Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

только во времени, в долгом ряде событий («бегущие дни — надежней-

шие свидетели», Ол. 1, 28—34; «бог-Время единый выводит пытанную

истину», Ол. 10, 53—55) — но поэт как бы уторапливает ее раскрытие.

Поэт подобен пророку, «предсказывающему назад»: как пророк раскры-

вает в событии перспективу будущего, так поэт — перспективу прошло-

го,

как пророк гадает об истине по огню или по птичьему полету, так

поэт — по исходу атлетических состязаний. И если пророка вдохновляет

к вещанию божество, то и поэта осеняют его божества — Музы, дарящие

ему прозрение, и Хариты, украшающие это прозрение радостью. Таким

образом, поэт — любимец богов не в меньшей степени, чем атлет, кото-

рого он воспевает; поэтому так часто Пиндар уподобляет себя самого

атлету или борцу, готовому к дальнему прыжку, к метанию дрота, к

стрельбе из лука (Нем. 5, Ол. 1,9, 13 и др.); поэтому вообще он так часто

говорит в одах о себе и слагаемой им песне — он сознает, что имеет на

это право. Высший апофеоз поэзии у Пиндара — это 1-я Пифийская ода

с ее восхвалением лиры, символа вселенского порядка, звуки которой

несут умиротворение и блаженство всем, кто причастен мировой гармо-

нии,

и повергают в безумие всех, кто ей враждебен.

Золотая лира,

Единоправная доля

Аполлона и синекудрых Муз!

Тебе вторит пляска, начало блеска;

Знаку твоему покорны певцы,

Когда, встрепенувшись, поведешь ты замах к начинанию хора;

Ты угашаешь

Молниеносное жало вечного огня,

И орел на скипетре Зевса

Дремлет, обессилив два быстрые крыла —

Орел, царь птиц;

На хищную голову его

Пролила ты темную тучу,

Сладкое смежение век,

И во сне

Он вздымает зыбкую спину,

Сковываемый захватом твоим.

Сам насильственный Арес,

Отлагая жесткое острие копья,

Забытьём умягчает сердце —

Ибо стрелы твои отуманивают и души богов

От умения сына Латоны

И глубоколонных Муз.

(Пиф. 1, 1-12)

Такова система художественных средств, из которых слагается поэ-

зия Пиндара. Легко видеть, что все сказанное относится не только к

Пиндару — это характерные черты всего греческого мироощущения

или,

во всяком случае, архаического греческого мироощущения. Но са-

ма напряженность этого мироощущения, постоянная патетическая взвин-

ченность, настойчивое стремление объять необъятное — это уже особен-

ность поэзии Пиндара. Его старшим современником в хоровой лирике

был Симонид, младшим — Вакхилид; оба они пользуются тем же арсе-

налом лирических средств, но пиндаровской могучей громоздкости и напря-

женности здесь нет, а есть изящество и тонкость. Они не утверждают

мировой порядок — они украшают мировой порядок, уже утвержден-

ный.

Сама страстность притязаний Пиндара на высшее право поэта ос-

мыслять и утверждать действительность означает, что речь идет не о

чем-то само собой подразумевающемся, что это право уже оспаривается.

Так оно и было. Пиндар работал в ту эпоху, когда аристократичес-

кая идеология, глашатаем которой он был, начинала колебаться и отсту-

пать под напором новой идеологии, уже рождавшей своих поэтов. Пин-

дар верил в мир непротиворечивый и неизменный, а его сверстники

Гераклит и Эсхил уже видели противоречия, царящие в мире, и разви-

тие — следствие этих противоречий. Для Пиндара смена событий в

мире определялась мгновенной волей богов — для новых людей она

определялась вечным мировым законом. У Пиндара толкователем и

провидцем сущего выступает поэт, в своем вдохновении охватываю-

щий ряды конкретных аналогичных событий, — в V в. таким толкова-

телем становится философ, умом постигающий отвлеченный закон, ле-

жащий за событиями. Лирика перестает быть орудием утверждения

действительности и становится лишь средством ее украшения, высо-

ким развлечением, важной забавой. Для Пиндара это было неприемле-

мо,

и он боролся за традиционный взгляд на мир и традиционное место

поэта-лирика в этом мире.

