Хубов Г. Мусоргский

Подождите немного. Документ загружается.

Как ни стараюсь я отогнать докучливую Муху, что

жуйсжит скверное слово «развалился», муха тут как

тут . со своим жужжанием—словно смех, гадкий

смех слышится в этом жужжании. Вам, голубушка,

остается собрать остатки разбившейся священной

армии, и если невозможен бой с халдейской всячи-

ной, то драться до последней капли крови в бук-

вальном смысле. Найдутся бойцы, у которых не вы-

рвешь знамени из рук... Художник верит в будущее,

потому что живет в нем; эта вера толкнула меня...

исповедаться перед Вами. Примите моего «Бориса»

под Ваше крыло, и пусть от Вас начнет он, благо-

словленный, свою публичную страду»

Не под ми-

нутным настроением после случайной размолвки вы-

сказаны были эти горькие слова. Тревожные при-

знаки разлада идейно-художественных воззрений

тяготили Мусоргского.

Через два дня в большом письме В. Стасову

(с интереснейшими подробностями подготовки к ра-

боте над «Хованщиной») он вновь и вновь, вол-

нуясь, сетуя и негодуя, возвращался к мучившим его

вопросам. «Отчего, скажите,— писал он,— когда я

слышу беседу юных художников — живописцев или

скульпторов... я могу следить за складом их мозгов,

за их мыслями, целями, и редко слышу о технике —

разве в случае необходимости. Отчего, не говорите,

когда я слушаю нашу музыкальную братию, я ред-

ко слышу живую мысль, а все больше школьную

скамью — технику и музык[альные] вокабулы? —

Разве музыкальное искусство потому только и юно,

что его работают недоросли? Сколько раз, ненаро-

ком, обычаем нелепым (из-за угла) заводил я речи

с братиею — или оттолчка, или неясность, а ско-

рее— не понят... Быть может, я боюсь техники, ибо

плох в ней? Однако же за меня кой-кто постоит в

искусстве и по этой части...

Во истину — пока музыкант художник не отре-

шится от пеленок, подтяжек, штрипок, до той поры

будут царить симфонические попы, поставляющие

свой талмуд «1-го и 2-го издания», как альфу и оме-

гу в жизни искусства. Чуют умишки, что талмуд их

.499

нейрименим в Живом искусстве: где люди, жизн^—•

там нет места предвзятым параграфам и статьям.

Ну и голосят: «драма, сцена стесняют нас — просто-

ра хотим»! И давай тешить мозги: «мир звуков без-

граничен!»; да мозги-то ограничены, так что в нем,

в этом звуке миров, то бишь, в мире звуков! Тот же

простор, что лежа на «газоне следить полет тучек

небесных»: то барашек, то старый дед, то просто ни-

чего нет, то, вдруг, прусский солдат... Почтенное об-

лако очень непостоянно и в мановение ока может из

верблюда сделаться, хотя бы, Ларошем.— Я не про-

тив симфонии, но против симфонистов — неисправи-

мые консерваторы. Так не говорите мне, дорогой

generalissime, отчего наши музыканты чаш,е о техни-

ке толкуют, чем о целях и задачах исторических —

п. ч. это от того...» ^

Отзвуки бурных споров с товарищами слышатся

в нервных, возбужденных строках писем Мусоргско-

го. Смутное ощущение неразрешимости обнаружи-

вающихся противоречий тяготит его. Споры с «му-

зыкальной братией» не приводят к согласию («или

оттолчка, или неясность, а скорее — не понят»). Со-

знание собственной правоты и в то же время не-

уменье доказать ее товарищам («преподнести на

подносе мозги с оттиснутыми на них мыслями»)

усиливает возбужденность. В таком состоянии по-

нятны и горькие сарказмы и невольные преувеличе-

ния.

Но не в них суть. Надо понять, что лишь очень

серьезные причины принципиального характера мог-

ли вызвать это состояние и эти резкие высказы-

вания.

