Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

ВАРЕНН

291

вил их построиться в почтительном отдале-

нии. Остальное сделают кружки вина, пере-

даваемые в их ряд, ибо и германское горло

тоже чувствительно. Когда около часа спустя

инженер Гогела выходит к солдатам, ему

отвечают с пьяной икотой: «Vive la Nation!»

Что тут делать? Гогела, Шуазель, теперь и

граф Дама, и все вареннские официальные

лица находятся при короле, а король не

может отдать никакого приказа, ни принять

какое-нибудь решение; он сидит, как всегда,

словно глина на гончарном круге, напоминая,

пожалуй, самую нелепую из наиболее жалких

и достойных прощения глиняных фигур, вра-

щающихся ныне под луной. Он хочет завтра

утром ехать дальше и взять Национальную

гвардию с собой, если позволит Сосс!

Несчастная королева! Двое ее детей лежат на

убогой постели, старая мать Cocca на коленях

со слезами вслух молит небо благословить их;

царственная Мария Антуанетта неподалеку

стоит на коленях перед сыном Cocca и его

женой среди ящиков со свечами и бочонков с

сиропом — напрасно! Уже пришло три

тысячи национальных гвардейцев; немного

погодя их будет десять тысяч, набат распро-

страняется, как огонь по сухой степи или еще

быстрее.

Молодой Буйе, разбуженный вареннским

набатом, вскочил на лошадь и помчался к

своему отцу. Туда же едет в почти истеричес-

ком отчаянии некий сьёр Обрио, ординарец

Шуазеля; он переплывает темную реку, так

как мост блокирован, и так пришпоривает

лошадь, словно за ним гонятся по пятам силы

ада

. Он проскакивает через деревню Дэн и

поднимает там тревогу; в Дэне храбрый капи-

тан Делон и его эскорт в сотню человек сед-

лают лошадей и уезжают. Делон также явля-

ется в Варенн, оставляет свою сотню снару-

жи, у баррикады, и предлагает пробиться и

освободить короля Людовика, если он прика-

жет; но, к несчастью, «предстоит горячая

работа», поэтому король Людовик «не дает

никаких приказаний»

Итак, набат звонит, драгуны скачут и,

прискакав, ничего не могут сделать: нацио-

нальные гвардейцы стекаются, подобно сле-

тающимся воронам. Наша взорвавшаяся гро-

зовая цепь, падающая лавина или с чем еще

можно сравнить эту систему эскортов, разы-

гралась не на шутку, теперь она действует

уже до Стенэ и до самого Буйе

. Храбрый

Буйе, сын вихря, сажает полк Руаяль-Алле-

ман на коней, произносит пламенные слова,

зажигающие глаза и сердца, раздает по двад-

цати пяти луидоров на роту. Скачи, прослав-

ленный Руаяль-Аллеман: не на Тюильрийс-

кую атаку и Неккер-Орлеанскую процессию

бюстов — сам король в плену, и можно завое-

вать весь мир! Такова ночь, заслуживающая

имени Ночи Шпор.

В шесть часов произошли два события.

Адъютант Лафайета Ромеф, скакавший во

всю прыть по старой дороге зеленщиков и все

ускорявший под конец свой аллюр, по прибы-

тии в Варенн нашел там десять тысяч нацио-

нальных гвардейцев, яростно, с неистовством

панического страха требующих, чтобы

король немедленно возвратился в Париж,

дабы предотвратить бесконечное кровопро-

литие. С другой стороны, «англичанин Том»,

жокей Шуазеля, спешивший с его упряжкой,

встретился на высотах Дана с Буйе. Непоко-

лебимое чело Буйе мрачно, как грозовая

туча; громоподобный топот полка Руаяль-

Аллеман несется за ними по пятам. Англича-

нин Том отвечает как умеет на короткий

вопрос, что творится в Варенне, в свою оче-

редь спрашивает, что ему, англичанину Тому,

делать с лошадьми Шуазеля и куда ехать. «К

черту!» — отвечает громовый голос, затем

Буйе, снова пришпорив коня, командует

королевским немцам: «Вскачь!» — и с про-

клятиями исчезает

. Это последние слова

нашего храброго Буйе. В виду Варенн, он оса-

живает коня, созывает офицерский совет и

убеждается, что все напрасно. Король Людо-

вик уехал по собственному согласию под

повсеместный звон набата, под топот десяти

тысяч уже прибывших вооруженных людей и,

292 КОНСТИТУЦИЯ

как говорят, еще шестидесяти тысяч, стека-

ющихся отовсюду. Храбрый Делон, даже без

«приказаний», бросился со своей сотней в

реку Эру

, переплыл один рукав ее, но не

смог переплыть другого и стоял мокрый,

запыхавшийся, с трудом переводя дух под гра-

дом насмешек десяти тысяч, в то время как

новая берлина, громыхая, направлялась в

тяжелый, неизбежный путь к Парижу. Зна-

чит, нет помощи на земле; нет ее и на небе; в

наш век не бывает чудес!

