Дерлугьян Г. Крушение советской системы и его потенциальные следствия: банкротство, сегментация, вырождение. Часть 2
Подождите немного. Документ загружается.
Дерлугьян Г. Крушение советской системы и его потенциальные следствия:
банкротство, сегментация, вырождение. Часть 2 // ПОЛИС. 2000, № 3. С. 18-
30.
Перестройка: попытка заново изобрести советское государство
По мере того как государства ядра [мироэкономики] переходили к новым
формам производства и организации общества (назовем их ориентировочно
постфордизмом, что во всяком случае понятнее, чем постмодернизм),
огромные армии индустриальной эпохи, строившиеся на основе всеобщей
воинской повинности, казались все большим анахронизмом. Проблема стала
очевидной уже в 1960-х годах. Именно в тот период Советский Союз
впервые попытался провести экономические реформы. Процесс
реформирования был прерван после 1968 г., когда выяснилось, что
монолитный характер государственного социализма почти не оставляет поля
для маневра. Вследствие функциональной связи между государственно-
социалистическим управлением и идеологией предполагаемые банкротства в
символически решающих, но устаревших отраслях неизбежно должны были
сказаться на всей корпорации, негативно воздействуя на вооруженные силы,
которые остались главным потребителем промышленной продукции. Между
тем госсоциалистические органы планирования уже не могли опереться на
сталинские методы, позволявшие приносить в жертву громадные
материальные ресурсы и множество человеческих жизней ради достижения
поставленных целей. Да и сами цели существенно усложнились, выйдя за
рамки простого создания арсенала произведенных промышленным способом
вооружений. Сложнее всего было поддерживать лояльность советского
населения, чьи социодемографические характеристики значительно
изменились в ходе развития государственного социализма. Население
больше не было преимущественно крестьянским с присущими тому низкими
потребительскими ожиданиями и высокой рождаемостью; его основную
часть составили городские рабочие и служащие с очень невысоким уровнем
рождаемости потребительскими ожиданиями, быстро
приближалижавшимися к широко разрекламированным образцам массового
потребления в странах капиталистического ядра.
Военно-промышленная машина, принесшая СССР статус сверхдержавы,
теперь сама стала постоянной проблемой России — ибо выглядела отсталой
по сравнению с западной. Подобно экономическим корпорациям,
действующим на капиталистических рынках, СССР, который, безусловно,
являлся территориальной корпораций, оказался связанным идеологической
аурой и огромными масштабами своих прежних инвестиций. Характерная
для советской сверхдержавы милитаризация лежала в основе столь разных
сфер деятельности, как промышленность, академическая наука, космические
исследования, патриотическая идеология, национальная политика, спорт,
образование, социализация мужского населения. Как бывает в периоды,
предшествующие кризисам и обвалам, и сторонники изменений, и их
консервативные оппоненты были правы. Трансформация советского блока и
его центральной составляющей — СССР — несла с собой непосредственную
угрозу их символическому достоинству и организационной связанности. Тем
не менее они должны были подвергнуться трансформации, чтобы полностью
не исчезнуть с лица земли.
Хрущеву дорого стоила его попытка сократить Красную армию и
рационализировать советскую экономику, а также систему политического
управления страной. Властвующая номенклатура Советского Союза, которая
во многом была обязана Хрущеву своей автономией и освобождением от
государственного террора, предпочитала скорее следовать принципу
наименьших усилий и пожинать плоды десталинизации. Но дотируемый
гедонизм брежневского правления оказался не в состоянии заглушить
критиков [режима] и побороть получившие широкое распространение
дурные предчувствия. В 1969 г. в загадочном пророческом памфлете
советского диссидента А.Амальрика “Доживет ли Советский Союз до 1984
г.?” доказывалось, что СССР полностью утратил былое идеологическое
воодушевление и что имперская инерция влечет его к насильственному
концу, который связывался автором с неминуемой войной против
маоистского Китая [Amalrik 1970]. Этот подпольный памфлет, безусловно,
был известен среди советских элит и неофициально обсуждался ими. Однако
автономный корпоратистский характер советской бюрократии в
значительной мере подавлял ее способность к саморефлексии. На
индивидуальном уровне большинство представителей правящей
номенклатуры осознавали, что что-то неладно в их королевстве, но
специфика организационного бытия номенклатуры как строго иерархичной
единой бюрократической касты не позволяла им четко конкретизировать и
артикулировать свои смутные ощущения. СССР избежал предсказанной
Амальриком войны с Китаем, тем не менее, справедливость рассуждений
диссидента подтвердилась: даже столь опасавшееся последствий
руководство, как брежневское, не смогло устоять перед соблазном
использовать дорогостоящую бездействующую армию для достижения
легкого, казалось бы, успеха в Афганистане.
