Эпштейн М.Н. Самоочищение. Гипотеза о происхождении культуры
Подождите немного. Документ загружается.
сопротивляться. Минуя верха, они взяли инициативу в свои руки. Их арестовали, но
пока они сидели, из Москвы пришел приказ "дать китайцам". Тогда ребят
освободили и сделали Героями Советского Союза.
Советское общество стало послушным обществом. Но дальше что?
Возьмем вполне удобную гипотезу, что Андропов не был опереточным злодеем
из КГБ, что он, внутри себя, был просвещенный реформатор, который долго
подготовлял свою власть, поэтому держал полумертвого Брежнева, чтобы успеть
заблаговременно подготовить все звенья аппарата и избежать заварухи.
Предположим, что это человек, который захотел делать добро, так, как он его
понимал, ≈ ведь он представитель партийной элиты, просвещенный технократ, он не
мог быть буржуазным реформатором. Предположим, он проводил бы какие-то ≈
любые ≈ реформы. То ли в сторону военизированного национализма с подачками
крестьянству, то ли в более либеральную сторону, с подачками научной
интеллигенции и культурным технократам. Мне кажется, он тип коммуниста-
технократа, который пришел на смену идеократам. По моей терминологии, он из
зелененьких пробился в красненькие, а не из красненьких ≈ в красненькие. Я знаю
круг людей, который на него молился, я верю людям, которые мне его хвалили,
верю, потому что они одновременно ругали Брежнева, когда это было весьма
опасно. Один личный помощник Брежнева говорил: "Пока мы ему пишем, хоть бы
читать научился". А Андропов внушал уважение к себе со стороны людей со
знанием языков, докторов наук, профессоров, причем уважение не издалека, они его
знали и звали Юрочкой. Допустим, что он был человек талантливый и знал, что
происходит, не из вторых рук, а из первых.
С чем он сразу столкнулся бы при первой попытке любой реформы? Советскую
власть нельзя сравнивать с Россией, но можно припомнить, сколько Петру
пришлось бород отрезать? Каким образом Андропов в 70 лет смог бы обладать
такой полнотой власти, чтобы проводить реформы? На кого он мог опереться?
Предположим, у него была огромная сила: у него было досье на всех. Поощрялось
воровство в свое время, смотрелось сквозь пальцы на всякие сексуальные
преступления, на стяжательство, на взяточничество, чтобы всех увидеть. Не ловили,
потому что хотели знать и иметь материал. Но ведь аппарат насилия, карательный
аппарат, тоже подключен к формам коррупции. Мне не ясно, на кого такой
гипотетический Андропов-реформатор мог бы опираться.
Совершенно ясно, что страна зашла в тупик, ясно и технократам, и думающим
партийным лидерам на местах. Очевидно, что если они не развяжут войну очень
скоро, то вооружение устареет морально, а ни из теперешнего хозяйства, из крови
колхозников компьютер не построишь. А сейчас перевооружаться ≈ это значит
каким-то образом восстанавливать экономику. Но болезнь запущена, и я думаю, что
бескровной реформации быть не может. Вот одна проблема ≈ даже если бы не то
короткое время, которое было отпущено Андропову жизнью.
Как реформировать? Ведь воспитан огромный класс идеологических
бездельников, на всех уровнях, на каждые 7 человек ≈ один-два бездельника,
которые живут только за счет того, что все время напоминают публике, что есть
советская власть. Это ≈ их профессия. Что делать с огромными армиями отвыкших
от какого-либо труда людей? Даже если им поручить, вешать, они и вешать не
умеют, стрелять не умеют, только сидеть ≈ и занимать место. Недооценивать
количество таких людей невозможно: это ≈ почти все, сидящие в "творческих
союзах", завклубами, идеологи, затейники, парторги, лекторы, читающие лекции ни
о чем, сверхштатные инструкторы... выкроить можно на среднюю европейскую
страну. Как их переквалифицировать? Где взять прибавочный продукт, чтобы их
всех послать на пенсию?