В эту ночь «маркиз де Буйе и еще двадцать

один человек из наших перебрались за грани-

цу; бернардинские монахи в Орвале, в Люк-

сембурге, дали им ужин и ночлег»

. Почти

безмолвно едет Буйе с мыслями, которых

нельзя передать речью. Он уезжает на север,

в неизвестность, в киммерийский мрак: на

вест-индские острова, так как с худосочными,

безумными эмигрантами сын вихря не может

действовать совместно, потом он уедет в

Англию на безвременную стоическую

смерть; во Францию он больше не вернется.

Слава храброму, который в этом ли, в другом

ли споре представляет настоящую сущность,

членораздельно выражающуюся часть чело-

веческой доблести, а не хвастливый, бесплот-

ный призрак и болтающую, стрекочущую

тень! Буйе — один из немногих роялистских

деятелей, о которых можно сказать это.

Так исчезает и храбрый Буйе из канвы

нашей истории. История и ткань, слабые,

недостаточные символы той великой таин-

ственной ткани и живой материи, которая

называется Французской революцией, в то

время действительно ткавшейся «на громко

стучащем станке времени». Старые храбрецы

с их стремлениями исчезают из этой ткани, и

в нее вступают новые — желчные Друэ со

своими стремлениями и цветом, как обыкно-

венно бывает при таком плетении.

Глава восьмая

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Итак, наш великий роялистский заговор бег-

ства в Мец приведен в исполнение. Он долгое

время находился на заднем плане, как устра-

шающий королевский ультиматум, и наконец

выплеснулся наружу со всеми своими страш-

ными последствиями, поистине не напрасно.

Сколько хитро задуманных роялистских заго-

воров и проектов, один за другим, взорва-

лись, подобно пороховым минам и громовым

ударам, и ни один из них не разрешился ина-

че! Пороховая мина Séance Royale 23 июня

1789 года взорвалась, как мы видели, «через

запал», а впоследствии, будучи снова заря-

женной богом войны Брольи, смела Басти-

лию. Затем последовал банкет в Опере с

потрясанием сабель и пением: «О Ричард, о

мой король!», вызвавший при содействии

голода восстания женщин и Афину Палладу в

лице девицы Теруань. Храбрость не всегда

полезна, и счастье никогда не улыбалось хва-

стовству. Вооруженная кампания Буйе кончи-

лась так же, как и заговор Брольи. Один

человек за другим приносят себя в жертву

этому делу, только для того чтобы содейство-

вать его скорейшей гибели: на нем словно

лежит проклятие, от него отреклись небо и

земля.

Год назад, шестого октября, король Людо-

вик, эскортируемый девицей Теруань и дву-

мястами тысячами человек, совершал коро-

левский въезд в Париж, какого еще никогда

не видывали; мы предсказывали ему тогда

еще два таких въезда, и, следовательно,

после этого бегства в Мец предстоит еще

один. Теруань не сопровождает его на этот

раз, и Мирабо «не сидит в одном из сопро-

вождающих экипажей». Мирабо лежит мерт-

вый в Пантеоне великих людей. Теруань

сидит в мрачной австрийской тюрьме, пос-

ле того как поехала в Люттих по своим де-

лам и там была схвачена. Она лежит в сво-

ей тюрьме, слушая хриплый рокот Дуная и

вспоминая угасший свет своих патриотиче-

ВАРЕНН

293

ских ужинов. Она будет лично говорить с

императором и вернется во Францию. А Фра-

нция лежит — как? Быстролетное время сме-

тает великое и малое, и в два года изменяет-

ся многое.

Но во всяком случае сейчас, говорим мы,

происходит второй позорный въезд в Париж,

хотя и в сильно измененном виде, но также на

глазах сотен тысяч свидетелей. Терпение,

парижские патриоты, королевская берлина

возвращается! Но возвратится она не ранее

субботы, потому что едет она медленными

перегонами, среди шумно стекающегося моря

национальных гвардейцев, числом до шести-

десяти тысяч, среди смятения всего народа.

Три комиссара Национального собрания —

знаменитый Барнав, знаменитый Петион,

всеми уважаемый Латур-Мобур — выехали к

ней навстречу; из них двое первых едут все

время в самой берлине, рядом с их величе-

ствами, а Латур в качестве столь почтенного

человека, про которого все говорят только

хорошее, может ехать и в арьергарде, с г-жой

Турзель и субретками.

