Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

НАНСИ 241

мертвых, мирно спящих под землей, закончив

бороться.

Буйе держит свое слово; «в половине

третьего» разведчики доносят, что он уже

всего в полумиле от городских ворот, идет в

боевом порядке, громыхая орудиями и амуни-

цией и дыша лишь разрушением. Навстречу

ему выходит новая депутация от мятежников,

муниципалитета и офицеров с убедительной

просьбой повременить еще час. Буйе согла-

шается ждать час. Но когда по истечении его

вопреки обещанию ни Дену, ни Мальсень не

появляются, он велит бить в барабаны и

снова двигается вперед. Около четырех часов

объятые страхом жители могут видеть его

лицом к лицу. Пушки его громыхают на

лафетах, авангард его в тридцати шагах от

ворот Станислава. Он подвигается неудержи-

мо, как планета, проходящая назначенный ей

путь в определенное законом природы время.

Что же дальше? Чу! взвивается мирный флаг,

и раздается сигнал к сдаче; Буйе умоляют

остановиться: Мальсень и Дену уже на улице,

идут сюда, солдаты раскаялись, готовы

подчиниться и выступить из города. Желез-

ное лицо Буйе не изменяется ни на йоту, но он

приказывает остановиться; более радостной

минуты он никогда не переживал. О радость

из радостей! Мальсень и Дену действительно

проходят под эскортом национальных гвар-

дейцев по улицам, обезумевшим от слухов о

предательстве Австрии и тому подобном. Они

здороваются с Буйе, оба совершенно невреди-

мые. Он отходит в сторону с ними и с отцами

города, уже ранее приказав, в каком направ-

лении и через какие ворота должны выйти

бунтовавшие войска.

Этот разговор с двумя генералами и с

городскими властями был весьма безобиден;

тем не менее можно было бы желать, чтобы

Буйе отложил его и не отходил в сторону. Не

лучше ли было бы на глазах таких бушу-

ющих, мятущихся, легко воспламеняющихся

масс, при едкой азотной кислоте, с одной сто-

роны, и сернистом дыме с пламенем — с дру-

гой, — не лучше ли было бы встать между

ними и держать их врозь, пока место не очи-

стится? Много отставших из Шатовьё и дру-

гих полков не вышли со своими главными

отрядами, выступающими через назначенные

ворота и останавливающимися на открытом

лугу. Национальные гвардейцы находятся в

состоянии почти отчаянной нерешительно-

сти; вооруженная и невооруженная чернь

бунтует на улице, явно охваченная помеша-

тельством, и вопит об измене, о продаже

австрийцам, о продаже аристократам. Посре-

дине толпы стоят заряженные пушки с горя-

чими фитилями, а авангард Буйе находится

всего в тридцати шагах от ворот. Эта безум-

ная, охваченная слепой яростью, легко вос-

пламеняющаяся масса, которая колышется,

как дым, не повинуется никаким приказани-

ям, не хочет отворять ворот, говорит, что

скорее откроет жерла своих пушек! «Не стре-

ляйте, друзья, или стреляйте через мое те-

ло!» — кричит юный герой Дезиль, капитан

Королевского полка, обхватив руками смер-

тоносное орудие и не выпуская его. Швейцар-

цы Шатовьё соединенными усилиями с угроза-

ми и проклятиями оттаскивают юношу прочь;

однако он, не оробев, среди нового взрыва

проклятий садится на запальное отверстие.

Шум и крики возрастают, но, увы, среди

шума раздается треск сначала одного, потом

трех ружейных выстрелов, и пули, пронизав

тело молодого героя, повергают его в прах. В

эту же минуту неистовой ярости кто-то при-

кладывает горящий фитиль к запалу — и гро-

моподобная отрыжка картечью взрывает на

воздух около пятидесяти человек из аван-

гарда Буйе.

Фатально! Блеск первого ружейного

выстрела вызвал пушечный выстрел и зажег

факел смерти; теперь все превратилось в рас-

каленное безумие, в адский пожар. С демони-

ческой яростью авангард Буйе устремляется в

ворота Станислава, сметает мятежников

огненной метлой, загоняет их в объятия

смерти или на чердаки и в погреба, откуда

они снова открывают огонь. Вышедшие из

города полки, остановившиеся на лугу, слы-

шат это и устремляются обратно сквозь бли-

242 КОНСТИТУЦИЯ

жайшие городские ворота; Буйе скачет за ни-

ми, как безумный, но никто его не слушает —

началась в Нанси, как в царстве смерти Нибе-

лунгов, «великая и жестокая бойня».

Ужас! Такие сцены горестного, бесцель-

ного безумия небесный гнев лишь редко

допускает среди людей! Из погребов и черда-

ков, со всех улиц, углов и перекрестков

Шатовьё и патриоты поддерживают убий-

ственный огонь против такого же убийствен-

ного неантипатриотического огня. Синий

капитан национальных гвардейцев, сража-

ющийся, сам не зная за кого, и пронизанный

пулями, требует, чтобы его положили уми-

рать на знамя; одна патриотка (имя ее неиз-

вестно, сохранилась только память о ее

поступке) кричит солдатам Шатовьё, чтобы

они не стреляли из второй пушки, и даже

выливает в нее ведро воды, когда крик ее

остается без внимания

. Ты должен драться,

ты не должен драться, и с кем тебе драться?

