Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

СЕНТЯБРЬ 371

щее аграрным законом и вскрытием вспух-

ших, как от водянки, денежных мешков,

причем смелый книгопродавец рискует быть

повешенным, и бывшему члену Консти-

туанты Бюзо приходится тайком увезти его

Многие правящие лица, как бы они ни

были ничтожны по своим внутренним

достоинствам, имеют своих биографов и

сочинителей мемуаров, и любопытный впо-

следствии может подробно ознакомиться со

всеми их мельчайшими поступками; это дает

своего рода удовлетворение, так как человек

любит знать о поведении своих ближних в

необычных ситуациях. Не так обстоит дело с

правящими лицами, заседающими ныне в

парижской городской Ратуше. В самом деле,

происходили ли когда-нибудь с самыми ориги-

нальными людьми из правящего класса, таки-

ми, как великий канцлер, король, император,

министр внутренних или иностранных дел,

превращения, подобные тем, что произошли

с секретарем Тальеном, прокурором Маню-

элем, будущим прокурором Шометтом здесь,

в этом вздымающем пески вальсе двадцати

пяти миллионов? А вы, братья смертные: ты,

адвокат Панис, друг Дантона, родственник

Сантера; гравер Сержан, впоследствии проз-

ванный Agate Сержан, и ты, Гюгенен, с наба-

том в сердце! Но как говорит Гораций, им

недоставало присяжного мемуариста (Sacro

vate), и мы не знаем их. Люди хвалились

августом и его делами и возвещали о них

всему миру; сентябрем же этим ни теперь, ни

позже никто не подумал хвалиться. Сентябрь-

ский мир погружен во мрак смрадный, как

лапландская полночь ведьм, на фоне которо-

го, правда, вырисовываются весьма странные

фигуры.

Знайте же, что здесь не обошлось без

неподкупного Робеспьера: теперь, когда жар

битвы миновал, здесь заседает потихоньку

человек с серо-зеленым лицом и кошачьими

глазами, которые прекрасно видят в сумер-

Клуба кордельеров, член директории Парижского

департамента после 10 августа 1792 г.

ках. Узнайте и еще об одном факте, факте,

который стоит многих: Марат не только

здесь, но и имеет собственное почетное место

(tribune particulière). Какие перемены прои-

зошли с Маратом, вытащенным из своего

темного подвала на эту сияющую «особую

трибуну»! Каждый пес имеет свой праздник,

даже бешеный пес. Злополучный, неизлечи-

мый Марат, Филоктет *, без которого не

взять Трои! Сюда вознесен Марат, теперь

главная опора правительственной власти.

Роялистский шрифт — так как мы «прекрати-

ли» бесчисленных Дюрозуа, Руаю и даже

заточили их в тюрьму — заменяет теперь

износившийся шрифт «Друга народа», часто

вырывавшийся из его рук в прежние дурные

времена. Мы пишем и редактируем на нашей

«особой трибуне» плакаты с подобающим

грозным внушением «Amis du Peuple» (теперь

под названием «Journal de la République») и

сидим, наслаждаясь повиновением людей.

«Марат — совесть Ратуши», — сказал кто-

то. «Блюститель» совести монарха, как гово-

рят некоторые; несомненно, в таких руках

она не будет лежать завернутой в салфетку!

Итак, мы сказали, что два больших движе-

ния волнуют расстроенный ум нации: движе-

ние против внутренних изменников и движе-

ние против чужеземных деспотов. Оба эти

движения безумны, не сдерживаются ника-

ким известным законом, они диктуются

самыми сильными страстями человеческой

природы: любовью, ненавистью, мститель-

ным горем, тщеславным и не менее мститель-

ным национальным чувством и более

всего — бледным, паническим страхом! О

законодатели! Разве тысяча двести убитых

патриотов из своих темных катакомб не взы-

вают пляской смерти об отмщении? Такова

была разрушительная ярость этих аристокра-

* Филоктет (греч.) — царь Мелибеи (в Фессалии).

Принял участие в походе на Трою греческих царей.

От руки Филоктета пал Парис. Миф о Филоктете

отразился в трагедиях Эсхила, Еврипида, Софокла.

372

ГИЛЬОТИНА

тов в приснопамятный день 10 августа! Да и,

отставив в сторону месть и имея в виду только

общественную безопасность, разве в Париже

не находится до сих пор «тридцать тысяч»

аристократов (круглым счетом) в самом злоб-

ном настроении, у которых остался в руках

последний козырь? Потерпите, патриоты;

наш новый Верховный суд, «трибунал Сем-

надцатого» *, заседает; каждая секция послала

по четверо присяжных, и Дантон, искореня-

ющий негодных судей и негодные приемы

всюду, где их находит, — все «тот же самый

человек, которого вы знали у кордельеров».

Неужели с таким министром юстиции у нас не

будет правосудия? Так пусть же оно будет

скорым, отвечают все патриоты, — скорым

и верным!

Можно надеяться, что этот «трибунал

Семнадцатого» будет действовать быстрее

большинства других судов. Уже 21-го числа,

когда нашему суду всего четыре дня от роду,

«роялистский вербовщик» (embaucheur) Кол-

лено д'Ангремон умирает при свете факелов.