В субботу, около семи часов вечера, в

Париже опять толпятся сотни тысяч людей,

но теперь народ не пляшет трехцветной весе-

лой пляски надежды, не пляшет еще и неисто-

вой пляски ненависти и мщенья, а молча

выжидает со смутными догадками во взглядах

и по преимуществу с холодным любопыт-

ством. Сент-антуанский плакат возвестил

утром, что всякий, кто оскорбит Людовика,

«будет отодран шпицрутенами, а кто станет

рукоплескать ему, будет повешен». Вот нако-

нец эта изумительная новая берлина, окру-

женная синим морем национальных гвардей-

цев с поднятыми штыками, медленно теку-

щим, неся ее, среди безмолвного сборища

сотен тысяч голов! Три желтых курьера, свя-

занные веревками, сидят наверху; Петион,

Барнав, их величества с сестрой Елизаветой и

детьми Франции сидят в берлине.

Смущенная улыбка или облако тоскливой

досады появляются на широком, флегматич-

ном лице Его Величества, который беспре-

станно заявляет различным официальным

лицам то, что и без того очевидно: «Eh bien,

me voilà» (Ну, вот и я), и то, что менее оче-

видно: «Уверяю вас, я не собирался пересе-

кать границу», и так далее — речи, естествен-

ные для этого бедного коронованного челове-

ка, но которых приличие требовало бы избе-

жать. Ее Величество безмолвствует, взгляд

ее полон печали и презрения, естественных

для этой царственной женщины. Так, громы-

хая, ползет позорное королевское шествие по

многим улицам, среди молча глазеющего

народа, похожее, по мнению Мерсье

, на

какую-нибудь процессию Roi de Basoche или

же на процессию короля Криспена с его гер-

цогами сапожного цеха и королевскими гер-

бами кожевенного производства. С той

только разницей, что эта процессия не комич-

на; о нет, связанные курьеры и висящий над

нею приговор делают ее трагикомичной; она

крайне фантастична, но в то же время и пла-

чевно реальна. Это самое жалкое flebile ludi-

brium гаерской трагедии! Процессия тащится

с весьма непредставительной толпой через

многие улицы в этот пышный летний вечер,

потом заворачивает и наконец скрывается от

глаз зрителей в Тюильрийском дворце, идя

навстречу своему приговору, медленной пыт-

ке, peine forte et dure.

Правда, чернь захватывает трех связан-

ных веревками желтых курьеров и хочет

убить по крайней мере их. Но наше верховное

Собрание, заседающее в этот великий

момент, высылает на помощь депутацию, и

все успокаивается. Барнав, «весь в пыли»,

уже там, в национальном зале, делает корот-

кое сдержанное сообщение. Действительно,

нужно сказать, что в течение всего путеше-

ствия Барнав был очень деликатен, полон

сочувствия и завоевал доверие королевы,

которой благородный инстинкт всегда

подсказывал, кому можно доверять. Совсем

иначе вел себя тяжеловесный Петион, кото-

рый, если верить г-же Кампан, ел свой зав-

трак, бесцеремонно наливая в стакан вино в

королевской берлине, выбрасывал цыплячьи

294 КОНСТИТУЦИЯ

косточки мимо самого носа их величеств и на

слова короля: «Франция не может быть

республикой» — отвечал: «Нет, она еще не

созрела». Барнав отныне советник королевы,

но только советы теперь уже бесполезны, и

Ее Величество удивляет г-жу Кампан, выска-

зывая почти уважение к Барнаву и говоря,

что в день расплаты и королевского триумфа

Барнав не будет казнен

В понедельник ночью король бежал, в

субботу вечером он возвращается, и как

много в течение одной короткой недели сде-

лано им для королевской власти! Гаерская

трагедия скрылась в Тюильрийском дворце в

ожидании «тяжелого и жестокого наказа-

ния». Королевскую чету сторожат, связыва-

ют, принижают, как не принижали ни одного

короля. Ее сторожат даже в спальнях и самых

интимных апартаментах, и она должна спать с

отворенными дверями; синий национальный

Аргус стоит на страже, устремив взор на зана-

веси королевы; даже раз, когда ей не спится,

он предлагает посидеть у ее изголовья и

поболтать с нею

Глава девятая

МЕТКАЯ ПАЛЬБА

Ввиду всего этого возникает в высшей сте-

пени настоятельный вопрос: что же теперь

делать с королем? Низложить его! — реши-

тельно отвечают Робеспьер и немногие иду-

щие напролом. В самом деле, что другое,

более разумное, можно сделать с королем,

который убегает, которого нужно караулить

в самой его спальне, чтобы он оставался и

управлял вами? Если бы Филипп Орлеанский

не был caput mortuum *! Но о нем, умершем.