Если бы шум мог разбудить древних мертве-

цов, то Карл Смелый Бургундский должен

был бы встать из своей Ротонды; ни разу с

того дня, как он в яростном бою сошел в

могилу, потеряв жизнь и алмаз, в этом городе

не было слышно такого шума.

Три тысячи человек, по подсчетам некото-

рых, лежат изуродованные, окровавленные,

половина солдат Шатовьё расстреляна без

всякого полевого суда. Кавалерия Местр-де-

Кампа и неприятельская немного смогут сде-

лать. Королевский полк убедили остаться в

казармах, и он стоит там в трепетном ожида-

нии. Буйе, вооруженный ужасами закона и

покровительствуемый Фортуной, в конце

концов торжествует. В течение двух смерто-

носных часов он неустрашимо, хотя и с поте-

рей сорока офицеров и пятисот солдат, про-

бился к большой городской площади: рассе-

янные остатки Шатовьё ищут прикрытия.

Королевский полк, столь легко воспламеняв-

шийся прежде, но, увы, сейчас уже остыв-

ший, предлагает сложить оружие и «высту-

пить в четверть часа». Эти бедняки остыли

даже настолько, что просят дать им «эскорт»,

который и получают, хотя их несколько

тысяч человек и у каждого из них по тридцать

патронов. Еще не село солнце, как среди

потоков крови заключается мир, который

мог бы быть достигнут и без кровопролития.

Бунтовавшие полки уходят, подавленные, по

трем дорогам, а город Нанси оглашается

воплями женщин и мужчин, оплакивающих

своих убитых, которые не проснутся более;

улицы пусты, по ним проходят только

патрули победителей.

Таким образом, Фортуна, благосклонная к

храбрым, вытащила Буйе из этой страшной

опасности, как он сам говорит, «за волосы».

Неустрашимый, железный человек этот

Буйе; если бы на месте старика Брольи в дни

штурма Бастилии стоял он, то все могло бы

быть иначе! Он подавил мятеж и беспример-

ную гражданскую войну. Правда, не без

жертв, как мы видели, однако ценой, кото-

рую он и конституционный патриотизм счи-

тают дешевой. Что касается лично его, то,

побуждаемый впоследствии возражениями,

он хладнокровно заявил, что подавил восста-

ние

скорее против своего убеждения, только

из чувства воинского долга, так как теперь

единственная надежда заключается в гра-

жданской войне. Мы говорим, побуждаемый

позднейшими возражениями! Правда, гра-

жданская война — это хаос, однако во всяком

жизненном хаосе зарождается новый поря-

док, и странно предполагать, что изо всех

новых систем, которые могут породить хаос и

которые могут возникнуть из возможностей,

окружающих человека во Вселенной, Людо-

вик XVI с двухпалатной монархией представ-

ляет именно ту систему, которая должна

была создаться. Это все равно что задаться

выкинуть кости пятьсот раз подряд с четным

числом очков, сказав себе, что всякая выпав-

шая кость с нечетным числом очков будет

роковой — для Буйе. Возблагодари лучше

Фортуну и небо, бесстрашный Буйе, и не

обращай внимания на нападки. Гражданская

война, которая разлилась в это время пожа-

НАНСИ 243

ром по всей Франции, могла бы привести к

тому или иному результату, но тушить пожар,

где и как возможно, всегда является обязан-

ностью человека и командира.

Представьте себе, что должно было

происходить в волнующемся и разделившемся

на партии Париже, когда ординарцы во весь

карьер прибывали туда один за другим с

такими тревожными известиями! Велика

была радость, но глубоко было и негодова-

ние. Верховное Национальное собрание

подавляющим большинством постановляет

выразить Буйе горячую благодарность; то же

самое выражают собственноручное письмо

короля и голоса всех приверженцев монархии

и конституции. На Марсовом поле служится

торжественная всенародная панихида по пав-

шим в Нанси защитникам закона; на панихиде

присутствуют Байи, Лафайет и национальные

гвардейцы, за исключением немногих проте-

стующих. Богослужение совершается с

помпой и торжественными церемониями, с

епископами в трехцветных перевязях; на

Алтаре Отечества курятся кассолетки с бла-

говонной смолой; обширное Марсово поле

кругом увешано черным сукном. Марат пола-

гает, что лучше было бы в такое трудное

время истратить эти деньги вместо траура на

хлеб и раздать его живым голодным патрио-

там

. С другой стороны, живые патриоты и

Сент-Антуанское предместье, как мы видели,

с шумом закрывшие уже раз свои лавки, соби-

раются сейчас «в количестве сорока тысяч» и

с громкими криками требуют под самыми

окнами выражающего благодарность Нацио-

нального собрания отмщения за убитых

братьев, суда над Буйе и немедленной

отставки военного министра Латур дю Пена.