Смотрите! Великая гильотина, это дивное

изобретение, уже стоит; идея доктора превра-

тилась в дуб и железо; чудовищный циклопи-

ческий топор падает в свой желобок, как

баран в копре, быстро погашая светоч чело-

веческой жизни! — Mais vous, Gualches, что

изобрели вы? Это? — Затем следует бедный

старый Лапорт, интендант цивильного листа;

кроткий старик умирает спокойно. За ним

Дюрозуа, издатель роялистских плакатов,

«кассир всех антиреволюционеров в стране»,

он явился веселым и сказал, что роялист,

подобный ему, должен умереть именно в этот

день, 25-го, предпочтительно перед всеми

другими днями, потому что это день св. Людо-

вика. Под ликование галерей всех их судили,

приговорили и отдали овеществленной

идее — и все это в течение одной недели, не

считая тех, кого мы под ворчанье галерей

оправдали и отпустили, тех, кого даже лично

* Чрезвычайный трибунал, учрежденный 17 авгус-

та 1792 г.

отвели в тюрьму, когда галереи начали

реветь, и угрожать, и толкаться

. Никак

нельзя сказать, что этот суд медлителен.

Не стихает и другое движение — против

иноземных деспотов. Могущественные силы

должны встретиться в смертельной схватке:

вымуштрованная Европа с безумной, недис-

циплинированной Францией, и замечатель-

ные выводы получатся из этого испытания.

Поэтому представьте себе, насколько воз-

можно, какое смятение царит во Франции, в

Париже. Со всех стен бросаются в глаза пре-

достерегающие плакаты от секций, от Ком-

муны, от Законодательного собрания, от

отдельных патриотов. Флаги, возвещающие

о том, что Отечество в опасности, развева-

ются на Ратуше, на Пон-Нёф — над распро-

стертыми статуями королей. Всюду происхо-

дят записи добровольцев, уговоры записать-

ся, прощания со слезами и некоторой хвастли-

востью и нестройная маршировка по большой

северо-восточной дороге. Марсельцы хором

поют свое могучее «К оружию!», которое все

мужчины, женщины и дети уже выучили наи-

зусть и поют в театрах, на бульварах, улицах;

и все сердца воспламеняются: Aux armes!

Marchons! Или представьте себе, как наши

аристократы забираются в разные тайники;

как Бертран Мольвиль лежит, спрятавшись,

на чердаке «на улице Обри-ле-Бушер у

одного бедного врача, с которым он был зна-

ком!». Г-жа де Сталь спрятала своего Нар-

бонна, не зная, что в конце концов делать с

ним. Заставы иногда открываются, но многие

закрыты; паспортов получить нельзя; комис-

сары Коммуны с ястребиными глазами и ког-

тями зорко парят над всем нашим горизон-

том. Короче говоря, «трибунал Семнадцато-

го» усердно работает под завыванье галерей,

а прусский Брауншвейг, покрывая простран-

ство в сорок миль, с военным обозом, дрем-

лющими барабанами и 66 тысячами бойцов

надвигается все ближе и ближе!

О боже! В последних числах августа он

пришел! Дюрозуа еще не был гильотиниро-

ван, когда дошла весть о том, что пруссаки

СЕНТЯБРЬ

373

грабят и опустошают местность около Меца;

через четыре дня распространяется слух, что

наша первая пограничная крепость Лонгви

пала после «пятнадцатичасовой осады».

Живее же, вы, самозваные муниципальные

советники! И они справляются со всем этим.

Вербовка, экипировка и вооружение ускоря-

ются. Даже у офицеров теперь шерстяные

эполеты, «потому что» настало царство

равенства, а также нужды. Теперь говорят

друг другу не monsieur, a citoyen, гражданин;

мы даже говорим ты, «подобно свободным

народам древности». Так предложили газеты

и импровизированная Коммуна, и все с этим

согласны.

Между тем было бы несравненно лучше,

если бы указали, где можно найти оружие. В

настоящее время наши citoyens хором поют:

«Aux armes!», а оружия у них нет! Оружие

ищут страстно, радуются каждому мушкету.

Вокруг Парижа ведутся даже раскопки,

копают и роют на холмах Монмартра, хотя

безрассудность этого ясна и глупцу. Люди

копают, а трехцветные шарфы произносят

ободрительные речи и торопят. Наконец

постановлением, встреченным с восторгом,

назначаются «двенадцать членов Законода-

тельного собрания», которые ежедневно

должны не только ходить на работы для

поощрения, но и сами прикладывать к ним

руки и копать. Оружие должно быть добыто

во что бы то ни стало, ибо иначе человечес-

кая изобретательность провалится и превра-

тится в глупость. Тощий Бомарше, думая

послужить Отечеству и провернуть, как в

былые дни, хорошее дельце, заказал 60 тысяч

хороших ружей в Голландии; дал бы только

бог, чтобы ради спасения Отечества и самого

Бомарше они поступили поскорее! В то же

время вырывают чугунные решетки и пере-

ковывают их на пики; даже цепи перековы-

вают на пики. Выкапывают свинцовые гробы

и переливают их на пули. Снимаются церков-

ные колокола и переплавляются на пушки;