Эта борьба была безуспешна. Противоречивость мира не была для

Пиндара и его современников философской абстракцией — она раскры-

валась на каждом шагу в стремительной смене событий конца VI — пер-

вой половины V в. Перед лицом этих противоречий пиндаровское вос-

приятие мира оказывалось несостоятельным. Лирический поэт видел в

представшем ему событии торжество такого-то начала и всем пафосом

своего искусства доказывал закономерность этого торжества, а следую-

щее событие оборачивалось торжеством противоположного начала, и

поэт с той же убежденностью и тем же пафосом доказывал и его зако-

номерность. Для Пиндара, представлявшего себе мир прерывной цепью

мгновенных откровений, в этом не было никакой непоследовательно-

сти.

Для каждого города, делающего ему заказ на оду, он писал с такой

отдачей, словно сам был гражданином этого города: «я» поэта и «я»

хора в его песнях часто неотличимы. Такая позиция для Пиндара

программна: «Будь подобен умом коже наскального морского зверя

(т.

е. осьминога): со всяким городом умей жить, хвали от души пред-

ставшее тебе, думай нынче одно, нынче другое» (фр. 43, слова Амфиа-

рая).

Со своей «точки зрения вечности» Пиндар не видел противоречий

между городами в Греции и между партиями в городах — победа афин-

ского атлета или победа эгинского атлета говорили ему одно и то же:

побеждает лучший. Победа одного уравновешивается победой другого,

и общая гармония остается непоколебленно; напротив, всякая попытка

нарушить равновесие, придать преувеличенное значение отдельной по-

беде обречена на крушение в смене взлетов и падений превратной судь-

бы.

Достаточно предостеречь победителя, чтобы он не слишком превоз-

носился в счастье, и помолиться богам, чтобы они, жалуя новых героев,

не оставляли милостью и прежних, — и все мировые противоречия бу-

дут разрешены. Таково убеждение Пиндара; наивность и несостоятель-

ность этого взгляда в общественных условиях V в. все больше и больше

раскрывалась ему на собственном жизненном опыте.

Пиндар родился в Фивах в 518 г. до н. э. (менее вероятная дата —

522 г.) и умер в 436 г. Его поэтическое творчество охватывает более 50

лет. И начало и конец этой творческой полосы отмечены для Пиндара

тяжелыми потрясениями: в начале это греко-персидские войны, в кон-

це — военная экспансия Афин.

В год нашествия Ксеркса (480) Пиндар уже пользовался извест-

ностью как лирический поэт, ему заказывали оды и фессалийские Але-

вады (Пиф. 10), и афинский изгнанник Мегакл (Пиф. 7), и состязатели

из Великой Греции (Пиф. 6 и 12); но, как кажется, в эти годы Пиндар

больше писал не эпиникии, а гимны богам, сохранившиеся лишь в ма-

лых отрывках. Когда Дельфы и Фивы встали на сторону Ксеркса, для

Пиндара это был саморазумеющийся акт: сила и успех Ксеркса каза-

лись несомненными, стало быть, милость богов была на его стороне. Но

все обернулось иначе: Ксекс был разбит, Фивы оказались тяжко скомпро-

метированы своей «изменой» и чудом избежали угрозы разорения.

Тревожная и напряженная ода Истм. 8 («Некий бог отвел Танталову

глыбу от наших глав...», «Подножного держись, ибо коварно нависло

над людьми и кружит им жизненную тропу Время...») осталась памят-

ником переживаний Пиндара: это самый непосредственный его отклик

на большие события современности. Отголоски этого кризиса слышны

в стихах Пиндара и позже: оды Истм. 1 и 3—4 посвящены фиванцам,

пострадавшим в войне, где они бились на стороне персов.

Разрядкой этого кризиса было для Пиндара приглашение в Сици-

лию в 476 г. на празднование олимпийских и пифийских побед Гиеро-

на Сиракузского и Ферона Акрагантского. Здесь, в самом блестящем

политическом центре Греции, где все культурные тенденции, близкие

Пиндару, выступали обнаженней и ярче, поэт окончательно выработал

свою манеру, отточил до совершенства свой стиль: оды сицилийского

цикла считались высшим достижением Пиндара и были помещены на

первом месте в собрании его эпиникиев (Ол. 1—6, Пиф. 1—3, Нем. 1).

Пиндара не смущало, что славословить ему приходилось тиранна: успе-

хи Гиерона были для него достаточным залогом права Гиерона на пес-

ню.