Слыша и видя все происходящее, если не

военный министр Латур, то «обожаемый

министр» Неккер признает за лучшее провор-

но, почти тайком, удалиться «для восстанов-

ления здоровья» в свою родную Швейцарию;

но эта поездка не похожа на предыдущую;

счастье, что он доехал живым! Пятнадцать

месяцев назад мы видели его въезжающим с

конным эскортом, при звуках труб и рожков,

а теперь, когда он уезжает без эскорта, без

музыки, народ и муниципалитет в Арси-на-

Обе задерживают его как беглеца с явным

желанием убить его как изменника. Но запро-

шенное по этому поводу Национальное

собрание дает ему свободный пропуск как

совершенному ничтожеству. Вот из каких

«гонимых случаем щепок» состоит презрен-

ный мир для тех, кто живет в глиняных

домах! Особенно в жарких странах и в жаркие

времена самые гордые из построенных нами

дворцов взлетают на воздух, как песчаные

дворцы Сахары, крутятся столбами в вихре и

погребают нас под своим песком!

Несмотря на сорок тысяч, Национальное

собрание настаивает на своих благодарно-

стях, а роялист Латур дю Пен остается мини-

стром. Сорок тысяч собираются на следу-

ющий день с обычным шумом и направля-

ются к дому Латура; однако, увидев на ступе-

нях портика пушки с зажженными фитилями,

они вынуждены повернуть вспять и перева-

рить свое недовольство или претворить его в

кровь.

Тем временем в Лотарингии над раздавав-

шими ружья зачинщиками из полков Местр-

де-Камп и Королевского назначается суд; но

их так и не будут судить. Скорее решается

судьба Шатовьё. По швейцарским законам

этот полк предается немедленно военному

суду из собственных офицеров. Военный суд,

со всей краткостью (в несколько часов),

вешает двадцать трех солдат на высоких висе-

лицах; отправляет около шестидесяти в кан-

далах на галеры и таким образом, по-видимо-

му, кончает это дело. Повешенные исчезают

навеки с лица земли, но закованные в кан-

далы на галерах воскреснут с триумфом. Вос-

креснут закованные герои и даже закованные

мошенники или полумошенники! Шотландец

Джон Нокс, один из всемирно известных

героев, тоже, как известно, некогда сидел в

мрачном молчании на веслах на французской

галере «в водах Ларье», как он говорил, и

даже выбросил за борт образ Девы Марии —

244 КОНСТИТУЦИЯ

вместо того, чтоб поцеловать его, — как

«раскрашенную доску» или деревянную

куклу, которая, разумеется, поплыла

. Итак,

каторжники Шатовьё, запаситесь терпением

и не теряйте надежды!

А в Нанси аристократия торжествует.

Буйе покинул город на другой день, и аристо-

кратический муниципалитет, у которого руки

развязаны, теперь так же жесток, как раньше

был труслив. Местное отделение Якобин-

ского клуба, как первоисточник всего зла,

позорно задавлено; тюрьмы переполнены,

осиротевшие, поверженные патриоты роп-

щут негромко, но негодование их глубоко.

Здесь и в соседних городах многие носят в

петлицах «расплющенные пули», подобран-

ные на улицах Нанси; пули сплющились, неся

смерть патриотам, и люди носят их как веч-

ное напоминание об отмщении. Дезертиры из

бунтовщиков бродят по лесам и вынуждены

просить милостыню, так как в полк им нельзя

вернуться. Всюду царят разложение, взаим-

ное озлобление, уныние и отчаяние, пока не

прибывают национальные комиссары с крот-

ким пламенем конституционализма в сердцах;

они ласково поднимают поверженных, лас-

ково спускают слишком высоко взобравших-

ся, восстанавливают отделение Якобинского

клуба, призывают обратно дезертировавших

мятежников, разумно стараются все посте-

пенно сгладить и внести умиротворение.

Таким кротким, постепенным умиротворени-

ем, с одной стороны, и торжественной пани-

хидой, кассолетками, военными судами и бла-

годарностями нации — с другой, сделано все,

что можно было сделать официально. Сплю-

щенная пуля выпадает из петлицы, а черная

земля, насколько возможно, опять зазелене-

ет.

Таково «дело Нанси», называемое некото-

рыми «резней в Нанси». Собственно говоря,

это неприглядная оборотная сторона трижды

славного праздника Пик, лицевая сторона

которого представляет зрелище, достойное

богов. Лицевая и оборотная стороны всегда

близки друг к другу; одна была в июле, дру-

гая — в августе! Театры Лондона ставят с

блеском сцены этой «Федерации француз-

ского народа», переделанной в драму; «Дело

Нанси», правда не игранное ни в каком теат-

ре, в течение многих месяцев разыгрывалось

и даже жило как призрак в головах всех фран-

цузов. Ведь вести о нем разносятся по всей

Франции, пробуждая в городах и деревнях, в

клубах и обеденных залах, до самых дальних

окраин, какой-нибудь мимический рефлекс

или повторение всего дела в фантазии, закан-

чивающееся всегда гневным утверждением

или отрицанием: это было правильно, это

было неправильно. Из-за этого возникали

споры, дуэли, ожесточение, праздная болтов-

ня, которые повели к ускорению, расшире-

нию и усилению ожидающих нас в будущем

взрывов.