Кроме того, они будут сопротивляться. Косыгине кие реформы захлебнулись не
наверху, а где-то в среднем звене, причем это среднее звено невозможно было
нащупать точно, ни возрастно, ни как-либо иначе. Скажем, мой друг архитектор
Полянский был в восторге от этих реформ. Почему? Это молодой, честолюбивый,
энергичный директор, который был на месте. Ему идея самоуправляемости и
самоокупаемости в институте безумно нравилась, он об этом мечтал. Он говорил,
что 80% кадров у него в институте ≈ это скрытая безработица, и лишь 20% людей у
него работают. Полянскому невыгодно иметь 80% своих сотрудников, если ему дать
свободу, он их уволит. Нетрудно предсказать, как к такой перспективе отнесутся эти
80%. Вот реформа и захлебнулась.
Сила Брежнева была в том, что он укрепил рутину, установил статус-кво,
кардинально было остановлено всякое движение, начавшееся при Хрущеве. Это
никому не было опасно: Демичев, Егорычев, Павлов мне позже хвастались, что они
входили в группу, снявшую Хрущева. А если начать двигать, то возникнут три
конфликта: инерция системы, личное сопротивление тех, кто может пострадать, и,
самое главное ≈ вместо стабильной пирамиды, которая 20 лет стояла при Брежневе,
начнется какая-то качка, которая всегда может привести к непредвиденным
результатам, противоположным замыслу.
Ведь делались же попытки реформы. В своей области я, например, предлагал
децентрализовать деньги, ассигнованные на искусство. Чтобы, например,
новосибирский городок распоряжался собственным бюджетом и нанимал тех
художников, которых он хочет, а если колхозники хотят нанимать Серова, то пусть
сами его и приглашают. Так было сделано в Югославии. Это локальное
предложение, малая реформа, казалось бы, очень простая и не расходящаяся с
идеалами советской власти, потому что все равно принимало бы решение партийное
руководство, только местное. Это предложение наткнулось на дикое сопротивление
тех бюрократов, которые привыкли жить, будучи посредниками между заказчиком и
художником. Ведь доходит до смешного: одну работу приходят принимать 40
человек, причем принимают по несколько раз, лишь бы создать видимость
деятельности, хотя все заранее уже решено. Если осуществить реформу, эта армия
посредников осталась бы без дела.
Пытались ввести самоокупаемые таксопарки. Но и это захлебнулось, тоже на
низах. Начальник автоколонны оказался, по мнению шоферов, неэнергичным, для
новой роли неподготовленным, они потребовали его сменить. За ним директор
парка оказался неэнергичным, а он старый, заслуженный коммунист ≈ что же, и его
убрать? Ведь так и министр транспорта может оказаться неэнергичным! Подобным
же образом, если театр становится на самоокупаемость, как хотел Любимов, то сразу
меняется вся структура подчинения, власти. А структура эта очень чувствительная,
если, например, от одного выступления певицы может полететь министр культуры!
Любая, самая минимальная свободная игра разрушает основы системы, причем
этого разрушения не хотят, в определенном смысле, ни верхи, ни низы. Поэтому я
пессимистически смотрю на то, что и преемникам Андропова удастся провести
коренные реформы.
Это вовсе не значит, что люди, стоящие в оппозиции к режиму, не должны эти
реформы продумывать, обосновывать их теоретически и практически, искать себе
единомышленников. Это важно не только потому, что это трудно, что засекречена
информация, фальсифицирована статистика, ограничен доступ к заграничной
теоретической литературе. Есть еще психологический фактор, связанный вообще с
мышлением советского человека, даже находящегося в оппозиции к режиму. Дело в
том, что весь марксизм и вся наша школьная культура построены на принципах
негативизма. Маркс весь вырос на негативизме: он мощный критик
капиталистической системы своего времени, но всякое позитивное начало
устройства мира у него утопично. Это просто ≈ политическая поэзия.
В результате, советские люди в совершенстве обладают методом
диалектического анализа и критики ≈ а позитивные работы у них не получаются!