Оды для сицилийцев Пиндар продолжал писать и по возвращении

в Грецию; но кончилась эта связь болезненно — в 468 г. Гиерон, одер-

жав долгожданную колесничную победу в Олимпии, заказал оду не

Пиндару, а Вакхилиду (эта ода сохранилась), и Пиндар ответил ему стра-

стным стихотворением (Пиф. 2), где миф об Иксионе намекает на

неблагодарность Гиерона, а соперник Вакхилид назван обезьяной. Это

означало, что полного взаимопонимания между поэтом и его публикой

уже не было.

По возвращении из Сицилии для Пиндара настала полоса самых

устойчивых успехов — 475—460 гг. Военно-аристократическая реак-

ция,

господствовавшая в большинстве греческих государств после пер-

сидских войн, была хорошей почвой для лирики Пиндара; старший со-

перник его Симонид умер около 468 г., а младший, Вакхилид, слишком

явно уступал Пиндару. Около половины сохранившихся произведений

Пиндара приходится на этот период: он пишет и для Коринфа, и для

Родоса, и для Аргоса (Ол. 13, Ол. 7, Нем. 10), и для киренского царя

Аркесилая (Пиф. 4—5, ср. Пиф. 9), но самая прочная связь у него уста-

навливается с олигархией Зтины: из 45 эпиникиев Пиндара 11 посвя-

щены эгинским атлетам. Но и в эту пору между Пиндаром и его пуб-

ликой возникают редкие, но характерные недоразумения. Около 474 г.

Афины заказывают Пиндару дифирамб, и он сочиняет его так блестяще,

что соотечественники-фиванцы обвинили поэта в измене и наказали

штрафом; афиняне выплатили этот штраф. В другой раз, сочиняя для

Дельфов пеан 6, Пиндар, чтобы прославить величие Аполлона, нелестно

отозвался о мифологическом враге Аполлона — Эакиде Неоптолеме;

Эгина, где Эакиды были местными героями, оскорбилась, и Пиндару

пришлось в очередной оде для эгинян (Нем. 7) оправдываться перед

ними и пересказывать миф о Неоптолеме по-новому. Пиндаровское все-

приятие и всеутверждение действительности явно оказывалось слиш-

ком широким и высоким для его заказчиков.

В поздних одах Пиндара чем дальше, тем настойчивее слышится

увещевание к сближению и миру. Эпизод с дифирамбом Афинам, искон-

ным врагам Фив, — лишь самый яркий пример этому. В одах для

эгинских атлетов он подчеркнуто хвалит их афинского тренера Меле-

сия (Нем. 6, Ол. 8, впервые еще в Нем. 5); в Истм. 7 мифом о дорий-

ском переселении, а в Истм. 1 сближением мифов о Касторе и об Иолае

он прославляет традиционную близость Спарты и Фив; в Нем. 10 миф

о Диоскурах вплетен так, чтобы подчеркнуть древнюю дружбу Спарты

и Аргоса в противоположность их нынешней вражде; в Нем. 11 узы

родства протягиваются между Фивами, Спартой и далеким Тенедосом;

в Нем. 8 с восторгом описывается, как эгинский Эак соединял дружбою

даже Афины и Спарту. Это — последняя попытка воззвать к традициям

панэллинского аристократического единения. Конечно, такая попытка

была безнадежна. В те самые годы, когда писались эти произведения,

Афины изгоняют Кимона, поборника примирения, и переходят к наступа-

тельной политике: в 458 г. разоряют дорогую Пиндару Эгину, в 457 г.

при Энофитах наносят удар власти Фив над Беотией. Для Пиндара это

должно было быть таким же потрясением, как когда-то поражение Ксерк-

са.

Творчество его иссякает.

Пиндар еще дожил до коронейского реванша 447 г., когда фиван-

цы отомстили победою за Энофиты и выбили афинян из Беотии. Послед-

няя из его сохранившихся од, Пиф. 8 с ее хвалою Тишине, звучит как

вздох облегчения после Коронеи, и упоминания о судьбе заносчивых

Порфириона и Тифона кажутся предостережением Афинам. Но в этой

же оде читаются знаменитые слова о роде человеческом:

Долыцик свежего счастья

В неге широких надежд

Возносится, окрыляясь мужеством,

И заботы его — превыше богатств.

В малый срок

Возвеличивается отрада смертных,

Чтобы рухнуть в прах,

Потрясшись от оборотного помысла.

Однодневки,

Что — мы? что — не мы? Сон тени —

Человек.