Ситуация, доставшаяся в наследство энергичной партийной молодежи типа
Горбачева, была крайне неприятной, но практически никто не сомневался в
возможности ее исправления. Советский Союз выглядел прочным, только
немного вялым. Горбачев позаимствовал свои идеи у диссидентских
критиков поколения 1968 г., вовлеченных в драматический диалог с
коммунистическими правителями и в конечном итоге превратившихся в их
второе “Я”. И все же такие лозунги кампании, как ускорение, перестройка и,
позднее, гласность, далеко не исчерпывали отражаемую ими программу.
Вопрос о том, действительно ли советская система поддавалась
исправлению, остается сугубо теоретическим. Здесь достаточно отметить,
что вера Горбачева в свою способность укрепить СССР и пересмотреть его
положение в миросистеме сыграла стабилизирующую роль и позволила
советской империи совершить “вынужденную посадку” без серьезной
катастрофы. Было бы гораздо хуже, если бы последний Генеральный
секретарь (а последним ему суждено было стать при любых обстоятельствах)
обратился к дискурсу и программе другой категории диссидентов —
радикальных националистов. (Именно это, по сути, сделало в 1989 г.
коммунистическое руководство Сербии.) Путем импровизаций, имевших
высокую социальную и экономическую цену и приведших к
всевозрастающей неразберихе, Горбачев добился политической и
идеологической делегитимации всего советского аппарата принуждения и
тем самым обеспечил на редкость мирное избавление от имперского
бремени. Его успеху невольно способствовали три привходящих
обстоятельства: провал советского вторжения в Афганистан, тем более что в
ходе этого вторжения не удалось создать общественно признанных героев
войны, которых можно было бы превратить в патриотических идолов;
появление в советских республиках и странах Восточной Европы
непримиримых национально-демократических движений; неистовство
прессы эпохи гласности, где с самого начала доминировали известные
интеллектуалы, стремившиеся отобрать у бюрократии сначала
символическую, а затем и государственную власть.
С теми же самыми факторами, т.е. с имевшей громадное значение
приостановкой деятельности аппарата принуждения, с наступлением на
бюрократические институты радикальных слоев интеллигенции под
лозунгами демократического доступа и подотчетности, а также с
политизацией национально структурированных гражданских обществ на
подвластных Советскому Союзу территориях, обычно связывают и падение
Горбачева. Такое объяснение крайне неудовлетворительно. Общественные
движения, высвобожденные сверху горбачевской перестройкой, бросали
вызов прежде всего правящей номенклатуре среднего звена. К тому же
введение новых форм контроля над независимой советской бюрократией
через испытание ее выборами и рыночной конкуренцией предстает в
ретроспективе стратегической целью горбачевских реформ [Urban, Igrunov,
Mitrokhin 1997]. Тщетность практиковавшегося Андроповым активистского
подавления отчетливо продемонстрировала: для того чтобы обеспечить
Советскому Союзу должный уровень управляемости, недостаточно простого
оздоровления аппарата посредством чистки, а требуется серьезное
переструктурирование социального контроля.
Прежде чем Горбачеву удалось создать новый режим, находившиеся у него в
подчинении слои номенклатуры предали его и, нарушив два
основополагающих табу номенклатурного поведения, приняли участие в
национальных движениях и в частном накоплении. Реакция советских
политических бонз на развязанную перестройкой смуту была не менее
импровизированной [чем политика Горбачева], но она оказалась
действенной, поскольку благодаря брежневской терпимости к “постоянству
кадров” реальная власть уже перешла к бюрократическим органам среднего
уровня. Вместо того чтобы аннулировать результаты брежневского
правления, перестройка фактически форсировала и довела до предела упадок
империи и рассредоточение центральной власти.
Крушение государственного социализма было революцией не сверху или
снизу, а скорее из середины. После 1989 г. советские государственные
руководители среднего звена поспешили обособиться от центрального
правительства, подавляя или вбирая в себя внутренних противников и заново
укрепляя свою власть в корпоративном пространстве, которым управляли.
Некоторые из них, вероятно, канули в Лету, но большинство, особенно среди
относительно молодого поколения номенклатуры, сформировавшегося в
атмосфере брежневского оппортунизма, уцелело, пережив новую навигацию
в спасательных шлюпках.