Это распространяется и на диссидентов. Сахаров ≈ быть может, исключение ≈ у него
доброта, гуманизм, свет ≈ и малые конкретные предложения. Предложения
Солженицына чисто гуманитарные, не разработанные конкретно. Зиновьев написал
тома о том, что не надо, а спросите его, что надо? Это связано с тем, что все мы
≈дети марксистской диалектики, и мозги не построены позитивно. Я убежден, что
время доказывать, что советская власть ≈ плохая, прошло, ведь не только в аппарате
ЦК, но и многие простые люди уже все понимают. Пришло время говорить о том,
что надо.
Здесь встает вопрос не только идей и теории, но и вопрос организации. Нужен
какой-то, пусть самый зародышный, альтернативный авторитет ≈ это очень важно
для русского сознания, даже на верхах. Взять испанских социалистов времен
Франко и после него. Французские или немецкие социалисты обращались к
испанским, которые были в подполье, как к официальной оппозиции. Это
последним очень помогло. Я понимаю, конечно, что очень многим на Западе
удобней партнерство с нынешним режимом, чем с каким-то непонятным, будущим,
и что они боятся геополитических изменений. Но это не снимает задачи.
Свято место пусто не бывает, и на тему о позитивных реформах, на тему об
организации думает сейчас НТС (российские солидаристы). Но известность НТС в
России ≈ двоякая. Большинство знает о нем по материалам официальной прессы,
которая его всячески стремится дискредитировать. Встает вопрос: почему власть
создает НТС такую рекламу? Потому ли, что это единственная объявленная
политическая оппозиция, или потому, что они боятся возникновения других?
Возможно, именно потому, что как организацию, центр которой за границей, о
которой известно, что во время прошлой войны она была связана с Власовым, ее
легче дискредитировать. Власти выгодно создавать тот образ оппозиции, который
легче дискредитировать. Интеллигентское сознание амбивалентно, на людей
среднего поколения это действует, и только радикальная молодежь этого не боится.
Меньшинство знает об НТС из первоисточников, в основном из его печатной
продукции. До России многое из нее доходит, в России мистика печатного слова
сильна, даже циники подвержены ей, печатное слово кажется фактом, своей
издательской деятельностью НТС в России добился успехов. Но все же сведущие
лица смотрят на НТС скорее, как на клуб приличных людей, а не как на
политическую силу. Мое личное отношение к НТС ≈ именно нравственное, а не
политическое. Политическая власть придет к тем, кто имеет досье и кто держит руку
на кнопке.
Содержание сложившегося аппарата КПСС есть власть. Расширение и
укрепление власти. С этой точки зрения и надо рассматривать любые его движения.
Так называемая либерализация эпохи Хрущева никаким поступательным движением
не была, это не было структурное изменение. Это была потребность самого
организма власти, это как вдох и выдох, расширение и сужение. Было 7 лет
расширения при нэпе, было четверть века сужения при Сталине, было 7 лет
расширения при Хрущеве, затем четверть века сужения при Брежневе и
Андропове... вдох и выдох; вдох и (Выдох... структура, функции аппарата не
изменились. Аппарат и не может измениться, не саморазрушившись. Это структура,
которая загнала себя в рамки, где невозможны изменения.
Сейчас у меня есть возможность наблюдать: чем велика Америка? Это
государство перманентной революции. Революции не в смысле кровопролития, а в
смысле быстрых изменений, которые здесь происходят каждый день, и не только в
игре политических сил. А в Советском Союзе принципиально ничего не меняется.
Структура может загнивать, но она не меняется. Вот почему она должна рухнуть.
Я это крушение раз видел, когда оно произошло под напором внешних сил.
После десанта в Констанце я попал в Одессу. Я был потрясен. Я, конечно, не помнил
нэпа, но я попал в нэп. Одесса при румынах ≈ это тогда называлось Транснистрия ≈
как быстро там трансформировалось советское общество, все эти лавочки... И даже
когда мы пришли, люди не стряхнули еще с себя облика частной собственности. А
как быстро евреи на Брайтон Бич интегрировались в американский капитализм?