(Пиф. 8, 89—96);

а другая ода того же времени, Нем. 11, откликается на это: кто и пре-

красен и силен, «пусть помнит: он в смертное тело одет, и концом кон-

цов будет земля, которая его покроет». Таких мрачных нот в прежнем

творчестве Пиндара еще не бывало. Он пережил свой век: через немно-

гие годы после своей смерти он уже был чем-то безнадежно устарелым

для афинской театральной публики (Афиней, I, За, и XIV, 638а) и в то же

время — героем легенд самого архаического склада — о том, как в лесу

встретили Пана, певшего пеан Пиндара, или как Персефона заказала

ему посмертный гимн (Павсаний, IX, 23). С такой двойственной славой

дошли стихи Пиндара до александрийских ученых, чтобы окончатель-

но стать из предмета живого восприятия предметом филологического

исследования.

S. Статья была написана как предисловие к изданию перевода од и

фрагментов Пиндара (в «Вестнике древней, истории» 1972—1974, по-

том отдельно, М., 1980). Перевод был трудным; если бы кроме научно-

го издания передо мною не было старого учебного издания с раскры-

тым диалектом и выпрямленным синтаксисом (Е. Sommer, 1847), я бы

никогда с ним не справился. Главным «путеводителем по Пиндару*

была (и остается) книга С. М. Bowra, Pindar. Oxf., 1964. Книгу о Пиндаре

хотела написать в последние свои годы М. Е. Грабарь-Пассек (1893—

1975),

лучший человек из наших классических филологов, с которой я

тогда много беседовал; мне хотелось, чтобы эта статья была заме-

ною ее книге.

ПОЭТ

ПОЭЗИЯ

РИМСКОЙ КУЛЬТУРЕ

Поэзия

римской культуре прошла ускоренный путь развития.

IV в. до н. э.

авторской поэзии

Риме

еще не

существовало,

Рим жил

устной, народной, безымянной словесностью;

к I в. н. э.

литературная

авторская поэзия

не

только выделилась

оформилась,

но и

преврати-

лась

такое замкнутое искусство

для

искусства, которое почти утрати-

ло практическую связь

другими формами общественной жизни.

На

такой переход потребовалось, стало быть, три столетия.

Греции подоб-

ный переход

— от

предгомеровской устной поэзии около

IX в. до н. э.

до эллинистической книжной поэзии

III в. до н. э. —

потребовал шести

столетий, вдвое больше.

Но

главная разница

литературной эволюции

Греции

Рима

— не

количественная. Главная разница

в том, что

рим-

ская поэзия

самых первых шагов оказывается

под

влиянием грече-

ской поэзии,

уже

совершившей свой аналогичный круг развития,

чер-

ты,

характерные

для

поздних этапов такого развития, появляются

римской поэзии

уже на

самых ранних

ее

этапах

Динамика литературы

искусства определяется

конечном счете

тенденциями

интеграции

дифференциации общества,

к его

сплоче-

нию

и его

расслоению.

литературе

искусстве всегда сосуществуют

формы, служащие тому

другому. Одни явления искусства приемлемы

для всех

(или

хотя

бы для

многих) слоев общества

объединяют обще-

ство единством вкуса (которое иногда бывает

не

менее социально зна-

чимо,

чем,

например, единство веры). Другие явления

своем бытова-

нии ограничены определенным общественным кругом,

и они

выделяют

обществе элитарную культуру

массовую культуру,

иногда

более

сложные соотношения субкультур. Положение каждой формы

этой

системе

течением времени меняется.

Так, в

греческой поэзии жанр

эпиграммы, выработанный

элитарной элегической лирике VII—VI

вв.

до

н. э., в

первые века нашей

эры

становится достоянием массовой

поэзии полуграмотных эпитафий;

наоборот, жанр трагедии, оформив-

шийся

VI—V

вв. из

разнородных фольклорных элементов

на

почве

массового культа аттического Диониса, через несколько веков становит-

ся книжной экзотикой, знакомой только образованному слою общества.

Различным аспектам такого своеобразия римской поэзии посвящена боль-

шая книга:

Williams G. Tradition and originality in Roman poetry. Oxford, 1968

— интерес-

ное,

хотя несколько хаотичное собрание интерпретаций стихотворений и отрыв-

ков римских поэтов

I в. до н. э.; к

нашей теме ближе всего относится

гл. 2 —

The poet and the community.