Между тем той или иной ценой мятеж, как

мы видели, усмирен. Французская армия не

разразилась всеобщим единовременным без-

умием, не была распущена, уничтожена и

снова сформирована. Она должна была уми-

рать медленной смертью, годами, дюйм за

дюймом, умирать от частичных возмущений,

как бунт брестских матросов и т. п., не рас-

пространившийся дальше; от неудовольствия

и недисциплинированности солдат; от еще

большего неудовольствия роялистских уса-

тых офицеров, одиночками или группами

переправлявшихся за Рейн

. Болезненное

неудовольствие, болезненное отвращение с

обеих сторон убивали армию, неспособную к

исполнению долга, и в заключение, после

долгих страданий, она умерла, но, подобно

фениксу, возродилась окрепшей и станови-

лась все сильнее и сильнее.

Так вот какова была задача, совершение

которой рок возложил на храброго Буйе.

Теперь он может снова отойти на задний

план, усердно заниматься обучением войск в

Меце или за городом, вести полную тайн

дипломатию, ковать планы за планами и

парить, как невидимая бледная тень, послед-

няя надежда королевской власти.

Глава первая

ЭПИМЕНИДЫ *

Вполне справедливо утверждение, что в этом

мире нет ничего мертвого, и то, что мы назы-

ваем мертвым, лишь изменилось, и силы его

работают в обратном порядке! «И в листе,

гниющем на сыром ветру, заключены си-

лы, — сказал кто-то, — иначе, как мог бы он

гнить?» Весь наш мир представляет не что

иное, как бесконечный комплекс сил, от силы

тяготения до мысли и воли; свобода человека

окружена необходимостью природы, и во

всем этом ничто не засыпает ни на мгновение,

но все вечно бодрствует и действует. Мы ни-

когда не найдем ничего обособленного, без-

деятельного, где бы мы его ни искали, начи-

ная от медленно разрушающихся со дня со-

творения мира гранитных утесов до плывуще-

го облака, до живого человека и даже до дей-

ствия и высказанного человеческого слова.

Произнесенное слово летит непреложно даль-

ше, но еще более того — произведенное дей-

ствие. «Сами боги, — поет Пиндар **, — не

могут уничтожить содеянного». Нет, то, что

сделано, сделано навеки, брошено в бесконеч-

ность времени и должно, видимое или скры-

тое от наших глаз, действовать в нем, должно

расти как новый, несокрушимый элемент в

бесконечности вещей. В самом деле, что же

* Эпименид (греч.) — критский царь, прорицатель

и поэт (VII в. до н. э.). Позднейшие предания рас-

сказывают о необычайно долгом сне Эпименида в

зачарованной пещере, в которой он проспал 57 лет.

По мифам, Эпименид прожил от 157 до 299 лет.

** Пиндар (ок. 518—442 или 438 гг. до н. э.) —

древнегреческий поэт-лирик.

Книга III

ТЮИЛЬРИ

представляет собой эта бесконечность вещей,

которую мы называем Вселенной, как не дей-

ствие, не совокупность действий и поступков?

Никакое счетное искусство не может разне-

сти по таблицам и подсчитать эти данные, но

общая сумма их ясно написана на всем, что

делалось, делается и будет делаться. Поймите

хорошенько: все, что вы перед собой видите,

есть действие, продукт и выражение приме-

ненной силы; совокупность вещей — не что

иное, как бесконечное спряжение глагола

«делать». Безбрежный океан, источник силы,

способности действовать, широкий, как Бес-

предельность, глубокий, как Вечность, пре-

красный и в то же время страшный, недоступ-

ный пониманию океан, в котором сила в

тысячах течений гармонически волнуется,

перекатывается и кружится, — вот то, что

люди называют Существованием и Вселен-

ной; это тысячецветная огненная картина,

которая по тому, как она отражается в нашем

жалком мозгу и сердце, является одновре-

менно и покровом и откровением Единого

Неназываемого, обитающего в неприступном

свете! Далеко по ту сторону Млечного Пути,

еще до начала дней, волнуется и вращается

она вокруг тебя; даже сам ты — часть ее

на том месте пространства, где ты стоишь,

и в ту минуту, которую указывают твои ча-

сы.