никто теперь и не мечтает. Не свергайте

короля; объявите его неприкосновенным,

скажите, что он был увлечен чарами enlevé,

восстановите его власть, скольких бы софиз-

мов и измышлений это ни стоило! — горячо

кричат конституционные роялисты всякого

сорта, а равно и чистые роялисты, которые

отвечают с подавляемой страхом злобой и

еще большей страстностью. То же самое

говорят даже Барнав, оба Ламета и их сторон-

ники. Они настаивают на этом со всей силой

убеждения, напуганные неведомой бездной,

на край которой они сами привели себя и в

которую готовы теперь упасть.

С помощью напряженных усилий и ухищ-

рений принимается последнее решение, и оно

должно быть проведено сильной рукой, если

не ясной логикой. Жертвуя всей своей с тру-

дом приобретенной популярностью, этот зна-

менитый триумвират, говорит Тулонжон,

«снова поднимает трон, который он так ста-

рался ниспровергнуть, что равносильно тому,

как если бы кто-нибудь поставил пирамиду на

ее вершину», чтобы она стояла так, пока ее

поддерживают.

Несчастная Франция, несчастная в своем

короле, королеве и конституции; неизвестно

даже, с чем несчастнее! В чем же заключа-

лась задача нашей столь славной Француз-

ской революции, как не в том, чтобы, когда

обман и заблуждение, долго убивавшие душу,

начали убивать и тело и дошли до предела

банкротства и истощения, великий народ

наконец поднялся и единогласно, во имя Все-

вышнего, сказал: «Обмана больше не будет»?

Разве столько страданий и кровавых ужасов,

перенесенных и еще предстоящих в течение

грядущих печальных столетий, не составляют

тяжелой цены, которая уплачена и которую

еще придется уплачивать именно за это — за

окончательное уничтожение обмана среди

людей? А теперь, о триумвират Барнава,

неужели же такое страшное напряжение

должно разрешиться таким двойным экстрак-

том заблуждения и обмана, даже обмана!

Нет, господа члены популярного триумвира¬

та, никогда! Но в конце концов что же могут

сделать бедные популярные триумвираты и

грешные высокие сенаторы? Они могут, если

истина чересчур уж страшна, спрятать голо-

* Речь идет об эпохе регентства — с 1715 по 1723 г.

ВАРЕНН

295

ву, словно страусы, под защиту первой попав-

шейся иллюзии и так дожидаться à posteriori.

Читатели, видевшие, как в Ночь Шпор

скакали весь Клермон и три епархии, как

дилижансы превращали всю Францию в испу-

ганного и страшного индийского петуха,

видевшие город Нант в одной рубашке, могут

представить себе, сколько усилий понадоби-

лось, чтобы уладить такое дело. Робеспьер на

крайнем левом фланге, пожалуй, с Петионом

и тощим стариком Гупийем, так как и самый

триумвират распался, кричат до хрипоты, но

заглушаются конституционными воплями. А

дебаты и рассуждения целой нации, крики во

всех газетах «за» и «против», раскатистый

голос Дантона, гиперионовы стрелы Камиля,

удары непримиримого дикобраза Марата —

подумать только обо всем этом!

Как мы часто предсказывали, конститу-

ционалисты в массе отпадают теперь от Яко-

бинского клуба и становятся фейянами: они

угрожают клубу уничтожением, после того

как почти все пользующиеся весом и почетом

удалились из него. Петиции за петициями,

присылаемые по почте или приносимые депу-

тациями, просят о суде над королем и о déc-

héance, т. е. о лишении его трона, или по

меньшей мере просят о передаче дела в

восемьдесят три департамента Франции.

Пылкая марсельская депутация заявляет,

между прочим: «Наши предки фокейцы бро-

сили в бухту железную балку, когда впервые

высадились здесь на берег, и скорее эта балка

поплывет по волнам Средиземного моря, чем

мы согласимся быть рабами». Так продол-

жается в течение четырех недель или более,

пока дело еще не решено; эмиграция с

удвоенной поспешностью бежит через грани-

цы

, Франция кипит, возбужденная вопросом

и задачей: что делать с беглым наследствен-

ным представителем?

Наконец в пятницу 15 июля 1791 года

Национальное собрание решает вопрос в

известном нам отрицательном смысле. Вслед

за тем театры закрываются, с тумб и перенос-

ных стульев начинают изливаться речи, муни-

ципальные плакаты на стенах, напечатанные

огромными буквами, и прокламации оглаша-

ются при звуке труб, «призывают народ к

спокойствию», но с весьма слабым результа-

том. И вот, в воскресенье 17-го происходит

нечто достойное воспоминания. Свиток пети-

ции, в составлении которой принимали уча-

стие Бриссо, Дантон, кордельеры и якобин-

цы — так как дело это до бесконечности раз-

биралось и пережевывалось и многие прило-

жили к нему руку, — свиток этот лежит

теперь на виду, на деревянном срубе Алтаря

Отечества для подписей. Не работающий в

этот день Париж, мужчины и женщины,

целый день стекается сюда подписать или

посмотреть. Око истории не без интереса

может видеть здесь «утром»

и нашу кра-

савицу Ролан. Через несколько недель пре-

лестная патриотка покинет Париж, хотя,

быть может, только для того, чтобы вернуть-

ся.