серебряная церковная утварь перечекани-

вается в монету. Обратите внимание на стаю

прекрасных лебедей, на citoyennes, которые

собираются в церквах и, склонив лебединые

шеи, трудятся над шитьем палаток и обмунди-

рования. Нет недостатка в патриотических

пожертвованиях, даже довольно щедрых, от

тех, у кого хоть что-нибудь осталось: кра-

савицы Вильом, мать и дочь, модистки с

улицы Сен-Мартен, жертвуют «серебряный

наперсток и 15 су» и еще кое-что в том же

роде; они предлагают, по крайней мере мать,

нести караул. Мужчины, не имеющие даже

наперстка, жертвуют... полный наперсток

изобретательности. Один гражданин изобрел

деревянную пушку, пользование которой пре-

доставил на первое время исключительно

Франции. Она должна быть сделана из досок

бочарами, калибр мог быть почти неограни-

ченный, но относительно силы ее нельзя

было высказаться с такой же уверенностью.

И все куют, изобретают, шьют, плавят от

всего сердца. Во всех приходах остается всего

по два колокола — для набата и других слу-

чаев.

Но заметьте также, что как раз в то вре-

мя, как прусские батареи всего активнее дей-

ствовали в Лонгви, на северо-востоке, и наш

трусливый Лавернь сумел только сдаться, на

юго-западе, в отдаленной патриархальной

Вандее, недовольство и брожение по поводу

преследования неприсягающих священников,

долго таившиеся, созрели и взорвались, и в

самый неблагоприятный для нас момент! «Во-

семь тысяч крестьян в Шатиньоле, на севере»

отказываются идти в солдаты и не желают,

чтобы беспокоили их священников. К ним

присоединятся Боншан, Ларошжаклен, много

дворян роялистского толка; Стоффле и

Шаретт; герои и шуанские контрабандисты;

лояльный пыл простого народа раздувается в

яростное пламя богословскими и дворян-

скими мехами! Здесь произойдут сражения из-

за окопов, прогремят смертоносные залпы из

лесной чащи и оврагов; будут гореть хижины;

побегут толпы несчастных женщин с детьми

на руках, ища спасения, по истоптанным

полям, устланным человеческими костями;

374 ГИЛЬОТИНА

«восемьдесят тысяч человек всех возрастов,

полов и состояний разом переправляются

через Луару» с воплями, далеко разносящи-

мися во все стороны. Словом, в следующие

годы здесь произойдут такие сцены, каких не

видано было в самые знаменитые войны со

времен альбигойских и крестовых походов *,

за исключением разве пфальцских или подоб-

ных же зверств, где все предавалось «сожже-

нию». «Восемь тысяч в Шатильоне» нена-

долго разгоняют; огонь подавлен, но не окон-

чательно потушен. К ударам и ранам внешней

войны здесь прибавится отныне еще более

смертельная внутренняя гангрена.

О восстании в Вандее становится извест-

ным в Париже в среду 29 августа, как раз

когда мы только что избрали наших выбор-

щиков и, несмотря на герцога Брауншвейг-

ского и Лонгви, все еще надеемся иметь, с

божьей помощью, Национальный Конвент.

Но и помимо того эта среда должна считаться

одним из замечательнейших дней, пережитых

Парижем: мрачные вести приходят одна за

другой, подобно вестникам Иова, и на них

следуют мрачные ответы. Мы не говорим

уже о восставшей Сардинии, готовой обру-

шиться на юго-восток, и об Испании, угрожа-

ющей югу. Но разве пруссаки не завладели

Лонгви (по-видимому, изменнически предан-

ным) и не готовятся осадить Верден?

Клерфэ ** и его австрийцы окружили Тион-

виль, омрачив положение на севере. Теперь

уже опустошается не Мецский, а Клермонт-

ский округ; скачущих гусар и улан видели на

Шалонской дороге у самого Сен-Менеульда.

Мужайтесь, патриоты; если вы потеряете

мужество, вы потеряете все!

Нельзя без волнения читать в отчетах о

* Альбигойцы — широко распространенная ересь,

возникшая в XII в. в экономически развитой

Южной Франции. Альбигойцы требовали радикаль-

ной реформы церкви, ликвидации церковной иерар-

хии, упрощения культа. В 1209 г. папа Иннокен-

тий III организовал против альбигойцев крестовый

поход, приведший к полному разорению цветущего

юга Франции.

** Клерфэ (1733—1798) — австрийский генерал.

парламентских прениях в среду, «в восьмом

часу вечера», о сцене с военными беглецами

из Лонгви. Усталые, пыльные, подавленные,

эти несчастные люди входят в Законодатель-

ное собрание перед закатом солнца или

позже, сообщают самые патетические

подробности об ужасах, свидетелями которых

они были: «тысячи пруссаков бушевали,

подобно вулканам, извергая огонь в течение

пятнадцати часов, мы же были рассеяны в

малом количестве по валам, всего по одному

канониру на две пушки; трусливый комендант

Лавернь нигде не показывается; затравки не

загораются; в бомбах нет пороха, — что мы

могли сделать?» «Mourir, умереть!» — отве-

чают тотчас же голоса

, и запыленные

беглецы должны скрыться и искать утешения

в другом месте. Да, mourir — таков теперь

пароль. Пусть Лонгви обратится в пословицу

и посмешище среди французских крепостей!