Или независимо от всякой трансценден-

тальной философии разве это не простая

истина, почерпнутая из чувственных воспри-

ятий, которую может понять даже самый

246

КОНСТИТУЦИЯ

неискушенный ум, что все человеческие дела

без исключения находятся в постоянном дви-

жении, действии и противодействии, что все

они постоянно стремятся, фаза за фазой и

согласно неизменным законам, к предсказан-

ным целям? Как часто нам приходится повто-

рять и все же мы никак не можем хорошенько

усвоить себе то, что семя, посеянное нами,

взойдет. За цветущим летом приходит осень

увядания, и так устроено по отношению не к

одним только посевам, а ко всем делам, начи-

наниям, философским и социальным систе-

мам, французским революциям, короче, по

отношению ко всему, над чем действует чело-

век в этом низменном мире. Начало заклю-

чает в себе конец и всё, что ведет к нему,

подобно тому как в желуде заключен дуб и

его судьбы. Это материал для серьезных раз-

мышлений, но, к несчастью, а также и к сча-

стью, мы задумываемся над этим не особенно

часто! Ты можешь начать: начало там, где ты

есть, и дано тебе; но где и для кого какой

будет конец? Все растет, ищет и испытывает

свою судьбу; подумайте, сколь многое растет,

подобно деревьям, независимо от того,

думаем ли мы об этом или нет. Так что когда

Эпименид, ваш сонливый Петер Клаус, наз-

ванный впоследствии Рипом ван Винклем *,

вновь просыпается, то находит мир изменив-

шимся. За время его семилетнего сна измени-

лось очень многое! Все, что вне нас, изме-

нится незаметно для нас самих, и многое даже

из того, что внутри нас. Истина, бывшая

вчера беспокойной проблемой, сегодня прев-

ращается в убеждение, страстно требующее

выражения, а назавтра противоречие подни-

мет его до безумного фанатизма, или же пре-

пятствия низведут его до болезненной инерт-

ности; так оно погружается в безмолвие

удовлетворения или покорности. Для чело-

века и для вещи сегодняшний день не то же,

* Герой одноименного рассказа американского

писателя Вашингтона Ирвинга (1783—1859), отве-

давший чудодейственный напиток и проспавший

после этого двадцать лет.

что вчерашний. Вчера были клятвы любви,

сегодня — проклятия ненависти, и это проис-

ходит не умышленно, о нет, но этого не могло

не быть. Разве лучезарная улыбка юности

захотела бы добровольно потускнеть во

мраке старости? Ужасно то, что мы, сыны

Времени, созданные и сотканные из Време-

ни, стоим окутанные и погруженные в тайну

Времени; и над нами, надо всем, что мы

имеем, видим или делаем, написано: «Не ос-

танавливайся, не отдыхай, вперед, к твоей

судьбе!»

Но во времена революции, отличающиеся

от обыкновенных времен главным образом

своей быстротой, ваш сказочный семилетний

соня мог бы проснуться гораздо раньше; ему

не нужно было проспать ни сто, ни семь лет,

ни даже семь месяцев, чтобы, проснувшись,

увидеть чудеса. Представим себе, например,

что какой-нибудь новый Петер Клаус, утом-

ленный празднеством Федерации, решил

после благословения Талейрана, что теперь

все находится в безопасности, и прилег

заснуть под деревянным навесом Алтаря Оте-

чества и что проспал он не двадцать один год,

а всего один год и один день. Далекая кано-

нада в Нанси не мешает ему, не мешают ни

черное сукно, ни пение реквиемов, ни пушеч-

ные залпы в честь мертвецов, ни сковородки

с курением, ни шумная толпа над его голо-

вой — ничто не нарушает его сна. Он спит

круглый год, от 14 июля 1790 до 17 июля

1791 г.; но в этот последний день никакой

Клаус, никакой сонный Эпименид, никто,

кроме разве Смерти, не мог бы спать — и наш

необыкновенный Петер Клаус просыпается.

Но что ты видишь, Петер! Небо и земля по-

прежнему сияют улыбкой веселого июля, и

Марсово поле кишит людьми, но знаки лико-

вания сменились безумным воплем страха и

мщения; вместо благословения Талейрана

или каких-либо иных благословений слышны

лишь брань, проклятия и визгливый плач;

пушечные салюты превратились в залпы;

вместо качающихся кассолеток и развева-

ТЮИЛЬРИ 247

ющихся флагов восьмидесяти трех департа-

ментов видно лишь кровавое красное знамя

(drapeau rouge). Глупый Клаус! Одно заклю-

чалось в другом, одно было другим минус вре-

мя, точно так же как разрывающий скалы

уксус Ганнибала заключался в сладком моло-

дом вине. Федерация была сладким вином в

прошлом году, и эта разлагающая кислота

мятежа — то же самое вещество, ставшее

только старше на определенное количество

дней.