Но частью из-за досады обманутых

патриотов, частью из-за закрытых театров и

прокламаций, продолжающих оглашаться

при звуке труб, умы в этот день очень возбу-

ждены. Вдобавок происходит случай, похо-

жий отчасти на фарс, отчасти на трагедию и

достаточно загадочный, для того чтобы еще

более возбудить всех. Рано утром один

патриот (а некоторые говорят — патриотка;

истина так и не открыта), стоя на твердом

дощатом полу Алтаря Отечества, чувствует

вдруг с неописуемым изумлением, что его

подошва просверливается снизу. Он быстро,

как наэлектризованный, отдергивает

подошву и ногу вверх и в ту же минуту успе-

вает заметить кончик шила или гвоздя, прос-

верливавшего доску и быстро отдернутого

назад! Тайна, может быть, измена? Доска

порывисто срывается — и что же? Действи-

тельно, тайна, которая не объяснится вполне

до конца мира. Двое мужчин, по виду из про-

стонародья, один с деревянной ногой и с

шилом в руке, лежат под полом, спрятав-

шись. По-видимому, они забрались туда

296 КОНСТИТУЦИЯ

ночью; при них оказался запас провизии, но

«бочки с порохом» не оказалось. Лица их

бледны, они притворяются спавшими и дают

о себе самые сбивчивые показания. «Просто

любопытство; они сверлили, чтобы посмо-

треть в дырку, может быть, «с вожделением»,

нельзя ли увидеть что-нибудь с этой новой

точки наблюдения» — мало назидательного,

как можно себе представить! Но поистине, на

какие глупейшие вещи могут соблазнить

человека тупоумие, сладострастие, случай-

ность и дьявол, если из полумиллиона праз-

дных людских голов выберут специально

двух!

Достоверно, что два субъекта с шилом

налицо. Злосчастная пара! Ибо результатом

всего этого является то, что патриоты в своей

нервной раздражительности, возбуждая сами

себя предположениями, подозрениями и слу-

хами, допрашивают снова и снова обоих рас-

терявшихся субъектов, тащат их в ближай-

ший полицейский участок, потом вытаски-

вают оттуда, одна группа вырывает их у дру-

гой, пока наконец, в крайнем напряжении

нервной раздражительности, патриоты не

вешают их как шпионов сьёра Мотье. И

жизнь, и тайна их выдавлены из них навеки!

Увы, навеки! Или наступит день, когда и эти

два, по-видимому, ничтожных существа, но

все же бывшие людьми сделаются историчес-

кой загадкой, и о них, как о Железной Маске

(тоже человеческое существо, и, очевидно,

ничего более), будут написаны целые диссер-

тации? Для нас достоверно одно: что у этих

людей было шило, провизия и деревянная

нога и что они умерли на фонаре как злополу-

чнейшие глупцы.

Таким образом, подписка продолжается

при всевозрастающем возбуждении. Подпи-

сался и Шометт «беглым, смелым, несколько

косым почерком» (подлинная бумага до сих

пор сохранилась у антиквариев)

, и Эбер,

ненавистный «Père Duchesne», «как будто

чернильный паук упал на бумагу»; подписался

и конный пристав Майяр, и много крестов

поставлено не умеющими писать. Париж

стремится по тысячам своих улиц на Марсово

поле и обратно в крайнем возбуждении,

вокруг Алтаря Отечества теснится толпа

подписывающихся патриотов и патриоток,

тридцать рядов скамей и все внутреннее про-

странство амфитеатра заполнены зрителями,

подходящими и уходящими, постоянно извер-

гающимся водоворотом мужчин и женщин в

праздничных одеждах. Всё это видят некий

конституционалист Мотье и Байи, удлинен-

ное лицо которого при этом зрелище стано-

вится еще длиннее. Они не предвидят ничего

хорошего; может быть, Déchéance и в конце

концов низложение короля! Прекратите же

это, вы, патриоты-конституционалисты!

Ведь и огонь можно потушить, но только вна-

чале.