Ср. как бы дополнение к этой книге:

Williams G. Change

and Roman literature in the early Empire. Berkeley,

1978.

В греческой литературе доэллинистического периода поэзия, обслу-

живающая общество в целом, и поэзия, обслуживающая только верхний

его слой, различались с полной ясностью. Поэзией, на которой сходилось

единство вкуса целого общества, был, во-первых, гомеровский эпос (с IX—

VIII вв.), во-вторых, гимническая хоровая лирика (с VII в.) и, в-треть-

их, только в Аттике, трагедия и комедия (с V в.). Поэзией, которая выде-

ляла из этого единства вкус социальной и культурной элиты, была ли-

рика (элегия, ямб, монодическая мелика и такие жанры хоровой мели-

ки,

как энкомий и эпиникии). Конфликтов между этими системами вкуса,

по-видимому, не возникало. Мы ничего не слышим, например, о том,

чтобы в Афинах какой-то слой публики отвергал трагедию или коме-

дию;

и если Платон из своего утопического государства изгонял гоме-

ровский эпос, то лишь во имя другой, столь же общеприемлемой литера-

турной формы — гимнической лирики.

Только с наступлением эллинистической эпохи все меняется. Круг

потребителей словесности из полисного становится общегреческим, фор-

мы передачи и потребления словесности из устных становятся книж-

ными, все перечисленные литературные формы из достояния быта, об-

служивающего настоящее, становятся достоянием школы, обслуживаю-

щей связь настоящего с прошлым. По одну сторону школы развивается

поэзия нового быта, столь досадно мало известная вам, — новеллисти-

ческие и анекдотические повествования, «эстрадная» лирика (гиларо-

дия,

лисиодия и пр.), мимическая драма

. По другую сторону школы

развивается элитарная поэзия каллимаховского типа, экспериментирую-

щая с созданием искусственных новых литературных форм и оживле-

нием малоупотребительных старых. Если до сих пор нарождение и

изменение литературных жанров определялось в первую очередь вне-

литературными общественными потребностями (общегородских и круж-

ковых сборищ, т. е. празднеств и пирушек), то теперь оно определяется

иным: нуждами школы (которая тормозит тенденции к изменчивости

и культивирует канон) и внутрилитературной игрой влияний, притяже-

ний и отталкиваний (оторвавшейся от непосредственного контакта с

потребителем). Такая картина остается характерной и для всей после-

дующей истории поэзии в книжных культурах Европы.

Если сравнить с этой эволюцией социального бытования греческой

поэзии эволюцию римской поэзии, то бросается в глаза резкое отличие.

Постепенное накопление культурных ценностей, которое потом кано-

низируется школьной традицией как обязательное для всех, в Риме было

нарушено ускорением темпа его культурной эволюции. Когда в III в.

до н. э. Рим, не успев создать собственной школьной системы образова-

ния,

перенял греческую, этим он как бы начал счет своей культурной

Ср.:

Reich

Н.

Der Mimus. В., 1903, Bd. I—II — сочинение, фантастическое в

подробностях, но до сих пор интересное в общих чертах: мощь того низового

пласта словесности, к которому принадлежал мим, показана здесь хорошо.

истории с нуля. Между доблестной, но невежественной латинской древно-

стью и просвещенной греческим светом, хотя и пошатнувшейся в нра-

вах, современностью ощущается резкий разрыв, приходящийся на вре-

мя I и II Пунических войн. Такое представление мы находим у Порция

Лицина (конец II в. до н. э.), а ко времени Горация оно уже непререкае-

мо (знаменитое «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила...» —

«Послания», II, 1, 156). Школа греческого образца явилась не наследни-

цей прошлого, а заемным средством для будущего

: она не осмысляла

то,

что и без того все знали, а насаждала то, чего еще никто не знал.

Именно поэтому римская школа так легко принимала в программу про-

изведения свежие, только что написанные: сперва «Летопись» Энния,

потом «Энеиду» Вергилия. Такая школа не столько сплачивала обще-

ство,

сколько размежевывала — противопоставляла массе, не прошед-

шей учения, элиту, прошедшую учение. (Такова, как известно, была роль

греческой школы, выделявшей эллинизированную верхушку общества,

и на эллинистическом Востоке.) Конечно, постепенно круг публики, про-

шедшей школу, все более и более расширялся, расплывался, и чем далее

это шло, тем более школа приобретала свою естественную культурно-

сплачивающую роль. Но это было долгим делом и завершилось разве

что к концу I в. н. э.