Пусть эта крепость будет стерта с лица

посрамленной земли, говорит Законодатель-

ное собрание и издает декрет, чтобы кре-

пость Лонгви, как только оттуда уйдут прус-

саки, была «срыта» и чтобы на месте ее оста-

лось распаханное поле.

Не мягче и якобинцы; да и как бы могли

они, цвет патриотизма, быть мягче? Бедная

г-жа Лавернь, жена злополучного комендан-

та, взяла однажды вечером зонтик и в сопро-

вождении своего отца отправилась в зал могу-

щественной Матери патриотизма «прочесть

письмо, склоняющее к оправданию комен-

данта Лонгви». Председатель Лафарж отве-

чает: «Citoyenne, нация будет судить Лаверня;

якобинцы обязаны сказать ему правду.

Он кончил бы свою жизнь там (terminé sa

carrière), если б любил честь своей родины»

Глава вторая

ДАНТОН

Полезнее срытия Лонгви или порицания бед-

ных запыленных солдат или их жен было то,

СЕНТЯБРЬ

375

что накануне вечером Дантон явился в Собра-

ние и потребовал декрета о розыске оружия,

раз его не выдают добровольно. Для этой

цели пусть будут произведены «обыски

домов» со всей строгостью закона. Надо

искать оружие, лошадей, — аристократы

катаются в каретах, а патриотам не на чем

вывезти пушки — и вообще военную амуни-

цию «в домах подозрительных лиц» и даже,

если понадобится, хватать и заключать в

тюрьму самих этих лиц! В тюрьмах их заго-

воры будут безопасны; в тюрьмах они будут

как бы нашими заложниками и окажутся

небесполезными. Энергичный министр юсти-

ции потребовал этот декрет вчера вечером и

получил его, а сегодня вечером декрет уже

приводится в исполнение; к этому присту-

пают в то самое время, когда запыленных

солдат из Лонгви приветствуют криками «Mo-

urir!». Подсчитано, что таким способом уда-

лось добыть две тысячи ружей с принадлеж-

ностями и около 400 голов новых заключен-

ных; аристократические сердца охвачены

таким ужасом и унынием, что все, кроме

патриотов, да и сами патриоты, если б только

избавились от своего смертельного страха,

прониклись бы состраданием. Да, messieurs,

если герцог Брауншвейгский испепелит

Париж, то он, вероятно, испепелит заодно и

парижские тюрьмы; если мы побледнели от

ужаса, то мы передаем наш ужас другим со

всей бездной напастей, заключенных в нем;

всех нас несет один и тот же утлый корабль

по бурно вздымающимся волнам.

Можно судить, какая суматоха поднялась

среди «тридцати тысяч роялистов»: заговор-

щики или подозреваемые в заговорах забива-

лись глубже в свои тайники, подобно Берт-

рану Мольвилю, и упорно смотрели по

направлению к Лонгви в надежде, что погода

останется хорошей. Иные переодевались

лакеями по примеру Нарбонна, уехавшего в

Англию под видом слуги д-ра Больмана;

г-жа де Сталь в невыразимом горе много хло-

потала, в качестве «сестры по перу» обраща-

лась к Манюэлю, взывала даже к секретарю

Тальену

. Роялист и памфлетист Пельтье

дает трогательное (и не лишенное яркого

колорита) описание ужасов того вечера: «С

пяти часов пополудни огромный город вдруг

погружается в тишину; слышен только бой

барабанов, топот марширующих ног и время

от времени страшный стук в чью-нибудь

дверь, перед которой появляется трехцвет-

ный комиссар со своими синими гвардейцами.

Все улицы пусты, говорит Пельтье, и заняты

с обоих концов гвардейцами; всем гражданам

приказано сидеть по домам. По реке плавают

лодки с часовыми, чтобы мы не убежали

водой; заставы герметически закрыты. Ужас-

но! Солнце сияет, спокойно склоняясь к

западу на безоблачном синем небе, а Париж

словно заснул или вымер: Париж затаил

дыхание, дожидаясь готового разразиться над

ним удара». Бедный Пельтье! Конец «Де-

яниям апостолов» и твоим веселым передо-

вым статьям, они полны теперь горечи и

серьезности; острая сатира превратилась в

грубые пики (выкованные из решеток), и вся

логика свелась к примитивному тезису: око за

око, зуб за зуб! Пельтье, с грустью осозна-

ющий это, ныряет глубоко, ускользает невре-

димым в Англию, чтобы начать там новую

чернильную войну; через некоторое время он

будет предан суду присяжных и, оправданный

красноречием молодых вигов, станет все-

мирно знаменит на один день.

Из «тридцати тысяч» большая часть, разу-

меется, была оставлена в покое, но, как мы

уже сказали, 400 человек, указанных в каче-

стве «подозрительных лиц», были арестова-

ны, и неописуемый ужас охватил всех. Горе

виновному в заговорах, антигражданственно-

сти, роялизме, фейянизме. Горе виновному

или невиновному, но имеющему врага в своей

секции, который донесет на него как на

виновного! Арестованы бедный старик де

Казотт и его молодая любимая дочь, не поже-

лавшая покинуть отца. Зачем, Казотт, ты

переменил писание романов и «Diable Amo-

ureux» на такую реальность? Арестован

несчастный старый де Сомбрей, на которого

376

ГИЛЬОТИНА

патриоты косились еще с бастильских дней и

которого также не хочет покинуть нежная

дочь. Молодые, с трудом подавляющие сле-

зы, и слабая, дрожащая старость, напряга-

ющая последние силы... О братья мои и

сестры!