Никто так тяжело не переживал распад кружка,

как Мусоргский. И не только по свойству неуемной,

остро импульсивной натуры. Его отношение к круж-

ку— боевому форпосту передовых музыкантов —

было неразрывно связано с революционными идеями

и чаяниями шестидесятых годов, которым он оста-

вался верен и теперь, в трудное время восторжест-

вовавшей реакции. И как раз теперь, когда творче-

ские силы содружества окрепли и когда столь необ-

.500

кодима была сплоченность в общей действенной

борьбе, внутренние разногласия и противоречия раз-

дробили единство кружка — он распался. Для Му-

соргского это было равносильно поражению, чрева-

тому гибельными последствиями. И он с горечью

писал Л. Шестаковой о «разбившейся священной ар-

мии», горделиво добавляя, что будет «драться до

последней капли крови». Так и письмо В. Стасову

он заключил заповедными словами: «Крест на себя

наложил я и с поднятою головой бодро и весело

пойду, против всяких, к светлой, сильной, праведной

цели, к настоящему искусству, любящему человека,

живущему его отрадой, его горем и страдой»^. И в

этом не было никакой аффектации. Мусоргский чув-

ствовал подъем творческих сил — то было время за-

верщения «Бориса» и зачина «Хованщины». Но

мысль о том, что товарищи по оружию покидают

поле битвы, сверлила его сознание, отрава мрачного

раздумья об «измене общему делу» вызывала при-

ступы тоски и вспыщки бурного негодования. Поры-

вы вдохновенного труда, кипучей творческой дея-

тельности сталкивались с наплывами депрессии,

усугубляемой и тяжелыми испытаниями личной жиз-

ни, и травлей реакционной критики, и цензурными

мытарствами, и невзгодами своего чиновничьего бы-

тия. Он героически сопротивлялся, упорно работал.

Вновь и вновь повторял: «Сказано: «к новым бере-

гам», и возврата нег; — пустился в море — не пло-

щай!». И радовался новым творческим открытиям и

достижениям. Он тянулся к товарищам и встречался

с ними. Но уже не мог заглушить :В себе острую

боль идейного отчуждения, заставившую его про-

изнести слова, от которых сам мог содрогнуться:

«Могучая кучка» выродилась в бездушных измен-

ников...»®.

Между тем товарищи Мусоргского отнеслись к

происходившим событиям и переменам иначе. Вну-

тренние разногласия и распад кружка они считали

неизбежным следствием индивидуального развития

его членов, вовсе не означавшим «измены общему

делу» и разрыва товарищеских отношений. Так, в

.501

частности, рассуждал Бородин, доказывая, со свой-

ственным ему философическим юмором, естествен-

ность распадения кружка. «По мере развития дея-

тельности,— говорил он,— индивидуальность начи-

нает брать перевес над школою, над тем, что чело-

век унаследовал от других. Яйца, которые несет кури-

ца, все похожи друг на друга; цыплята же, кото-

рые выводятся из яиц, бывают уже менее похожи,

а вырастут, так и вовсе не походят друг на друга —

из одного выходит задорный черный петух, из друго-

го смиренная белая курица. Так и тут. Общий склад

музыкальный, общий пошиб, свойственные кружку,

остались, как в приведенном примере остаются об-

щие родовые и видовые признаки куриной породы, а

затем каждый из нас, как и каждый взрослый петух

или взрослая курица, имеют свой собственный лич-

ный характер, свою индивидуальность. И слава бо-

гу!.. Если не все у каждого из нас нравится осталь-

ным, то это опять-таки естественно — в частности

вкусы и взгляды непременно различны. Наконец, у

одного и того же, в различные эпохи развития, в

различные времена, взгляды и вкусы в частности

меняются. Все это до нельзя естественно» Сужде-

ние резонное, умное, однако же не исчерпывающее.

Добрейший Бородин не склонен был углубляться в

идейные противоречия и очень тонко смягчил их

«биологической консистенцией» своих доводов.