Прекратить, да, но как? Разве первый сво-

бодный народ в мире не имеет права подавать

петиции? К счастью или к несчастью, есть и

доказательство мятежа: двое субъектов пове-

шены на фонаре. Доказательство, о преда-

тель Мотье! Не были ли эти два субъекта

посланы сюда тобой, чтоб быть повешен-

ными и послужить предлогом для твоего кро-

вавого Drapeau rouge? Вопрос этот когда-

нибудь будет поставлен многими патриотами,

и они ответят на него, укрепившись в сверхъ-

естественном подозрении, утвердительно.

Как бы то ни было, около половины вось-

мого вечера простым глазом можно видеть

следующее: сьёр Мотье с муниципальными

советниками в шарфах, с синими националь-

ными патрулями, выступающими рядами под

бой барабанов, решительно заворачивают на

Марсово поле; мэр Байи с вытянутым лицом,

словно вынуждаемый печальным долгом,

несет Drapeau rouge. При виде этого символа

военного закона из сотни тысяч глоток

поднимается в дискантовых и басовых нотах

вой злобных насмешек; но кровавый флаг

тем не менее, хлопая и трепеща, прибли-

жается со стороны улицы Гро-Кайю и подсту-

пает к Алтарю Отечества. Оно движется,

сопровождаемый все усиливающимся диким

ВАРЕНН

297

ревом, проклятиями, бранью, бросанием кам-

ней и нечистот (saxa et faeces) и треском

пистолетного выстрела, — все это заклю-

чается залпом патрулей, наведенными ружь-

ями и целым рядом залпов. Как раз через год

и три дня наше величественное поле Федера-

ции обагряется, таким образом, французской

кровью *.

«По несчастью, около двенадцати уби-

тых», — сообщает Байи, считающий единица-

ми, но патриоты считают десятками и даже

сотнями. Это не забудется и не простится.

Патриоты разбегаются с воплями, прокляти-

ями. Камиль Демулен перестает на сегодня

писать в газетах; великий Дантон с Камилем и

Фрероном летят точно на крыльях, спасая

свою жизнь; Марат зарывается глубоко в

землю и молчит. Патрули торжествуют еще

раз, но это последний.

Вот как было дело с бегством короля в

Варенн. Вот каким образом трон был опроки-

нут, а затем победоносно восстановлен,

поставленный, как пирамида, на вершину, и

так он будет стоять, покуда его можно будет

поддерживать.

* Расстрел 17 июля 1791 г. на Марсовом поле имел

большое политическое значение. Впервые с нача-

лом революции одна часть бывшего третьего сосло-

вия с оружием в руках выступила против другой.

Крупная буржуазия силой оружия пыталась пода-

вить своего недавнего союзника — народ. Это был

открытый раскол третьего сословия. Правобур-

жуазное большинство Учредительного собрания

перешло в наступление против демократии.

Книга V

ПЕРВЫЙ ПАРЛАМЕНТ

Глава первая

ПРИНЯТИЕ КОНСТИТУЦИИ

Почему в последние дни сентября, когда

осеннее равноденствие миновало и серый

сентябрь сменяется бурым октябрем, иллю-

минированы Елисейские поля, почему тан-

цует и зажигает фейерверки Париж? Потому

что эти последние дни сентября торжествен-

ны; Париж может танцевать и весь мир с ним:

здание конституции завершено! Завершено и

даже проверено с целью убедиться, что в нем

нет никаких изъянов; оно торжественно пере-

дается Его Величеству и торжественно им

принимается четырнадцатого числа этого

месяца под гром пушечных салютов. И

теперь этой иллюминацией, ликованием, тан-

цами и фейерверками мы обновляем новое

социальное здание и впервые разводим в нем

огонь и дым во имя надежды.

Пересмотр, особенно при троне, опира-

ющемся не на основание, а на вершину пира-

миды, представлял трудную, щекотливую

задачу. Путем подпорок и креплений, так

теперь необходимых, кое-что удалось сде-

лать, но все же, как опасаются, этого недо-

статочно. Кающийся триумвират Барнава *,

наши Рабо, Дюпор, Туре, а также все консти-

туционные депутаты напрягали все свои

силы, но крайне левые шумели, народ, пол-

ный подозрительности, бурно настаивал на

завершении дела, а лояльная правая сидела

все время слегка раздраженная, как будто

дуясь и капризничая, к тому же она не спо-

* Вожди фейянов Барнав, Дюпор, Ламет, как

ранее Мирабо, вступили в тайную связь с двором.

собна была бы помочь, если б даже и хотела.

290 депутатов торжественно отделились еще

раньше и вышли, отрясая прах со своих ног.