Теперь нет уже никакого сказочного спя-

щего Клауса или Эпименида; однако разве

любой человек при надлежащем легкомы-

слии и близорукости не мог бы совершить то

же самое чудо естественным путем — мы

имеем в виду совершить с открытыми глаза-

ми? У него есть глаза, но он видит только то,

что у него под носом. С живыми, сверка-

ющими глазами, как будто он не просто

видит, а видит все насквозь, он хвастливо и

суетливо движется в кругу своих официаль-

ных обязанностей, не помышляя, что это еще

не весь мир; ведь в самом деле разве там, где

кончается наш кругозор, не начинается

пустота, не обнаруживается конец мира —

для нас? Поэтому наш блестящий, усердный

официал (назовем его, для примера, Лафай-

етом) внезапно, через год и день, испуганный

грохотом страшной пальбы картечью, смо-

трит не менее изумленно, чем смотрел бы

Петер Клаус. Такое естественное чудо может

совершиться не с одним Лафайетом, не

только с большинством других официальных

и неофициальных лиц, но и со всем француз-

ским народом; все время от времени вскаки-

вают, как проснувшиеся семилетние сони,

дивясь шуму, который сами же они произво-

дят. Что за странная вещь свобода, заключен-

ная в необходимость; какой странный сом-

намбулизм сознательного и бессознательно-

го, добровольного и принудительного пред-

ставляет собой человеческая жизнь! Если где-

нибудь на свете изумлялись тому, что клятва

федератов превратилась в картечные выстре-

лы, то, наверное, французы, прежде каявши-

еся, потом стрелявшие, изумлялись больше

всех.

Увы, столкновения были неизбежны. Тор-

жественный праздник Пик с сиянием брат-

ской любви, какой не видано было со времени

Золотого Века, не изменил ничего. Палящий

жар в сердцах двадцати пяти миллионов не

охладился благодаря ему, но все еще горяч и

даже стал горячее после того, как со стольких

миллионов снят гнет подчинения, всякое дав-

ление или связывающий закон, за исключе-

нием мелодраматической клятвы Федерации,

которой они сами связали себя. «Ты дол-

жен» — это исстари было условием существо-

вания человека, и его благоденствие и благо-

словение заключались в повиновении этой

заповеди. Горе человеку, если хотя бы под

давлением самой недвусмысленной необходи-

мости возмущение, изменническая обособ-

ленность и исключительное «я хочу» стано-

вятся его руководящим правилом! Но явилось

евангелие от Жан Жака, и совершено было

его первое освящение: все, как мы сказали,

пришло в состояние сильного горения и будет

продолжать бродить и гореть в постоянном,

заметном или незаметном изменении.

Усатые роялистские офицеры, «полные

отвращения», один за другим садятся на своих

боевых коней или Росинантов и угрожающе

переезжают за Рейн, пока не уезжают все.

Гражданская эмиграция тоже не прекращает-

ся; аристократы, один за другим, точно так

же уезжают верхом или в экипажах, добро-

вольно или по принуждению. Даже крестьяне

презирают тех, кто не имеет мужества при-

соединиться к своему сословию и сражаться

Могут ли они сносить, чтобы им присылали

по почте прялку в виде ли гравюры или в

качестве деревянной действительности, или

привешивали ее над их дверью, словно они не

Геркулесы, а Омфалы? * Такие гербы

усердно посылаются им и с того берега Рейна,

* Омфала — в греческой мифологии царица Лидии,

к которой по приказу дельфийского оракула был

отдан в рабство Геракл. Она настолько покорила

248

КОНСТИТУЦИЯ

пока и они наконец не зашевелятся и не тро-

нутся с места; так уехали в весьма дурном

настроении духа многие землевладельцы, но

не увезли с собой свои земли. Впрочем, что

говорить об офицерах и эмигрировавших дво-

рянах? Нет ни одного злобного слова на

языке этих двадцати пяти миллионов францу-

зов и ни одной злобной мысли в их сердцах,

которые не представляли бы частицы вели-

кой борьбы. Соедините много гневных слов,

и вы получите рукопашную схватку; сложите

все схватки с остающимися после них откры-

тыми ранами, и получатся бунты и восстания.

Все, что раньше почиталось, одно за другим

перестает внушать почтение: видимый пожар

истребляет один замок за другим; невидимый,

духовный уничтожает один авторитет за дру-

гим. С шумом и ярким пламенем или без-

звучно и незаметно исчезает по частям вся

старая система: поутру смотришь, а ее уже

нет.

Глава вторая

БОДРСТВУЮЩИЕ

Пусть спит кто может, убаюканный близору-

кой надеждой, подобно Лафайету, который

«в побежденной опасности всегда видит

последнюю, грозившую ему», — Время не

спит, не спит и его нива.

Не спит и священная коллегия герольдов

новой династии; мы говорим о шести с лиш-

ним десятках расклейщиков газет с их жестя-

ными бляхами. Вооружившись банкой с клей-

стером и шестом, они ежедневно заново окле-

ивают стены Парижа во все цвета радуги, как

власть имущие герольды или чудодействен-

ные волшебники, ибо они не наклеивают ни

одной афиши без того, чтобы не убедить ею

одну или несколько человеческих душ. Газет-

чики кричат, странствующие певцы поют;

его, что Геракл согласился выполнять женскую

работу — прясть у ее ног и носить по ее прихоти

женскую одежду.

великая журналистика шумит и завывает

всеми глотками от Парижа до отдаленных

уголков Франции, подобно гроту Эола, всюду

поддерживая всевозможного рода огни.