Безусловно, индивидуальное развитие членов со-

дружества, их «личных характеров» сыграло весьма

важную роль в судьбе кружка. Да ведь это разви-

тие проявлялось — и все приметнее — не только в

различных вкусах и взглядах, не только в индивиду-

альных особенностях характера «черного задорного

петуха» или «смиренной белой курицы», но и по-

глубже— в сложном процессе формирования творче-

ского мировоззрения членов содружества, в идейных

противоречиях, обусловленных различным отноше-

нием к действительности, стало быть, и различным

пониманием общих задач новой русской музыки, ко-

торые с самого начала, «аЬ ovo», сплотили группу

молодых композиторов. Диалектика развития обна-

.502

жала внутренние противоречия. Отчуждение и от-

ступление идейно переродившегося Балакирева (на

рубеже семидесятых годов) явилось предвестьем

распада кружка. В то трудное время каждый из

членов содружества шел уже своей, самостоятель-

ной дорогой. И вопрос «как мне жить разумно» ре-

шался каждым по-своему. Римский-Корсаков в

1871 году стал профессором консерватории и — в

преддверии новых, капитальных творческих пла-

нов — энергично занялся своим музыкально-техниче-

ским перевооружением. Бородин почти всецело от-

дался обширной научной, педагогической и общест-

венной деятельности, даря музыке короткие часы

«любимого досуга» и, медлительно, урывками созда-

вая гениальные произведения, называл себя «компо-

зитором, иш,ущим неизвестности»... Кюи, преуспевая

на поприще Инженерной академии, продолжал со-

чинять музыку, не отличавшуюся оригинальностью и

силой, но, по выражению Чайковского, «всегда при-

личную и изящную» и печатал в «С.-Петербургских

ведомостях» критические заметки, блиставшие не

столько остротой ума, сколько едким остроумием. Он

спокойно отходил от былых увлечений и считался

членом Могучей кучки скорей по инери.ии...

Вероятно, и Мусоргский при желании мог бы за-

нять, как его товарищи, прочное общественное поло-

жение и «мирно» совершенствовать свой талант, спо-

спешествуя прогрессу музыкальной культуры. Но это

благоразумное решение не согласовывалось с его

убеждениями, с боевым духом его художнической

жизнедеятельности. Он ненавидел свою службу в

Лесном департаменте, с которой вынужден был ми-

риться, чтоб не умереть с голоду. «Суждено созна-

вать,— писал он,— всю бесплодность и ненужность

моего труда по лесной части и, несмотря на это со-

знание, трудиться по лесной части. Жутко!»''. От

«русийских порядков», как он выражался, было ему

«тошнехонько»

Мусоргский жил и горел революционными идеями

творческого новаторства, нетерпеливо рвался вперед,

звал к борьбе. 'Он не страшился трудностей и не-

.503

взгод—страшился застоя, кабинетной отвлеченности,

«четырехстенных мечтаний». Давящая атмосфера ре-

акции вызывала в нем глухо нараставшее сопротив-

ление. Либеральные разглагольствования о благоде-

тельном влиянии «реформ» раздражали его. «Ушли

вперед!» — врешь, «там же»! — восклицал он.— Бума-

га, книга ушли — мы там же. Пока народ не может

проверить во очию, что из него стряпают, пока не за-

хочет сам, чтобы то или то с ним состряпалось —

там

же! Всякие благодетели горазды прославиться, доку-

ментами закрепить препрославление, а народ стонет,

а чтобы не стонать, лих упивается и пуще стонет:

там же!».

Характерно, что эти многозначительные слова, от-

ражавшие идейно-политические взгляды Мусоргско-

го, его отношение к событиям и проблемам современ-

ности, непосредственно связывались с замыслом и

концепцией зарождавшейся «Хованщины». «Сказнили

неведущих и смятенных: сила! — подчеркивал он,— а

приказная изба все живет и сыск тот же, что и за

приказом; только время не то: действительно и тайно

статские мешают чернозему дыхать. Прошедшее в

настоящем — вот моя задача». Он был непоколебим

в идеях, которыми жил в «Борисе» и которые дол-

жны были получить новое развитие в «Хованщине».