Радикальные изменения, произошедшие на уровне риторики и властных
символов, не должны затемнять того факта, что экономические, социальные
и политические тенденции постсоветских 1990-х годов выросли из печально
известных “аберраций” брежневского периода: из коррупции и вызревания
бюрократических клик, из криминального предпринимательства, из
идеологического и нравственного упадка. Это не означает, что общественные
перемены были незначительными. Главным нововведением стало устранение
центрального идеологического и политического механизма, что усилило
противоречия государственного социализма и вывело их на поверхность.
Основным новым обстоятельством явилась сегментация и присвоение элитой
ранее единых сфер бюрократического контроля. Советский блок буквально
развалился на части и пребывал в таком положении на протяжении 1990-х
годов.
Две формы постсоветской сегментации
Перед кончиной СССР его правящая номенклатура была сосредоточена в
корпоративных органах двух типов. К первому относились всевозможные
территориальные образования: 15 национальных республик, свыше 20
этнических автономий более низкого уровня и почти 100 обычных
провинций, значительная часть которых располагалась на обширных
просторах Российской Федерации. Второй тип корпораций составляли
внетерриториальные производственные агломерации (государственные
концерны и синдикаты) и разнообразные министерства, осуществлявшие
руководство совокупностью экономических отраслей и государственных
институтов, начиная с обороны и кончая образованием. Различение
территориальных и внетерриториальных организационных единиц советской
власти имеет принципиальное значение для объяснения расхождений в
стратегиях, которых придерживались правящие элиты после крушения
центрального государства.
Советский Союз распался, когда различные бюрократические клики, сочтя,
что центральное правительство стало непредсказуемым, неспособным
выполнять свои прежние обязательства, связанные с корпоративным
перераспределением, а часто и просто угрожающим, вышли из повиновения
и переметнулись в лагерь его врагов. Попытки Горбачева нейтрализовать
своих оппонентов путем остановки механизмов идеологического и
политического принуждения (это было разумным шагом, учитывая судьбу
Хрущева) создали благоприятные условия для появления всевозможных
форм общественного нажима, бросавших непосредственный вызов
бюрократии среднего звена. После недолгого колебания и замешательства
(что на время приоткрыло окно возможностей перед нарождавшимися
восточноевропейскими демократиями) номенклатурные группы начали
преобразовывать свои специфические сферы деятельности в независимые
владения. Социальный и политический контроль, выпущенный из своих рук
Москвой, был заново укреплен на местах.
Обучаясь на собственном опыте и на примере других, номенклатурные клики
отказались от бесполезной коммунистической идеологии и присвоили
риторику и символы тех, кто бросал им вызов, избавились от не
поддающихся реформированию установок и (правда, исключительно под
давлением) инкорпорировали в свой состав ряд ведущих участников
восстаний 1989 — 1991 гг. Этой мутации, происходившей на громадных
просторах бывшего Советского Союза, сопутствовало несметное число
привходящих конфликтов, скоротечных союзов и вызывавших недоумение
политических событий. Общая модель сегментации оставалась, однако,
неизменной. То же самое относится и к результатам описанного процесса,
набор которых при внимательном анализе оказывается весьма ограниченным.
Ядро элит советской эпохи одержало победу практически повсеместно, за
исключением крайних случаев типа Чечни, где в буквальном смысле были
разрушены сами основы власти, а также ситуаций, когда расколотый на
фракции государственный аппарат был вынужден сосуществовать с
неожиданно выдвинувшимися новыми лидерами и криминальными
авторитетами (наиболее ярким образцом первых может служить деятельный
президент Белоруссии Лукашенко, вторые представлены многочисленными
“предпринимателями”, выросшими из теневиков и вожаков подростковых
уличных шаек конца 1970-х годов). В то же время характер мутации и ее
конкретные результаты нередко определялись изменениями в конфигурации
власти, имевшими место в 1956 — 1968 гг. Это не в меньшей степени
справедливо для Узбекистана и Азербайджана, чем для Польши и Эстонии.
25 декабря 1991 г. ранее единые власть и активы Советского Союза не были
ни разрушены, ни преобразованы. Освобожденные от центрального
контроля, они были расколоты и поделены (приватизированы) между
бюрократическими корпорациями в соответствии с существовавшими
институциональными границами. Два типа корпораций советской эпохи
(территориальные и внетерриториальные) породили две модели
номенклатурной приватизации. Другим определяющим фактором явилась
относительная стоимость приватизированных ресурсов на мировом рынке и в
межгосударственной системе, обусловившая непосредственный размер
состояний и политику новых правителей и предпринимателей.