Уходят в тюрьму известные и знаменитые

люди; уходят и безвестные, если у них есть

обвинитель. Попадает в тюрьму муж графини

де Ламот, героини ожерелья (сама она давно

уже раздавлена на лондонской мостовой), но

его освобождают. Грубый де Моранд из «Co-

urrier de l'Europe» в отчаянии ковыляет взад и

вперед по камере, но и его скоро выпускают,

так как час его еще не пробил. Адвоката

Матона де ла Варенна, слабого здоровьем,

отрывают от матери и родственников; трех-

цветный Россиньол (ювелирный подмастерье

и мошенник, теперь влиятельный человек)

припоминает старую защитительную речь

Матона! Попадает Журниак де Сен-Меар,

искренний солдат, находившийся во время

бунта в Нанси в «мятежном Королевском

полку» — не на той стороне, где следовало.

Печальнее всего то, что арестовывают

аббата Сикара, священника, не пожелавшего

принести присягу, но учившего глухих и

немых; он говорит, что в его секции был

человек, таивший на него злобу; этот един-

ственный враг в свое время издает приказ о

его аресте, и удар попадает в цель. В квартале

Арсенала немые сердца плачут, жалуются

знаками, дикими жестами на то, что у них

отняли чудотворного целителя, даровавшего

им способность речи.

Можно себе представить, какой вид име-

ют тюрьмы после этих арестов в вечер 29-го

и после большего или меньшего числа аре-

стов, производившихся денно и нощно начи-

ная с 1-го! В них царят давка и смятение, тес-

нота, сумятица, насилие и ужас. Из друзей

бедной королевы, последовавших за нею в

Тампль и отправленных оттуда по другим

тюрьмам, некоторых, как, например, гувер-

нантку де Турзель, отпускают, но бедную

принцессу де Ламбаль не выпускают, и она

ожидает решения своей участи за железными

решетками тюрьмы Лафорс.

Среди нескольких сот арестованных и пре-

провожденных в городскую Ратушу, в собра-

ния секций, в дома предварительного заклю-

чения, куда они брошены, как в хлев, мы

должны упомянуть еще об одном: о Кароне де

Бомарше, авторе «Фигаро», победителе «пар-

ламентов Мопу» и адских псов Гёзмана, о

Бомарше, некогда причисленном к полубо-

гам, а ныне? Мы покинули его на самом

взлете — и какое ужасное падение теперь,

когда мы снова видим его! «В полночь» (было

всего 12 августа) «в комнату входит слуга в

рубашке» с широко раскрытыми глазами:

«Monsieur, вставайте, весь народ пришел за

вами; они стучат, словно хотят взломать две-

ри». «И они действительно стучали в двери

ужасающим образом (d'une façon terrible). Я

накинул камзол, забыв даже жилет, на ногах

комнатные туфли; говорю со слугой». Но он,

увы, отвечает несвязными отрицаниями,

паническими возгласами. Сквозь ставни и

щели, спереди и сзади, тусклые фонари выс-

вечивают улицу, заполненную шумной тол-

пой с истощенными лицами и поднятыми

пиками. В отчаянии мечешься, ища выхода, и

не находишь его; приходится спрятаться вни-

зу, в шкафу с посудой, и стоять в нем, замирая

от страха, в неподобающем одеянии «в тече-

ние четырех с лишним часов», в то время как

в замочной скважине мелькают огни, а над

головой слышен топот ног и сатанинский

шум! Старые дамы в этом квартале вскаки-

вали с визгом (как рассказывали на следую-

щее утро), звонили своим горничным, чтобы

те дали им успокоительных капель, а стари-

ки в одних сорочках «перескакивали через са-

довые ограды» и бежали, хотя никто их не

преследовал; один из них, к несчастью, сло-

мал себе ногу

. Вот как дурно кончилась тор-

говая сделка с выписанными из Голландии

(и так и не пришедшими) 60 тысячами ру-

жей.