Интегрировались моментально, за исключением неудачников. Они уже забыли о
советской власти, это мы, интеллигенты, все помним, а их интересы, они абсолютно
здесь. Очевидно, что структура, разрушенная в Одессе, социалистическая
надстройка, была хрупкой.
Поэтому у меня очень двойственное чувство. Коренное изменение режима
одновременно и невозможно, и неизбежно. Я не согласен с пессимизмом Зиновьева.
Он рассматривает человека как детерминированное существо. А человек ≈ существо
сложное, способное на непредсказуемые решения. Как такие изменения могут
произойти?
Я скорее, верю в автократические формы перехода ≈ не потому, что это
желательно, а потому, что это романтически более понятно. Конечно, и здесь ≈
невероятные трудности. Допустим верхушечный переворот, как в романе Дмитрия
Сеземана "В Москве все спокойно". Чьи интересы он будет представлять? Ведь
декабристы потому и погибли, что они мало кого представляли. От имени кого? У
Бонапарта была социальная почва. Переворот во имя чего? Во имя народа? Какого?
Только может быть уж во имя спасения страны как таковой. Но это лишь в крайне
кризисной ситуации, когда страна в такую бездну падет, что дальше двигаться
некуда, когда такая безвыходная ситуация, что просто ≈ погибай, когда все
Политбюро с повинной придет, скажет "бейте нас" и запоет "Боже царя храни".
Власть изобрела великолепную формулу: "сложившийся социализм". Так, мол,
братцы, сложилось. Ничего не поделаешь. Так есть, и не ищите злой воли. Это та
точка зрения, которую мне очень часто приходилось слышать от партийных
аппаратчиков. Так сложилось, так есть, выше задницы не прыгнешь. Известный
фатализм. И действительно, когда знакомишься с аппаратом, возникает такой
фатализм.
Но, с другой стороны, ≈ посмотреть, как в Польше самораспалась
коммунистическая партия! Самораспалась без внешней интервенции ≈ ведь это
фантастический факт! Причем распадение правящего класса произошло, когда за
спиной стоит такая армия! Неважно, что генерал Ярузельский взял в руки остатки
власти. Польские события исторически особенно интересны в их духовном аспекте.
Рабочее движение, традиционно, двигалось от религии к материализму. А здесь
колесо истории повернулось вспять ≈ от материализма к религии. Сталин любил
язвить: а сколько у папы дивизий... Вот посмотрел бы он сейчас в Польше на
стотысячные толпы пролетариата ≈ под знаком Черной Мадонны! Я не верю в
рациональную эволюцию режима, сколь ни желательны мне кажутся постепенные,
малые перемены. Я верю в одно: в неуправляемые духовные процессы, которые
могут двигать" историю. Ведь и сама "социалистическая революция" ≈ это был
какой-то очень странный взрыв, который хотя и предчувствовали многие, но не в
такой форме, и который до сих пор никто толком не объяснил.
Вопросы философии
Вопросы философии
КАТАКОМБЫ ЗАКРЫВАЮТСЯ[1]
Р. СКРУТОН
x(Заметки о культуре андеграунда в Восточной Европе)
Вопросы философии.≈ 1991.≈ ╧10.≈ С. 29≈33.
Под "культурой" я имею в виду не только художественную и интеллектуальную
продукцию, потребляемую образованным классом, но и все то, что описывают в
качестве "культуры" антропологи: религию, обычаи, церемонии, фольклор, даже
речевые навыки и жесты.
Когда коммунисты пришли к власти, они первым делом прибрали к рукам
культуру. Так что не только искусство и литература, но и сфера образования, досуг,
спорт и даже религия теперь должны были проводить идеи послушания режиму и
придавать коммунистической идеологии вид объективности и общеобязательности.
Одним из проявлений этого был соцреализм Жданова≈Сталина. Впрочем, гораздо
более серьезными по своим последствиям были новые формы "гуманитарного
знания": институты марксизма-ленинизма, не имевшие аналогов на Западе (до
появления "политехнической" социологии); поганая стряпня из постановлений и
угроз, выдававшаяся за юриспруденцию; "новая история", из которой было изъято
все, кроме "героической борьбы" коммунистов. Была даже сделана попытка
"захватить" народную музыку, и уж во всяком случае запретить в ней то, что
расходилось с "революционной правдой"; спорт стал символом нового,
"социалистического" патриотизма, а спортивные достижения превратились в
"победы социализма".