Опираясь на школу, римская поэзия распространяется в быт и ни-

зов,

и верхов общества: эти два направления раздельны, как в эллини-

стической Греции. В римском быте издавна четко различались два

сектора, две формы времяпрепровождения — «дело» и «досуг», negotium

и otium: первый включал войну, земледелие и управление общиной, вто-

рой — все остальное

. Почвой для поэзии стал именно «досуг».

В Греции такой прочной связи поэзии с «досугом» мы не находим опять-

таки до эпохи эллинизма: здесь слово schole, «досуг» приобрело иное,

дополнительное значение — «учение» (и перешло в латинский язык

как ludus, «школа», буквально — «игра»). Удельный вес и формы прояв-

ления otium'a в римском быту менялись. Лишь постепенно, по мере по-

вышения жизненного уровня в римском обществе для досуга освобож-

далось все больше места, причем, конечно, в первую очередь в высших,

обеспеченных слоях общества. Соответственно с этим постепенно рас-

крывается римское общество и для поэзии. За долитературным перио-

дом относительной однородности римской словесности следует сперва

период формирования поэзии для масс, а потом — поэзии для образо-

ванной и обеспеченной верхушки общества: перед нами с самого нача-

ла — поэзия разобщенных культурных слоев, из которых каждый по-

О социальной роли античной школы см. классическую работу: MarrouH.I.

L'histoire de Г education dans l'antiquitd. P., 1948.

Об этом основоположном для нашей темы понятии см.: Andre J. L'otium

dans la vie romaine. P., 1966; здесь прослеживается его история с древнейших вре-

мен до эпохи Августа.

своему откликается на запросы римской действительности и опирается

на материал, предоставляемый греческими предшественниками. Затем,

в неповторимый, исторический момент перелома от Республики к Им-

перии, запросы масс и запросы верхушки общества, обращенные к по-

эзии,

совпадают: это — короткая полоса римской классики «золотого

века», когда поэзия действительно объединяла, а не разъединяла обще-

ство.

И наконец, после этого опять наступает разрыв, и поэзия досужего

высшего общества продолжает существовать уже по инерции, как «по-

эзия для поэзии».

Таким образом, перед нами — знакомая периодизация истории рим-

ской литературы: эпоха устного творчества (примерно до 250 г. до н. э.),

«ранняя римская литература» (ок. 250—150 гг. до н. э.), «литература

эпохи гражданских войн» (ок. 150—40 гг. до н. э.), «литература эпохи

Августа» (ок. 40 г. до н. э. — 15 г. н. э.), «литература эпохи Империи»

(примерно с 15 г. н. э.). Нам предстоит лишь выделить для прослежи-

вания наименее изученный аспект этой истории становления римской

литературы.

В ранней римской словесности поэзия бытовала только устная и

безымянная. Письменность фиксировала лишь деловую прозу: законы

и жреческие летописи. Лирическая поэзия была целиком обрядовая

(гимны богам, плачи по умершим) и как таковая казалась тоже не худо-

жественной, а деловой словесностью. Драматическая поэзия играла лишь

подсобную роль при игровых представлениях: одни из этих представле-

ний считались этрусского происхождения («фесценнины», от сельских

обрядовых хоровых перебранок), другие — оскского («ателланы», от го-

родских комических бытовых сценок), но история их затемнена домыс-

лами позднейших грамматиков, реконструировавших ее по аналогии с

историей греческой комедии. Эпическая поэзия была представлена за-

гадочными застольными песнями «во славу предков», исполнявшимися

то ли «скромными отроками» (Варрон у Нония, s. v. assa voce), то ли самими

пирующими поочередно, т. е. уже по греческому обычаю (Катон у Цице-

рона, «Брут», 75); так как уже Катон не застал живой памяти о них, то

можно считать, что за сто лет до его рождения, около 350 г., их уже не

было в быту. Видно, что перед нами более архаический тип бытования

песен, чем в гомеровской Греции: певец еще не специализировался, не

отделился от слушателей, перед нами скорее Ахилл, который сам себе

поет и играет на кифаре («Илиада», IX), чем Демодок, который поет и

играет для слушателей, собравшихся на пиру («Одиссея», VII). Образ

поэта в римской культуре еще не существует. Первым «писателем с

именем» по традиции учебников считается Аппий Клавдий Слепой, ко-