Бомарше спасся на этот раз, но не на сле-

СЕНТЯБРЬ

377

дующий, десять дней спустя. Вечером 29-го

он все еще находится в этом тюремном хаосе

в самом печальном положении, не будучи в

состоянии добиться не только правосудия, но

даже того, чтобы его выслушали. «Панис

чешет себе голову», когда с ним заговарива-

ют, и удирает. Однако пусть поклонники

«Фигаро» узнают, что прокурор Манюэль,

собрат по перу, разыскал и еще раз освободил

Бомарше. Но как тощий полубог, лишенный

теперь своего блеска, принужден был пря-

таться в амбарах, блуждать по вспаханным

полям, трепеща за свою жизнь; как он выжи-

дал под желобами, сидел в темноте «на буль-

варе, между кучами булыжника и строитель-

ного камня», тщетно добиваясь слова от

какого-нибудь министра или секретаря мини-

стра относительно этих проклятых голланд-

ских ружей, в то время как в сердце кипели

тоска, страх и подавленное собачье бешен-

ство; как резвый, злобный пес, некогда

достойный принадлежать Диане, ломает свои

старые зубы, грызя один гранит, и принужден

«бежать в Англию»; как, вернувшись из Анг-

лии, он заползает в угол и лежит спокойно,

без зубов (без денег), — все это почитатели

«Фигаро» пусть представят себе сами и

прольют слезу сожаления. Мы же без слез, но

с сожалением шлем поблекшему упрямому

коллеге прощальный привет. «Фигаро» его

вернулся на французскую сцену и в настоящее

время даже называется иными лучшей его

пьесой. Действительно, пока жизнь челове-

ческая основывается только на искусственно-

сти и бесплодности, пока каждое новое возму-

щение и смена династии выносят на поверх-

ность только новый слой сухого щебня и не

видно еще прочного грунта, — разве не

полезно протестовать против такой жизни

всякими путями, хотя бы и в форме «Фига-

ро»?

Глава третья

ДЮМУРЬЕ

Таковы последние дни августа 1792 года —

дни пасмурные, полные бедствий и зловещих

предзнаменований. Что будет с этой бедной

Францией? Когда в прошлый вторник, 28-го

числа, Дюмурье поехал из лагеря в Мольде на

восток, в Седан, провести смотр так называе-

мой армии, брошенной там Лафайетом, то

покинутые солдаты смотрели на него угрю-

мо, и он слышал, как они ворчали: «Это один

из тех (ce b — e là), которые вызвали объяв-

ление войны»

. Малообещающая армия!

Рекруты, пропускаемые через одно депо за

другим, прибывают в нее, но только такие

рекруты, у которых всего недостает; счастье,

если у них есть такое богатство, как оружие.

А Лонгви позорно пал; герцог Брауншвейг-

ский и прусский король со своими 60 тыся-

чами намерены осадить Верден; Клерфэ и

австрийцы теснят все сильнее; на северных

границах напирают на нас «сто пятьдесят

тысяч», как насчитывает страх, «восемьдесят

тысяч», как показывают списки, а за ними

киммерийская Европа. Вот и кавалерия Кас-

три-и-Брольи, вот роялистская пехота «с

красными отворотами и в нанковых шарова-

рах», дышащие смертью и виселицами.

Наконец, в воскресенье 2 сентября 1792

года герцог Брауншвейгский появляется

перед Верденом. Сверкая на возвышенно-

стях, за извилистой рекой Маасом, он смо-

трит на нас со своим королем и 60 тысячами

солдат; смотрит на нашу «высокую цита-

дель», на все наши кондитерские печи (ведь

мы славимся кондитерскими изделиями),

посылает нам вежливое предложение сдаться

во избежание кровопролития! Бороться с ним

до последнего вздоха? Ведь каждый день

задержки драгоценен? О генерал Борепер *,

спрашивает испуганный муниципалитет, как

мы будем сопротивляться? Мы, Верденский

* Борепер Никола Жозеф (1738—1792) — комен-

дант Верденской крепости в 1792 г.

378

ГИЛЬОТИНА

муниципалитет, не считаем сопротивление

возможным. Разве за Брауншвейгом не стоят

60 тысяч солдат и многочисленная артилле-

рия? Задержка, патриотизм — вещи хоро-

шие, но мирное печение пирогов и сон с цель-

ной шкурой не хуже. Несчастный Борепер

простирает руки и страстно умоляет во имя

родины, чести, неба и земли держаться, но

все тщетно. Муниципалитет по закону имеет

право приказать; с армией под командова-

нием явных или тайных роялистов такой при-

каз кажется необходимым. И муниципали-

тет — мирные пирожники, а не геройские

патриоты — приказывает сдаться! Борепер

спешит домой широким шагом; слуга его,

войдя в комнату, видит, что он «усердно

пишет», и удаляется. Спустя несколько минут

слуга слышит пистолетный выстрел — Боре-

пер лежит мертвый; его усердное писание

было кратким прощанием самоубийцы. Так

умер Борепер, оплаканный Францией и

погребенный в Пантеоне (с почетной пенсией

вдове) с эпитафией: «Он предпочел смерть

сдаче деспотам». А пруссаки, спустившись с

высот, мирно овладевают Верденом.

Таким образом, герцог Брауншвейгский

шаг за шагом надвигается. Кто теперь оста-

новит его, покрывающего своими войсками в

день сорок миль пространства? Фуражиры

спешат вперед; деревни на северо-востоке

опустошаются; гессенский фуражир имеет

только «по 3 су на день»; говорят, что даже

эмигранты берут серебряную посуду — из

мести. Клермон, Сен-Менеульд и особенно

Варенн, города, памятные по Ночи Шпор,

трепещите! Прокурор Сосс и Вареннская

магистратура бежали; храбрый Бонифаций

Ле Блан из таверны «Золотая рука» спасается

в лесах; мадам Ле Блан, молодая и красивая

женщина, принуждена со своим маленьким

ребенком жить на лоне природы под тростни-

ковой крышей, подобно сказочной принцес-

се, и преждевременно заболевает ревматиз-

мом

. Вот теперь бы Клермону звонить в

набат и зажигать иллюминации! Он лежит у

подножия своей Коровы (Vache, как назы-

вают эту гору) добычей гессенских грабите-

лей; у его красавиц, красивее большинства

француженок, отнимают не жизнь и не то,

что дороже жизни, а то, что дешевле и можно

унести, ибо нужда при 3 су в день не признает

законов. В Сен-Менеульде врага ожидали

уже не раз — все национальные гвардейцы

выходили с оружием, но до сих пор его еще не

видно. Почтмейстер Друэ не бежал в леса, но

занят своими выборами; он будет заседать в

Конвенте в качестве поимщика короля и быв-

шего храброго драгуна.