Какое-то время все шло довольно гладко, и создавалось впечатление, что мы
имеем дело с новой общественной и культурной силой, обладающей собственным
творческим потенциалом, моральными и эстетическими идеалами, ≈ впрочем,
"впечатление" это было рассчитано на доверчивых иностранцев, а не на тех, кого
вынудили подчиниться дисциплине официальной коммунистической культуры.
Какие-то писатели и художники были поставлены на колени официальной
политикой. Какие-то произведения официальной "учености" получили признание и
принесли известность своим авторам. Иногда "спущенные сверху" певцы
добивались и подлинно народной любви. Но, за исключением спорта, который
интерпретировался с одинаковым успехом как со старой и запрещенной точки
зрения, так и с точки зрения новой, коммунистической, официальная культура
быстро теряла влияние в образованных классах, да и в самих "массах", на которые
была рассчитана. Коммунистические союзы ≈ пионеры, комсомол и др. ≈
удерживали своих членов только тем, что обещали служебные привилегии, а вовсе
не из-за каких-то внутренне присущих им достоинств. Официальное искусство и
официальные гуманитарные дисциплины стали объектом пренебрежения и
насмешки, а на те учреждения, в которые проникли и которые подчинили своим
целям коммунисты ≈ школы, клубы и церкви, ≈ на них стали смотреть с
подозрением. Всем стало ясно, что официальная культура ≈ культура
"потемкинская", безжизненная, лишенная творческого начала; официальные
учреждения (правосудие, парламент, университеты и школы) ≈ тоже потемкинские
учреждения; и само государство ≈ государство потемкинское. Короче говоря,
официальную культуру считали ложью, несмотря на ее обязательность для каждого
гражданина. Все это хорошо известно из произведений Конвицкого, Гавела,
Климы[2].
Интересным дополнением к культуре официальной оказалась катакомбная
культура, принявшая различные формы в разных странах. В Польше она возникла
внутри церкви или с ее помощью; в чешских землях носила более светский
характер, более интеллектуалистичный или связанный с народной музыкой. В
Венгрии она существовала частью благодаря кальвинистской церкви, частью ≈ за
счет деятельности обладавших определенной степенью свободы будапештских
интеллектуалов.
Катакомбная культура была фрагментарной и чахлой. И тем не менее это была
настоящая культура:
1) Она охватывала как интеллигенцию, так и широкие слои народа, а между
первой и вторыми существовала тесная связь. Самый яркий пример ≈ польский
католицизм: церковь, с ее традициями и обычаями, терпели ≈ на нее косились, но
конфликтовали с нею редко. С ее помощью возникла высокая культура позднего
католицизма, в которой писатели, музыканты, художники и ученые воплотили свое
религиозное наследие. Правда, Польша все-таки исключение, поскольку там
неофициальная культура, пусть и считалась в чем-то опасной, никогда полностью не
загонялась в катакомбы. Существовал даже, с согласия коммунистов, независимый
католический университет в Люблине≈ пусть нищий и с урезанным учебным
планом. Аналогичный феномен можно наблюдать в Чехословакии и Венгрии, где
хождение в церковь и битлопоклонство преследовались коммунистами и где
возникла высокая культура, основанная именно на хождении в церковь и
битлопоклонстве (главными ее представителями были Вацлав Гавел, Хана
Поницка[3] и другие писатели того поколения).
2) Эта культура никому не навязывалась, она вырастала сама собой, питаемая
общественными силами, которые коммунисты были, по-видимому, неспособны
контролировать.
3) Эта культура объединяла людей с общими интересами и наполняла смыслом
жизнь в абсурдном мире. И это касалось не только художественной и гуманитарной
интеллигенции, но и всего народа.