Грандиозная эпопея жизни и борьбы народа разра-

сталась в его замыслах. Еще не остыв от Сцены под

Кромами, он волновался уже страстями «Хованщи-

ны»: «...не познакомиться с народом, а побрататься

жаждется: страшно, а хорошо!» И год спустя та

же неотступная мысль владела им: «...народ хочется

сделать: сплю и вижу его, ем и помышляю о нем,

пью — мерещится мне он, он один цельный, большой,

неподкрашенный и без сусального. И какое страшное

(во истину) богатство народной речи для музыкаль-

ного типа, пока не всю Русию исколовратили чугун-

ки! Какая неистощимая (пока, опять-таки) руда для

хватки всего настоящего жизнь русского народа!

Только ковырни — напляшешься — если истинный

художник»Так писал он И. Репину летом 1873 го-

да. Но и в этом, и в других письмах Мусоргского той

.504

и. Репин.

Автопортрет

поры прорывались и горькие ноты затаенных стра-

даний.

В разгар деятельной подготовки к новым творче-

ским свершениям надвинулись тягостные испытания.

Углублявшийся разлад с товарищами порождал в

остро восприимчивой натуре Мусоргского ош,ущение

одинокости. И мысль о незащищенности своих пози-

ций не могла его не тревожить. Он видел, как мучи-

тельно трудно решалась судьба «Бориса», каких

яростных усилий и... горестных уступок требовала

его постановка. Он предвидел, что борьба за «Хован-

щину», при сложившихся «русийских порядках», бу-

дет отнюдь не легче. Ему жизненно необходим был,

и особенно теперь, тесно сплоченный коллектив дру-

зей — боевых соратников. Тем тяжелее было созна-

вать, что он лишается этой опоры, быть может, на-

всегда.

Раны, нанесенные сознанию, не заживают. Му-

соргский работал нервно, неровно, лихорадочными

порывами. «Бывают дни, что кошки на сердце скре-

5№

бут,—писал он летом 1873 года,—но проходят 3tH

дни, как все проходит. Знайте же: работа кипит, и

Мусоряннн ваш тот же Мусорянин, только строже

стал к себе, когда затеял народную драму: разбор-

чивее стал по части своих мозгов...» ". А вскоре в

другом письме, словно продолжая ту же мысль, гово-

рил: «До какой степени я становлюсь строгим к

себе — уморительно, и чем строже становлюсь, тем

делаюсь беспутнее. Уж как это там люди умеют де-

лать—^не знаю, а я не умею и, вероятно, поэтому

тщусь самого Сизифа преодолеть. На мелкие вещи

настроения нет; впрочем сочинение маленьких пьес

есть отдых при обдумывании крупных созданий. А у

меня отдыхом становится обдумывание крупных соз-

даний, когда я, прочь от казенной стряпни, попадаю

в свою сферу: так-то все у меня в перековырку

идет —сущая беспутность»Да, все тот же был

Мусорянин — человек-музыкант и борец. Но раны,

нанесенные сознанию, не заживали. Дни, когда «кощ-

ки на сердце скребут», проходили и... вновь возвра-

щались. В эти-то дни стал напоминать о себе зата-

ившийся недуг. Возобновились приступы нервной бо-

лезни, казалось, давно минувшей 'з. Ненароком вер-

нулась и привычка, приобретенная в «беспутные дни»

гвардейской юности,— пристрастие к вину. Друзья

забеспокоились; однако сам Мусоргский поначалу не

придавал или не хотел придавать всему этому осо-

бенного значения — «пройдет, как все проходит...».

Он чувствовал кипенье творческих сил, и строгое со-

знание ответственности художника торопило его.

Громадный успех «Бориса Годунова» в широкой

публике ободрил и обнадежил Мусоргского, укрепил

его уверенность в собственных силах. Но этот яркий

просвет был резко омрачен последующими события-

ми—враждебным приговором критики, двоедушным

выступлением Кюи, урезками в опере, наконец, сня-

тием ее с репертуара.

Посреди невзгод и треволнений постигло Мусорг-

ского страшное несчастье — смерть Н. Опочининой;

она скончалась 29 июня 1874 года. После смерти ма-

тери композитора это была для него самая тяжелая

.506

утрата. Мусоргский таил свое горе, нигде, никогда не

упоминал о нем. Лишь сохранившийся набросок не-

оконченного «Надгробного письма» («Злая смерть,

как коршун хищный...») говорит о пережитых им му-

ках. В словах и музыке этого «неотправленного

письма» прорвалось подавленным стоном душевное

смятенье, отголоски которого слышались и в нача-

том ранее цикле «Без солнца». И все же «нитка све-

та» в лирике Мусоргского не погасла...