Этих глоток или газет насчитывают

не

менее ста тридцати трех разных калибров, от

газет Шенье, Торса, Камиля до газет Мара-

та и только начинающего Эбера из «Père

Duchesne». Одни выступают с вескими аргу-

ментами или с легким, веселым остроумием

за права человека; другие, как Дюрозуа,

Руаю, Пельтье, Сюлло, также различными

приемами, включая, странно сказать, неред-

ко и непочтительные пародии

, борются за

алтарь и трон. Что касается Друга Народа

Марата, то голос его подобен голосу воловьей

лягушки или выпи в пустынном болоте; ни-

кем не видимый, он безостановочно каркает,

испуская хриплые крики негодования, подо-

зрения, неутомимой скорби. Народ идет на-

встречу разорению, даже голодной смерти.

«Дорогие друзья мои, — кричит Марат, —

ваша нужда не есть плод лени или пороков;

вы имеете точно такое же право на жизнь,

как Людовик XVI или счастливейший чело-

век нашего века. Кто может сказать, что

имеет право обедать, в то время как у вас нет

хлеба?»

С одной стороны, гибнущий народ, с

другой — одни ничтожные sieurs'ы Мотье,

предатели Рикетти-Мирабо, словом, всюду,

куда ни глянь, изменники, тени и шарлатаны

на высоких местах! Жеманные, гримаснича-

ющие, внутренне пустые люди со льстивыми

словами и вычищенным платьем; политичес-

кие, научные и академические шарлатаны,

связанные товарищескими чувствами и про-

никнутые некоторого рода общим духом шар-

латанства! Никто, даже сам великий Ла-

вуазье, ни один из сорока бессмертных * не

пощажен этим злобным языком, которому

нельзя отказать в фанатической искренности

* Французская академия наук, основанная в 1634 г.

кардиналом Ришельё, с самого начала стала прибе-

жищем косности в науке и угодливости перед вла-

стями. Постоянные сорок членов академии полу-

чили ироническое прозвище бессмертных.

ТЮИЛЬРИ

249

и даже, как это ни странно, в известном гру-

бом, едком остроумии. А затем «три тысячи

игорных домов» в Париже, вертепы для все-

мирного мошенничества, трущобы порока и

преступлений, тогда как без морали свобода

невозможна! Здесь, в этих сатанинских бер-

логах, которые всем известны и на которые

постоянно все указывают, собираются и сове-

щаются мушары сьёра Мотье, подобно вам-

пирам высасывающие последнюю кровь из

изголодавшегося народа. «О народ! — часто

восклицает Марат раздирающим сердце

тоном. — Измена, обман, мошенничество,

вымогательство, подлость от начала до кон-

ца!» Душа Марата больна от этого зрелища;

но где выход? Поставить «восемьсот виселиц»

правильными рядами и начать вздергивать на

них: «первым — Рикетти!» Таков краткий

рецепт Марата, Друга Народа.

Там шумят и волнуются сто тридцать три

газеты, но, по-видимому, их недостаточно,

потому что есть еще темные углы во Фран-

ции, куда не достигают газеты, а всюду «та-

кая жажда новостей, какой не бывало еще ни

в одной стране». Даммартен, спешащий в

отпуск из Парижа

, не может добраться до

дому, «потому что крестьяне останавливают

его дорогой и засыпают вопросами»;

почтмейстер не дает лошадей, пока вы с ним

почти не поругаетесь, и все спрашивает: что

нового? В Отене, несмотря на темную ночь и

«крепкий мороз», ибо дело происходит в

январе 1791 года, ему приходится напрягать

свои уставшие с дороги конечности и спутав-

шиеся мысли и «говорить с толпой из окна,

выходящего на базарную площадь». Он

делает это в самой сжатой форме: «Вот этим,

добрые христиане, занимается, как мне

кажется, высокое Собрание; только эти

новости я и могу сообщить вам».

Теперь усталые уста я закрываю;

Оставьте меня, дайте мне отдохнуть!

Добрый Даммартен! Но ведь народы

вообще остаются изумительно верны своему

национальному характеру, как бы заключа-

ющемуся в их крови. Уже девятнадцать веков

назад Юлий Цезарь своим быстрым, проница¬

тельным взглядом заметил, как галлы оста-

навливают на дороге людей. «Они имеют

обыкновение, — говорит он, — задержи-

вать путешественников даже против их жела-

ния и расспрашивать каждого обо всем, что

он слышал и знает по тому или иному поводу;

в городах простой народ окружает проезжего

купца и спрашивает, из какой он страны и что

он там узнал. На основании этих разговоров и

слухов они принимают иногда в самых важ-

ных делах решения, в которых им приходится

раскаиваться уже в следующую минуту, тем

более что многие путешественники, чтобы

доставить им удовольствие, рассказывают

иногда просто басни и затем продолжают

свой путь»

. Это было тысяча девятьсот лет

назад, а наш добрый Даммартен еще и ныне,

усталый от дороги, должен говорить из окна

гостиницы в зимнюю стужу, при скудном мер-

цании звезд и масляных ламп! Народ, правда,

не называется уже галльским, он стал совер-

шенно Braccatus, носит панталоны и претер-

пел еще много изменений; гордые германские

франки штурмом обрушились на него, взгро-

моздились ему, так сказать, на спину, взнуз-

дали его с своей жестокой настойчивостью и

поехали на нем верхом, потому что германец

уже по самому имени своему — человек

войны (Guerre-man), или человек, который

воюет. В настоящее время народ этот назы-

вается франкским или французским; но разве

старый галльский или галло-кельтский харак-

тер с его пылкостью, кипучим проворством и

всеми хорошими и дурными своими свой-

ствами не проявляется все еще в довольно

чистом виде?