4) Подобно всякой подлинной культуре, она стремилась оформиться в
институты: церковь, тайную или явную, общества и клубы, подпольные
университеты и школы, даже конкурсы и церемонии. Часто им оказывали
покровительство какие-то уже существовавшие в стране институты ≈ такие, как
католическая церковь в Польше или польские университеты.
Много преступлений совершено коммунистами; но, пожалуй, самым серьезным
было уничтожение независимых, самостоятельных институтов. Ныне официальные
институты коммунистического государства уничтожены; но до этого коммунистами
были уничтожены почти целиком институты гражданского общества. Спонтанно
возникшие образования ≈ а именно институты катакомбной культуры ≈ были
запрещены.
═Проблема в том, что теперь, "разрешенные", попавшие на свет после
подземелья, они оказались очень хрупкими и на глазах распадаются.
В этом все дело. Каковы последствия ≈ для стран Восточной Европы ≈
исчезновения катакомб? Для Чехословакии это вопрос чрезвычайной важности. Ибо
главные распорядители политической власти ≈ Вацлав Гавел, Петр Питгарт, Ян
Чарногурский и Иржи Динстбир[4] ≈ все они сформировались как личности и
общественные деятели именно в тех хрупких институтах катакомбной культуры,
которые, как оказалось, неспособны выжить при свете дня.
Далее, университеты и институты, долгое время комплектовавшиеся из
аппаратчиков и по критерию лояльности, теперь оказались в руках людей из
катакомб: деканы и вице-деканы ≈ все призваны из бывших диссидентов, в надежде,
что доверие студентов будет восстановлено, а последствия сорока лет обмана каким-
то образом исправлены.
Но соответствуют ли бывшие диссиденты университетским требованиям? И
развивались ли они как ученые во времена своего подпольного инакомыслия?
Во-первых, о последствиях для самих диссидентов. В подавляющем
большинстве случаев эйфория сменилась чем-то вроде меланхолии. Тайных
организаций, придававших смысл их жизни, теперь нет, поскольку нет подавлявших
их институтов. Люди присоединяются к чему-то в надежде обрести друзей и ясные,
стоящие цели. Все это содержалось в эмбриональных катакомбных институтах. Мир
этот был мал, люди там были надежные, точно определенные цели ограничивались
узкими рамками едва возможного. Не возникало сомнений и в ценности каждой
проведенной акции: успешно завершенный семинар, выставка или концерт, каждая
самиздатская книга и т.д. были ударами по окружающему злу. Были возможности
для проявления мужества, даже героизма, и все, кто объединялся в коллективном
неповиновении, обретали тем самым чувство собственного достоинства. Потеря
этих вещей весьма прискорбна, и трудно понять, чем их можно восполнить. Прийти
внезапно к власти ≈ стать деканом факультета, мэром или даже президентом ≈ само
по себе не значит добиться восстановления очевидных истин. В этом смысле
положение бывшего диссидента похоже на положение демобилизованного солдата,
с одним, правда, отличием. В то время, как солдат возвращается в общество, закон и
институты которого он защищал, и может занять в нем свое место, ≈ диссидент,
выходя из катакомб, обнаруживает, что мир полностью изменился. Единственным
источником, поддерживавшим его надежды, были люди, вместе с которыми он жил
во тьме; но эти парадигмы "гражданского общества" теперь распались.
Не буду чересчур пессимистичным. Тяга к до коммунистическому строю, к
праву и порядку, свободе совести, частной собственности и институтам
гражданской жизни, ≈ эта тяга достаточно сильна, чтобы придать надежду и
направление неумелому, в практическом отношении, классу новых правителей. Но в
то же время окружающие их институты остаются, по большей части,
потемкинскими. Хорошая иллюстрация этому ≈ университеты в Чехословакии,
пострадавшие не только в 1948 г., но и двадцать лет спустя, во времена
"нормализации". В течение сорока лет гуманитарные и социальные исследования
находились в состоянии частичного или даже полного паралича. В философии
уровень образования пал ниже самого низкого марксистского ликбеза, а экзамены не
обнаруживали в студентах ничего похожего на знания. Может ли человек, ранее
полностью изолированный от академического мира, сразу взяться за какой-нибудь
философский факультет и восстановить хоть в какой-то мере его академическую
респектабельность? И как это сделать, если среди нынешних его коллег ≈
оппортунисты и мерзавцы, которые его же когда-то и преследовали? Проблемы ≈
научные, административные, социальные и моральные ≈ столь велики, что вновь
назначенный профессор будет, скорее, стремиться к некоему варианту того мира, из
которого он только что вышел, ≈ мира, который, как ни странно, служил ему
надежным прибежищем.