Итак, наша злополучная лояльная правая

дошла до такого раздражения и отчаяния, что

готова была радоваться ухудшению и без того

плохого в надежде, что это скорее положит

ему конец и вернет хорошее

Однако, оказывается, кое-какие малень-

кие подпорки, где только возможно, постав-

лены. Цивильный лист и личная касса короля

были исстари хорошо обеспечены. Королев-

ская конституционная гвардия, насчитыва-

ющая 1800 преданных солдат из восьмидесяти

трех департаментов, под командой предан-

ного герцога Бриссака, не считая надежных

швейцарцев, сама по себе уже представляет

нечто. Старая верная лейб-гвардия действи-

тельно распущена и официально и фактичес-

ки, и большая ее часть отправилась в Коб-

ленц. Но теперь должны получить отставку и

эти грубые санкюлоты Gardes Françaises, или

гренадеры центра; вскоре и они опубликуют в

газетах свой прощальный привет, не лишен-

ный хриплого пафоса: «Желаем всем аристо-

кратам быть похороненными в Париже, в чем

нам отказано!»

Они уезжают, эти первые

солдаты революции; почти год судьба их оку-

тана туманом, пока их снова не переформиру-

ют, переименуют и пошлют сражаться про-

тив австрийцев; затем история потеряет их из

виду. Это был весьма примечательный кор-

пус, занимающий свое место в мировой исто-

рии, хотя для нас, согласно тому, как пишется

ПЕРВЫЙ ПАРЛАМЕНТ

299

история, они всего лишь безымянная масса

людей, косматые гренадеры в кожаных

поясах. И все же невольно спрашиваешь себя:

какие аргонавты, какие спартанцы выпол-

нили такую работу? Подумайте только об их

судьбе с того майского утра, около трех лет

назад, когда они безучастно тащили д'Эпре-

мениля на остров Калипсо, и с того июль-

ского вечера, около двух лет назад, когда они

уже не безучастно, а с проклятиями и гневом,

нахмурив брови, дали залп по полку принца

де Ламбеска под командой Безанваля. Исто-

рия шлет им прощальный немой привет.

Таким образом, державная власть дышит

свободнее после того, как эти санкюлотские

сторожевые собаки, скорее похожие на вол-

ков, посажены на привязь и удалены из

Тюильри. Державная власть охраняется

теперь 1800 верными подданными, которых

под различными предлогами можно будет

увеличить постепенно до шести тысяч и кото-

рые не будут препятствовать путешествию в

Сен-Клу. Прискорбная вареннская трещина

замазана и даже спаяна кровью на Марсовом

поле за эти два с лишним месяца; и действи-

тельно, Его Величество, как и раньше, поль-

зуется своими привилегиями, имеет право

«выбора резиденции», хотя не без оснований

«предпочитает оставаться в Париже». Бед-

ный король, бедный Париж, вы оба должны

маскироваться сознательно, облекаться в

видимость правдоподобия и фальшь, должны

играть друг перед другом вашу прискорбную

трагикомедию, будучи с ней связаны и в

общем все еще надеясь, несмотря на отсут-

ствие всякой надежды.

Да, но теперь, когда Его Величество при-

нял конституцию под грохот пушечных салю-

тов, кто же перестал бы надеяться? Наш доб-

рый король был введен в заблуждение, но он

желал добра. Лафайет ходатайствовал об

амнистии, о всеобщем прощении и забвении

революционных прегрешений, и отныне,

несомненно, славная революция, очищенная

от всякого мусора, завершена! Довольно

странно и в некоторых отношениях трога-

тельно, что древний возглас «Vive le Roi!»

раздается снова вокруг короля Людовика,

наследственного представителя Франции. Их

величества едут в Оперу, раздают деньги бед-

ным; даже королева теперь, после принятия

конституции, слышит одобрительные голоса.

Прошлое да будет прошлым! Теперь должна

начаться новая эра! Королевский экипаж мед-

ленно движется по обрамленным цветными

лампочками Елисейским Полям, всюду встре-

чаемый приветствиями веселящейся толпы.

Людовик смотрит преимущественно на

пестрые лампочки и веселые группы людей и

в эту минуту очень доволен. На лице Ее Вели-

чества «под благосклонной, приветливо»

улыбкой можно прочесть глубокую грусть»

Блистающие храбростью и остроумием лич-

ности прогуливаются тут же и наблюдают:

так, например, делает г-жа де Сталь, опира-

ясь, вероятно, на руку своего Нарбонна. Она

встречает здесь депутатов, которые создали

эту конституцию и теперь гуляют, обменива-

ясь замечаниями и размышляя о том, устоит

ли она. Однако, когда мелодичные струны

скрипки повсюду звучат под ритм легких кап-

ризных ног, а длинные ряды фонариков изли-

вают свои цветные лучи и глашатаи с мед-

ными легкими, проталкиваясь сквозь толпу,

ревут: «Grande acceptation — constitution

monarchique» (Великое решение — принятие

монархической конституции), сынам Адама,

казалось бы, вполне можно надеяться. Разве

Лафайет, Барнав и все конституционалисты

не подставили любезно свои плечи под опро-

кинутую пирамиду трона? Фейяны, к кото-

рым принадлежит почти весь цвет конститу-

ционной Франции, ораторствуют каждый

вечер со своих трибун, ведут переписку через

все почтовые отделения, доносят на беспо-

койных якобинцев, твердо веря, что их попу-

лярность скоро пройдет. Многое неопреде-

ленно, многое сомнительно; но если наслед-

ственный представитель будет действовать

умно и удачно, то разве нельзя, при сангвини-

ческом галльском темпераменте надеяться,

что плохо ли, хорошо ли все уладится и то,

300 КОНСТИТУЦИЯ

чего еще недостает, постепенно будет при-

обретено и приложено к делу.

Впрочем, повторяем, при созидании зда-

ния конституции, особенно при проверке

основ его, не было забыто ничего, что могло

бы придать ему новую силу, укрепить его и

сделать прочным, даже вечным. Двухгодич-

ный парламент под названием Законодатель-

ного собрания (Assemblée Législative) * с 745

членами, выбранными на разумных основа-

ниях исключительно «активными граждана-

ми» и даже путем избрания из избирателей

наиболее активных, со всеми привилегиями

парламента, будет по собственному усмотре-

нию собираться и сам себя распускать в слу-

чае надобности. Он будет наблюдать за адми-

нистрацией и властями, обсуждать и опреде-

лять бюджет и всегда будет исполнять функ-

ции великого конституционного совета, оли-

цетворяющего собой по велению неба всеоб-

щую мудрость и национальное красноречие.

Этот первый двухгодичный парламент,

выборы в который происходили уже с начала

августа, теперь почти избран. Он даже боль-

шей частью уже в Париже; депутаты его

съезжаются постепенно, с чувством привет-

ствуя своего почтенного родителя — ныне

умирающее Учредительное собрание, и сидят

в галереях, почтительно прислушиваясь,

готовые приступить к делу сами, лишь только

освободится место.

Ну а как же относительно изменений в

самой конституции? Очевидно, это один из

наиболее щекотливых пунктов, так как изме-

нения недопустимы для Законодательного

* 1 октября 1791 года в Париже начало работу

Законодательное собрание, избранное на основе

цензовой избирательной системы активными гра-

жданами Франции. Оно состояло в своем подавля-

ющем большинстве из представителей буржуазной

интеллигенции. Фейяны получили в Собрании

более 250 мест. Около 350 депутатов состав-

ляла самая многочисленная, но неустойчивая груп-

пировка депутатов, формально не примыкавшая

ни к одной из борющихся фракций. Большинству

фейянов и центра противостояло левое крыло, на-

считывавшее 136 депутатов.

собрания, или обыкновенного двухгодичного

парламента, а возможны только для воскре-

шенного Учредительного собрания, или

Национального Конвента. Покойное верхов-

ное Национальное собрание обсуждало этот

вопрос целых четыре дня. Одни находили,

что изменения, или по крайней мере пере-

смотр и новое утверждение, допустимы через

тридцать лет; другие шли еще дальше, умень-

шая срок до двадцати и даже пятнадцати лет.

Верховное Собрание остановилось сначала на

тридцати годах, но по более зрелому размыш-

лению взяло свое решение обратно и не наз-

начило никакого срока, а только наметило

некоторые смутные контуры определяющих

этот момент обстоятельств и в общем оста-

вило вопрос в подвешенном состоянии

. Не

подлежит сомнению, что Национальный Кон-

вент может собраться еще в течение тридцати

лет, хотя можно надеяться, что этого не слу-

чится и обыкновенных законодательных

собраний и двухгодичных парламентов с их

ограниченной компетенцией и, быть может,

постепенными, спокойными усовершенство-

ваниями будет достаточно на целые поколе-

ния или даже на неисчислимые времена.

Далее, нужно заметить, что ни один из

членов Учредительного собрания не был или

не мог быть избран в новое Законодательное

собрание. Эти составители законов мыслили

так благородно, кричат некоторые, что,

подобно Солону, изгнали даже самих себя!

Они так недоверчивы к людям, кричат дру-

гие, что каждый косится на другого и боится

дать другому превзойти себя в самоотверже-

нии! Во всяком случае они неблагоразумны,

отвечают все практичные люди. Но обратим

внимание еще на одно самоотверженное

постановление: ни один из них не может быть

министром короля или принять хотя бы

самую незначительную придворную долж-

ность до истечения четырех или по крайней

мере (после долгих прений и пересмотров) до

истечения двух лет! Так предлагает неподкуп-

ный Робеспьер — ему лично это великодушие

недорого стоит, и никто не смеет дать ему