Излишне и говорить, что при таком силь-

ном брожении и смятении клубы процветают

и разрастаются. Мать патриотизма, заседа-

ющая в якобинском храме, превосходит всех

своим блеском, и в сиянии ее уже бледнеет

слабый лунный свет близкого к угасанию

монархического клуба. Да, она сверкает ярче

всех, опоясанная, перевитая пока еще солне-

250

чными лучами, а не адскими молниями; муни-

ципальные власти относятся к ней с почте-

нием и не без страха; в среде ее насчитыва¬

ются Барнавы, Ламеты, Петионы из Нацио-

нального собрания и — к наибольшей радости

ее — Робеспьер. Зато кордельеры с их Эбе-

ром, Венсаном, книготорговцем Моморо

громко ворчат на тиранию мэра и сьёра

Мотье, которые терзают их острым жалом

закона, очевидно намереваясь сломить их

несчастьями. Как Якобинское «Общество —

Мать» стряхивает с себя, с одной стороны,

кордельеров, с другой — фейянов: кордель-

еров — «как эликсир или двойной экстракт

якобинского патриотизма», а фейянов — как

широко распространившийся слабый раствор

его; как она примет вновь первых в свое мате-

ринское лоно и бурно превратит вторых в

ничто; как произведет на свет триста дочер-

них обществ и будет ставить их на ноги,

поддерживая своими письмами, стараниями и

неустанными заботами; как якобинизм, упо-

требляя старое выражение, протягивает свои

нити до самых отдаленных углов смятенной и

расколовшейся Франции, создавая ее зано-

во, — вот, собственно, в чем заключается

великое дело Времени.

Страстным конституционалистам, а еще

более роялистам, которые видят, как их соб-

ственные клубы чахнут и умирают, расцвет

клубов, естественно, представляется корнем

всего зла. Тем не менее клубы отнюдь не

смерть, а скорее новая организация и жизнь,

зарождающаяся из смерти, разрушительная,

правда, для пережитков старого, но важная,

необходимая для нового. Чудодейственная

сила их заключается в том, что люди могут

общаться и объединяться между собой для

совместной деятельности. Патриотизм уже не

жалуется, подобно голосу в пустыне, в лачуге

или в деревушке, он может отправиться в

ближайший город и там, в местном обществе,

выразить свои жалобы в членораздельной

речи или в действиях, направляемых самой

Матерью патриотизма. Подобно мелким

источникам, все конституционалистские и

им подобные клубы пропадают один за

другим: одни якобинцы добрались до вод

подземного озера; они одни, подобно арте-

зианскому колодцу, могут, если не будут за-

сыпаны, изливаться беспрерывной, обиль-

ной струей, до тех пор пока великая глуби-

на не поднимется вся наверх и не зальет,

не затопит все сильнее, чем во времена Но-

ева потопа!

С другой стороны, Клод Фоше, готовя

человечество к явно наступающему уже

скоро Золотому Веку, открыл около Пале-

Руаяля свой Cercle Social * с секретарями,

корреспондентскими бюро и т. д. Это Те

Deum Фоше, тот самый, который произнес

надгробную речь Франклину в огромной

Ротонде Halle aux blés. Здесь в эту зиму с

помощью прессы и мелодических бесед он

заставляет говорить о себе в самых отдален-

ных кварталах города. «Десять тысяч почтен-

ных лиц» ждут и слушают этого Procureur

Général de la Vérité (генерального прокурора

истины), как он сам титуловал себя, слушают

и мудрого Кондорсе или другого его красно-

речивого помощника. Красноречивый гене-

ральный прокурор! Здесь он выдавливает из

себя, хуже или лучше, свои зрелые и незре-

лые мысли не без результата для себя, потому

что это приносит ему епископство, хотя

только конституционное. Фоше — человек с

гибким языком, здоровыми легкими и пыл-

ким характером; у него достаточно материала

для своих излияний, и материала неплохого: о

праве, природе, любви к ближним, прогрессе.

Какого рода этот материал — «пантеистичес-

кого» ли или просто корыстного, — над этим

в наши дни может задуматься лишь самый

неискушенный ум. Деятельный Бриссо давно

уже намеревался учредить именно такое воз-

рождающее Общественное собрание, он даже

пытался устроить его на Ньюман-стрит в

* Социальный кружок был основан в январе 1790 г.

Клодом Фоше, аббатом, примкнувшим к револю-

ции с первых ее дней, и молодым литератором,

последователем Руссо, Никола де Бонвиллем.

КОНСТИТУЦИЯ