Итак, мы наблюдаем возникновение своего рода "последовательного образа"[5]
катакомбной культуры. Предпочитаются лекции-импровизации и домашние
сборища, а не учебный план. Миниатюрная пресса, наследница самиздата,
продолжает печатать неподцензурные тексты и личные размышления
разочарованных людей. В то же время, соприкасаясь с рыночными условиями мира,
существующего "на поверхности", продукция самиздата оказывается не
конкурентоспособной. Многие авторы, знаменитые своими запрещенными ранее
публикациями, теперь в кризисе и выпускают небольшие издания, бросающие вызов
окружающей культуре, ≈ но только затем, чтобы убедиться, что никто эти издания
не покупает. Абстрактное экспрессионистское искусство шестидесятых годов,
когда-то символ оппозиции, а теперь растиражированное во всей своей
безотрадности, выставляется только на частных просмотрах и для узкого круга.
Этот "последовательный образ" катакомб уже ничего не символизирует. В самое
черное время катакомбная культура пользовалась поддержкой молодых и
надеявшихся людей. Как символ свободы и оппозиции она всегда имела глубокий и
значительный смысл. Люди могли слушать немелодичные песни "Пластмассовых
людей Вселенной"[6] и сравнивать их, как Гавел, с произведениями Бетховена. Они
могли поехать куда угодно, только чтобы попасть на выставку абстрактной чепухи,
≈ рискуя попасть под арест, но зато почувствовать себя в компании таких же, как
они, вдохнуть воздух катакомбной культуры, ≈ с тем сладостным чувством, с каким
лошади вдыхают запах своего табуна. Драгоценные копии передавались из рук в
руки и читались с затаенным дыханием, ≈ казалось, они содержали какое-то
несказанное откровение... которого никак не удается обнаружить на этих страницах
сегодня.
Дело осложняется и нехваткой экспертов. Лидеры катакомбной культуры,
подававшие интеллектуальный, моральный и эстетический пример, переместились
из гражданского общества в государственные структуры. В качестве президента
(Гавел) или премьер-министра (Питгарт) они не в силах ничего сделать для той
культуры, которая их выпестовала. Те институции, которые они сейчас создают,
обставлены компромиссами и находятся в жесткой зависимости от политических
целей. Людям, оставшимся в культуре, ≈ ученым, художникам, музыкантам,
проповедникам, учителям ≈ остро не хватает тех, к кому они привыкли обращаться
за советом и наставлением.
Исчезновение катакомб оказывает влияние не только на тех, кто в них
находился, но и, что гораздо важнее, на тех, кого там не было. Жертвы коммунизма
всегда могли сказать себе, что мир, в котором приходится жить, обычаи, которые
человеку навязаны, и необходимость, его понуждающая, ≈ это противоестественные
творения предыдущего поколения, совершившего величайшую ошибку из всех
возможных, а именно ≈ разрушивших процедуры исправления ошибок. И все же
где-то, говорили они себе, продолжает жить истинная душа нации. Люди ≈ не
обязательно святые, как Попелюшко, или герои, как Гавел, ≈ передают друг другу
традиции, идеалы и устремления, убеждения и ценности, сметенные в 1948 г.
Избавленная от безумия, нация возвратится к жизни, выкарабкается из клоаки,
слабая, но решительная, с накопленным запасом партитур, картин, литургий и книг.
Люди слушали передачи Би-би-си о своих храбрых и отчаянных соотечественниках.
А "родные" средства массовой информации поливали их грязью так, что это могло
быть оправдано только грандиозными заслугами в деле борьбы против коммунизма.