Итак, на северо-востоке все бродит и

бежит; в назначенный день — его число утра-

чено историей — герцог Брауншвейгский

«обязался обедать в Париже», если это будет

угодно высшим силам. Мы уже видели, что

происходит в Париже, в центре, и в Вандее,

на юго-западе, а на юго-востоке — Сардиния,

на юге — Испания, на севере — Клерфэ с

Австрией и осажденным Тионвилем; и вся

Франция скачет, обезумев, подобно взбала-

мученной Сахаре, вальсирующей в песчаных

колоннадах! Никогда страна не была в более

безнадежном положении. Его Величество

король прусский мог бы (если бы захотел)

разделить эту страну и разрезать ее на части,

как Польшу *, бросив остатки бедному брату

Людовику с приказанием держать свои владе-

ния в руках, — иначе мы сами сделаем это за

него!

Или, может быть, высшие силы, решив,

что новая глава всемирной истории должна

начаться здесь, а не в другом месте, распоря-

дились всем этим иначе? В таком случае гер-

цогу Брауншвейгскому не придется обедать в

Париже в назначенный день, и никому не

известно, когда это будет! В самом деле,

среди этого разгрома, когда бедная Франция,

кажется, размалывается в прах и рушится в

развалинах, кто знает, не народился ли уж

какой-нибудь чудесный punctum saliens осво-

бождения и новой жизни и не действует ли он

* Имеются в виду три раздела Польши в конце

XVIII в. между Пруссией, Австрией и Россией.

СЕНТЯБРЬ

379

уже, хотя глаз человеческий еще не разли-

чает его? В ту же ночь 23 августа, дня мало-

обещающего смотра войск в Седане,

Дюмурье собирает в своей квартире военный

совет. Он раскладывает карту этого безна-

дежного театра войны: здесь пруссаки, там

австрийцы; и те и другие торжествуют; боль-

шие дороги в их власти, и весь путь до

Парижа почти открыт: мы рассеяны, беспо-

мощны на всех пунктах. Что тут делать?

Генералы, незнакомые Дюмурье, смотрят

довольно растерянно, не зная, что посовето-

вать — разве только отступление, и отступле-

ние до тех пор, пока наши рекруты не станут

многочисленнее, пока, может быть, цепь слу-

чайностей не повернется благоприятно для

нас, во всяком случае до последнего дня,

когда Париж будет разгромлен. «Муж сове-

та», «три ночи не смыкавший глаз», слушает

почти молча эти длинные невеселые речи и

только смотрит на говорящего, чтобы запо-

мнить его черты, затем желает всем спокой-

ной ночи, но удерживает на минуту некоего

Тувено, пламенные взоры которого понрави-

лись ему. Тувено остается. «Voila! — говорит

Полипет *, указывая на карту. — Это Аргонн-

ский лес — длинная полоса скалистых гор и

дремучего леса длиной сорок миль и всего с

пятью, даже с тремя годными проходами.

Они забыли про него, а разве еще нельзя его

захватить, хотя Клерфэ и очень близко? Если

мы захватим Аргонну, то с их стороны оста-

нется Шампань, называемая голодной (или

еще хуже: Poilleuse **), а с нашей — три жир-

ные епархии и на все готовая Франция; неда-

леко и дожди осеннего равноденствия. Не

может ли этот Аргоннский лес стать Фермо-

пилами *** Франции?»

О храбрый Полипет-Дюмурье, гениальная

* Т. е. Дюмурье. Полипет — один из вождей фес-

салийских войск под Троей.

** Т. е. вшивая. Так называлась часть провинции

Шампань с малоплодородными землями.

*** Фермопилы — горный проход к югу от Фесса-

лийской равнины. Во время греко-персидских войн

в 480 г. до н. э. 300 спартанцев во главе с царем Лео-

голова! Да помогут тебе боги! Пока что он

складывает свои карты и бросается на

постель, решив попытаться завтра утром

исполнить свой план с хитростью, быстротой

и смелостью! Поистине, для такого дела

нужно было быть львом и лисой одновре-

менно и взять удачу к себе в союзники!

Глава четвертая

СЕНТЯБРЬ В ПАРИЖЕ

По ложным слухам, оказавшимся, однако,

пророческими и верными, о падении Вердена

стало известно в Париже на несколько часов

раньше, чем это произошло в действительно-

сти. 2 сентября приходится на воскресенье, и

работа не мешает размышлениям. Верден

потерян (хотя некоторые все еще отрицают

это); пруссаки идут быстрым маршем с висе-

лицами, огнем и фашинами! * В наших соб-

ственных стенах 30 тысяч аристократов, и

только ничтожная часть их брошена в тюрь-

мы! Ходят слухи, что даже и эти хотят возму-

титься

. Сиер Жан Жульен, вожирарский

извозчик, выставленный в прошлую пятницу

к позорному столбу, начал вдруг кричать, что

он скоро будет отмщен, что заключенные в

тюрьмах друзья короля восстанут, возьмут

штурмом Тампль, посадят короля на коня и,

соединившись с незаключенными, растопчут

всех нас подковами на острых шипах.

