворе, Cour des Nourri-

ces. С другой стороны, жестокий Бийо, в

шарфе же, «в коротком пюсовом камзоле и

черном парике, как привыкли его видеть»

во всеуслышание произносит, «стоя посреди

трупов» в Аббатстве, короткую, навеки

* Ювенал Децим Юний (ок. 60 — ок. 127) — рим-

ский поэт-сатирик.

памятную речь, передаваемую различными

словами, имеющими всегда один и тот же

смысл: «Достойные граждане, вы искореня-

ете врагов свободы; вы исполняете свой долг.

Благодарная Коммуна и Отчизна желали бы

достойно вознаградить вас, но не могут из-за

недостатка средств. Всякий работавший (tra-

vaillé) в тюрьмах получит квитанцию на

луидор, уплачиваемый нашим казначеем.

Продолжайте свое дело»

. Законные власти

отошли в область вчерашнего дня, тянут в

разные стороны; в сущности нет законной

власти, всякий сам себе голова, и все явля-

ются царьками, воюющими, союзниками или

придерживающимися вооруженного нейтра-

литета, но не имеют над собой короля.

«О вечный позор! — восклицает Монгай-

яр. — Париж смотрел на это целых четыре

дня, как оглушенный, и не вмешивался!» Дей-

ствительно, крайне желательно было бы,

чтобы Париж вмешался; однако нет ничего

неестественного и в том, что он стоял так и

смотрел, словно оглушенный. Париж в смер-

тельной панике, враг и виселицы у его две-

рей: у кого хватает мужества бросить вызов

смерти, тот находит полезнее сделать это,

сражаясь с пруссаками, чем сражаясь с убий-

цами аристократов. Тут могло быть и негоду-

ющее отвращение, как у Ролана, и мрачное

одобрение, преднамеренность или нет, как у

Марата и Комитета спасения; тупое осужде-

ние или тупое одобрение и, как общая черта,

покорность необходимости и судьбе. Сыны

тьмы, «двести или около того», поднявшиеся

из своих тайников, имеют достаточно вре-

мени сделать свое дело. Побуждает ли их

лихорадочное безумство патриотизма и без-

умие страха или корыстолюбие и плата в

луидор? Нет, не корыстолюбие, потому что

золотые часы, кольца, деньги убитых акку-

ратно приносятся в городскую Ратушу самими

убийцами без штанов, которые торгуются

потом из-за своего луидора; и Сержан, надев-

ший на палец необыкновенно красивый пер-

стень с агатом (искренне считая «себя име-

ющим на него право»), получает прозвище

390

ГИЛЬОТИНА

Agate-Сержан. Но общее настроение, как мы

сказали, — тупая покорность. Только тогда,

когда патриотическая и безумная часть дела

кончена за недостатком материала и сыны

мрака, явно стремящиеся только к наживе,

начинают отнимать днем на улицах часы и

кошельки и срывать брошки с шеи дамы «на

экипировку волонтеров», — только тогда

настроение публики из тупого превращается в

озлобленное, констебль поднимает свою

палицу и хорошим ударом (как энергичный

пастух) вгоняет «ход дел» назад, в старую,

установленную колею. Даже Garde Meuble

было тайно ограблено 17 сентября, к новому

ужасу Ролана, который снова начинает вол-

новаться и становится, по выражению Сией-

еса, veto мошенников, Ролан — veto des co-

quins

Такова была эта сентябрьская бойня,

иначе называемая строгим народным судом.

Таковы эти сентябристы (septembriseurs) —

название, не лишенное некоторого значения

и ореола, хотя и ореола адского пламени,

сильно отличающегося от ореола наших

героев Бастилии, которые сияли небесным

светом, что не станет оспаривать ни один друг

свободы; вот к какому обороту дела пришли

мы с тех пор! Число убитых было, по данным

исторической фантазии, «от двух до трех

тысяч» или же «более шести тысяч», потому

что Пельтье видел (во сне), как расстрели-

вали «картечью» даже больных в доме умали-

шенных Бисетр; в конце концов их было «две-

надцать тысяч» и несколько сот, но не

более

. По цифровым же данным и по спис-

кам, составленным адвокатом Матоном,

число их, включая двести двух священников,

трех «неизвестных лиц» и «одного вора, уби-

того у бернардинцев», составляет, как указы-

валось выше, тысячу восемьсот девять чело-

век, не менее *.

* Сохранившиеся документы не позволяют точно

определить число жертв так называемого первого

террора. Согласно подсчетам французского исто-

рика П. Карона, в сентябрьские дни 1792 г. в

Тысяча восемьсот девять человек лежат

мертвыми; «двести шестьдесят трупов нагро-

мождено на самом Пон-Шанж», и среди них

один невинный

, вспоминая о котором Ро-

беспьер будет впоследствии «почти плакать».

Один, а не Двое, о ты, Неподкупный с зеле-

ным лицом? Если так, санкюлотская Фемида

может считать себя счастливой, ведь она так

спешила! В неясных записях городской Рату-

ши, сохранившихся до наших дней, читаешь

не без боли в сердце необычные в городских

книгах графы расходов и выдач: рабочим,

занимавшимся очисткой воздуха в тюрьмах, и

лицам, заведующим этими опасными работа-

ми, столько-то, в разных графах около 700

фунтов стерлингов. Извозчикам, отвозившим

«на Кламарское, Монружское и Вожирарское

кладбище», — по стольку-то в день и за

подводу; и это тоже записано. Потом

столько-то франков и су «на потребное коли-

чество негашеной извести»

. Подводы идут

по улицам, наполненные обнаженными чело-

веческими телами, набросанными в беспоряд-

ке; торчат отдельные члены — вот торчит

бледно-желтая, окоченевшая рука, высунув-

шаяся из плотной кучи братских тел откры-

той ладонью к небу, как бы в молчаливом

укоре, в немой молитве de profundis: Сжалься

над сынами человеческими! Мерсье, проходя

из Монружа «наутро после бойни по улице

Сен-Жак», видел это, но не руку, а ногу, что

он считает еще многозначительнее, неиз-

вестно почему. Или то была нога человека,

отталкивавшего от себя небо, устремлявше-

гося в порыве отчаяния и отвращения,

подобно дикому нырку, в самые бездны небы-

тия? Но и там найдет тебя Его рука, и Его

правая рука удержит тебя, — несомненно,

ради твоих хороших, а не дурных поступков,

ради добра, а не ради зла! «Я видел эту но-

гу, — говорит Мерсье, — и узнаю ее в вели-

кий день Страшного суда, когда Предвечный,

Париже могло быть убито от 1090 до 1395 человек

из 2782 заключенных в девяти тюрьмах, где совер-

шались избиения.