Однако, как только катакомбная культура выходит на свет, она чахнет. Будто
буквы на самиздатовских листочках напечатаны краской, бледнеющей, как только
на них направляется свет более яркий, чем свет фонарика под одеялом. Вряд ли хотя
бы одна из книг, которые с такой жадностью читались в подземелье, сегодня может
найти себе издателя. А те, кто всего два года назад часами стоял в очереди перед
книжным магазином, теперь спешит на рынок ≈ покупать и продавать товары.
Наверное, самое любопытное воздействие испытал мир политики. Репутации,
заработанные в катакомбах, считаются достаточным доказательством (если нет
других) политической добродетели, хотя исчезновение катакомб и устранило ту
сферу, в которой эта репутация была завоевана. Сегодня никто, оглядываясь назад,
не может сказать, была она завоевана по справедливости или нет, ибо поступки
принадлежат иному миру, подобно древнему эпосу, героически величественному и
наивному. Награды в катакомбах давались за символические победы во всеобщей
борьбе; литературные же и интеллектуальные достоинства никакой роли не играли.
Катакомбные заслуги обеспечивают некоторым людям величие здесь, на
поверхности, ≈ хотя это величие иного, сомнительного рода.
Но истинно пострадавшие люди ≈ это, во-первых, те писатели, ученые и
художники, кто не получил никаких политических дивидендов за свои
символические жесты в оппозиции и кому изменения ничего не дали, кроме потери
аудитории; во-вторых, это те молодые люди, для которых катакомбы служили
"ролевой моделью" (употребляя уродливый социологический термин), а также
давали определенное видение национальной культуры и своего места в ней. Чувства
этих молодых людей не были сентиментальничаньем или самообманом. Напротив.
Образ Богемии, который начертало Движение Чешской Хартии, и такие герои
культуры, как Паточка[7], погибший во имя Хартии, и Кафка, предсказавший
великое несчастье, ≈ этот образ был открыт для фактов, подлинных и
вдохновляющих. Он побуждал к осознанию национальной истории, к серьезному
размышлению о своем месте в ней, а также к пониманию роли религии, морали и
высокой культуры в жизни и смерти европейских наций. Эти молодые люди
старались быть достойными вдохновившего их образа. Они совершали поступки, на
которые в Англии были бы способны немногие ≈ и которые там не поощряются: они
читали книжки, заучивали поэмы, изучали иностранные языки, спорили, ≈ они
изучали Библию, совершали паломничества и молились. Национальное искусство и
музыка входили в их сердце, а правда о национальной истории сделалась вопросом
необычайной важности. Они гордились своей страной, понимая, что она была
порабощена и унижена иностранной державой. И они радовались акциям,
осуществлять которые было в их силах и которые объединяли их с другими,
похожими на них людьми.
Ни за что на свете я не пожелал бы молодым людям Восточной Европы
вернуться в старый мир. Но, как и многим другим, мне хотелось бы, чтобы память
об этом опыте сохранилась, ≈ чтобы национальная гордость, стремление к
подлинной культуре продолжали жить в эпоху иных возможностей и новых
разочарований.
[1] Доклад, прочитанный автором на международной конференции "Пост-
тоталитарное об╜щество: политика и культура". Лондон, декабрь 1990 г.
[2] Тадеуш Конвицкий ≈ польский писатель, представитель оппозиции; Вацлав
Гавел ≈ ныне президент Чехословакии; Иван Клима ≈ чешский драматург.
[3] 0дна из участниц "Хартии ≈ 77".
[4] П. Питгарт ≈ премьер-министр Чехии, Я. Чарногурский ≈ премьер-министр
Словакии, И. Динстбир ≈ министр иностранных дел Чехословакии.
[5] Сохранение зрительного образа после исчезновения самого предмета
(психол.) ≈ Прим. перев.
[6] Чешская рок-группа. С начавшимися протестами в 1976 г. против ареста 4-х
музыкантов этой группы связано возникновение "Хартии ≈ 77".
[7] Доктор философских наук, один из основателей и идеолог "Хартии ≈ 77".
Скончался после допросов в 1977 году.
Вопросы философии