Жизнь брала свое. Борьба продолжалась с нара-

стающим напряжением. Мусоргский упрямо проби-

вался к цели. В те годы создавались сцены из «Хо-

ванщины», «Картинки с выставки», вокальные циклы

«Без солнца» и «Песни и пляски смерти», романсы и

песни. Рядом с сумрачной трагедией «Хованщины»

возникали светлые образы «Сорочинской ярмарки».

А в 1877 году задумывалась уже «Пугачевщина».

Безотрадно складывались обстоятельства жизни

Мусоргского. Разлад с друзьями углублялся. «Хал-

дейская» служба по чиновничьей части угнетала его;

болезнь прогрессировала; пристрастие к вину прини-

мало зловещий характер, грозя роковыми послед-

ствиями; надвигалась нищета одиночества... Превоз-

могая боль утрат и горечь поражений, он отдавался

музыке — единственное, чем он мог заслониться от

ударов судьбы. И эти творческие порывы окрыляли

Мусоргского, поддерживали в нем боевой дух, на-

дежду на лучшее будущее. В его письмах, вплоть до

последних, мучительных, лет — посреди мрачных раз-

думий, горьких признаний и гневных сарказмов —

звучала непреклонная убежденность борьбы, свети-

лось творческое упоенье создаваемой музыкой. Так

причудливо и неумолимо сплетались восходящие и

нисходящие линии трагической судьбы художника,

наматывая клубок неразрешимых противоречий...

Начало семидесятых годов Мусоргский встретил

победительно — готовой партитурой «Бориса Годуно-

ва» (первоначальная редакция). Как бы ни отнес-

.507

лись к ней окружающие, внутреннее ощущение зна-

чительности нового крупного сочинения волновало и '

радовало его. Радовали и успехи товарищей.

В 1869 году прозвучали Первая симфония Бородина

и Вторая («Антар») Римского-Корсакова, состоялась

премьера «Вильяма Ратклифа» Кюи; готовилась

«Псковитянка» (сюжет которой был подсказан Рим-

скому-Корсакову Мусоргским). Творческие завоева-

ния молодых композиторов кучки принимали все бо-

лее широкий размах. В то же время усилилась ак-

тивность враждующей критики, обострилась борьба

с дирекцией Русского музыкального общества. Бала-

кирев был изгнан с поста главного капельмейстера —

по указанию «почетной председательницы» РМО,

вел. кн. Елены Павловны, распорядивщейся, как из-

вестно, «вырвать с корнем прежнее направление».

Мусоргский не остался в стороне от этих событий.

Он выступил с острым музыкальным памфлетом (на

собственный текст).

Это был знаменитый «Раек» с пестрыми сатири-

ческими картинками, изображающими «превесьма

важных музыкальных особей» во главе с «преслав-

ной» покровительницей — музой Евтерпой, мифологи-

ческий облик которой деликатно олицетворял вел.

кн. Елену Павловну. Остроумно использовав компо-

зиционный прием «скоморошьего представления»,

Мусоргский придал всей пьесе характер реальной

небылицы в лицах.

Вначале выступает он сам в роли раешника, за-

зывающего «почтенных господ поглядеть на музы-

кальных воевод». Маленькое вступление звучит

хлестко, в духе простонародной шутки-прибаутки.

И вот открывается кунсткамера — показываются пер-

сонажи райка. В первой картинке изображен не-

безызвестный профессор Заремба, тогдашний дирек-

тор консерватории, доктринер и догматик«Расто-

чая смертным глаголы непонятные», он важно по-

учает, что «минорный тон — грех прародительский» и

что «мажорный тон — греха искупление». Облик За-

рембы комично охарактеризован в музыке перефра-

зированным хоралом f«Seht! ег kommt-») из генде-

.508