Несчастный вожирарский извозчик вопил во

всю силу своих легких, не переставая, даже

когда его притащили в городскую Ратушу; и

вчера вечером, когда его гильотинировали,

он умер с пеной этого крика на губах

. Ибо

человек, прикованный к позорному столбу,

легко может помешаться, а равно и все люди

могут помешаться и «поверить ему», как без-

нидом стойко обороняли Фермопилы от персов и

все погибли в неравном бою.

* Фашины — пучки хвороста, перевязанные скру-

ченными прутьями; в средние века употреблялись

для постройки военных укреплений, заполнения

рвов или возвышения местности.

380

ГИЛЬОТИНА

умные, именно потому, что предсказываемое

им невозможно.

Так что, по-видимому, настал решитель-

ный кризис и последняя агония Франции.

Встретьте же их должным образом, вы,

импровизированная Коммуна, сильный Дан-

тон и все сильные люди Франции! Читатели

могут судить, успокоительно ли или безна-

дежно для человеческих душ развевался в

этот день флаг «Отечество в опасности!».

Но импровизированная Коммуна и стро-

гий Дантон на своих постах, и каждый испол-

няет свое дело. Огромные плакаты раскле-

ены по стенам; в два часа зазвонит набат и

пушка выстрелит тревогу; все парижане

устремятся к Марсову полю и будут записы-

ваться. Правда, они не вооружены и не обуче-

ны, но они полны силы ярости и отчаяния.

Спешите, мужчины, а вы, женщины, предла-

гайте нести караулы, держа коричневый

мушкет на плече; слабая наседка в отчаянии

вцепляется в морду бульдогу и даже побе-

ждает его силой своего натиска! Самый

страх, сделавшись трансцендентальным, ста-

новится в некотором роде мужеством,

подобно тому как достаточно сильный мороз,

по словам поэта Мильтона *, в конце концов

начинает жечь. В Комитете общественной

обороны Дантон сказал раз вечером, когда

высказались все министры и законодатели,

что им не следует покидать Париж и бежать в

Сомюр, что они должны остаться в Париже и

вести себя так, чтобы устрашить (faire peur)

врагов, — слова, которые часто повторялись

и были напечатаны курсивом

В два часа, когда, как мы показали, Боре-

пер застрелился в Вердене и во всей Европе

люди идут к вечерне, в Париже также звонят

колокола, но не к вечерне и каждую минуту

гремят пушечные выстрелы — сигнал трево-

* Мильтон Дусон (1608—1674) — крупнейший анг-

лийский поэт и политический деятель эпохи Анг-

лийской буржуазной революции XVII в. Автор эпи-

ческих поэм «Потерянный рай» и «Возвращенный

рай», библейские образы которых воссоздают

пафос революционной эпохи.

ги. Марсово поле и Алтарь Отечества кишат

народом, полным отчаянного мужества стра-

ха. Что за miserere * возносится к небу из этой

бывшей столицы христианнейшего короля!

Законодательное собрание заседает, одержи-

мое то страхом, то внезапным одушевлением;

Верньо предлагает, чтобы 12 членов Собра-

ния ходили лично копать на Монмартре, что и

постановляется под клики одобрения.

Но вот что гораздо важнее личного копа-

ния под аплодисменты: входит Дантон; чер-

ные брови его нахмурены, колоссальная

фигура тяжело ступает, все черты сурового

лица выражают мрачную решимость! Силен

этот мрачный сын Франции и сын земли, и

он — реальность, а вовсе не формула; именно

теперь, сброшенный так низко, он более чем

когда-либо опирается на землю, на реально-

сти. «Законодатели! — гремит его голос,

донесенный до нас газетами. — Эти пушеч-

ные выстрелы — сигнал не к тревоге, а к

атаке (pas-de-charge) против наших врагов.

Что нам нужно, чтобы победить их, чтобы

отбросить их назад? Нам нужна смелость,

еще раз смелость и смелость без конца!» (Il

nous faut de l'audace, et encore de l'audace, et

toujours de l'audace)

. Верно, могучий титан,

тебе не остается ничего, кроме этого! Стари-

ки, слышавшие эти слова, до сих пор расска-

зывают, как этот производящий эхо голос

воспламенил в ту минуту все сердца, затронув

их лучшие струны, и это вовремя сказанное

слово отозвалось во всей Франции, подобно

электрической волне.

А Коммуна, вербующая на Марсовом

поле? А Комитет общественной обороны,

ставший теперь Комитетом общественного

спасения, совестью которого является

Марат? Вербующая Коммуна завербовывает

многих, раскидывает для них палатки на Мар-

* Мизерере — от латинского слова «miserere» —

смилостивиться. Этим словом начинается один из

псалмов, положенный на музыку многими компози-

торами.