Те представители внетерриториальной (промышленной и финансовой)
номенклатуры, которым посчастливилось осуществлять контроль над
пригодными для непосредственной продажи активами, быстро развились в
торговые монополии. Эти слои номенклатуры были безусловно
заинтересованы в монетаризации обмена, приватизации активов и выходе на
мировые рынки, но в то же время они обычно стремились не допустить
радикального перехода к рыночным отношениям, за который выступали
неолиберальные идеологи, поскольку такого рода отношения столь же
безусловно грозили новому торговому капитализму ростом конкуренции.
Наиболее ярким примером деятелей подобного типа является давешний
ельцинский премьер Черномырдин, который до прихода в правительство
занимал прибыльную должность в ориентированной на экспорт газовой
промышленности и использовал связанную с новым постом власть, чтобы
обеспечить своей отрасли льготные экспортные квоты и значительные
налоговые послабления.
Менее удачливые бывшие “красные директора”, чьи активы в изобилии были
представлены на мировых рынках либо оценивались там слишком низко,
шумно требовали как правило под предлогом социальной справедливости и
национальной гордости — государственных субсидий и защиты. Так,
например, руководители колхозов, используя преимущества, которые давал
им контроль над сельским хозяйством, объединились во влиятельную
Аграрную партию, специализировавшуюся на лоббировании кредитов.
Именно в этих депрессивных секторах [хозяйства] и конкурировала за
избирателей политическая оппозиция, прежде всего неокоммунистического и
националистического толка. Наибольшего успеха несомненно добился
популистский мэр Москвы Ю.Лужков, который ловко использовал
центральное положение своего поста, чтобы приручить расположенные в
Москве средства массовой информации и приобрести громадную
популярность в качестве коллективного лоббиста оказавшихся в
затруднительном положении предприятий. Пример Лужкова нашел
множество подражателей среди губернаторов российских провинций.
Другую, хотя и весьма близкую, стратегию использовали номенклатурные
группы, руководившие территориальными образованиями в составе СССР.
Перед элитами территорий с международно признанными претензиями на
национальное самоопределение (15 союзных республик, включая Россию)
открылась возможность преобразования своих корпораций в независимые
государства. Бюрократии этих государств вобрали в себя (в той или иной
степени) отдельных аутсайдеров из числа местной интеллигенции,
обеспечивших их новыми символами и идеологией. Во всех случаях такой
идеологией стал своеобразный коктейль из национализма и
капиталистического реформизма. Реальное соотношение [ингредиентов]
могло значительно варьироваться, что, как правило, было связано с
размерами активов, которыми располагали территории, и степенью близости
последних к ядру и мировым потокам капитала. По мере того как
воссозданные элиты укрепляли свою власть и обуздывали всплески
народных движений, повсеместно в Восточной Европе и бывшем Советском
Союзе быстро происходила маргинализация основной части антисистемных
программ 1989 — 1991 гг. (защита окружающей среды, права человека,
исправленный социализм, различные вариации анархизма и религиозный
фундаментализм). Единственное значимое исключение составил
национализм.
Территориальные единицы, чьи националистические притязания не имели
под собой сколько-нибудь благовидных оснований, т.е. обычные провинции,
несмотря ни на что действовали в рамках того же самого дискурса
федерализма и децентрализации. Наиболее спорными оказались
промежуточные случаи, т.е. территории, обладавшие определенной
этнической спецификой, но не располагавшие полным набором институтов
суверенного государства. Именно здесь мы встречаем столь страшные
примеры, как Чечня, Карабах, Абхазия или Сербское Косово.
В соответствии с общей схемой постсоветской сегментации Б.Ельцин в 1991
г. привел к руководству центральной советской республикой типично
конъюнктурный блок низшего слоя номенклатуры и политизированной
интеллигенции. Ельцину достались в наследство крайне ограниченная
государственная власть и существенно больший беспорядок, нежели тот, с
которым когда-то пришлось столкнуться Горбачеву, но, как ни
парадоксально, первый президент России находился в меньшей опасности,
чем его предшественник и противник в Кремле. Советская империя уже
совершила “вынужденную посадку” и распалась на составные части. К концу
1992 г. революционная народная мобилизация, исчерпав себя, утихла, в
частности под влиянием приобретших четко выраженный местный характер
номенклатурных клик. С кончиной Советского Союза политические
конфликты были низведены до уровня внутриэлитного соперничества за
трофеи. В 1992 — 1993 гг. вышедшая из-под контроля конфронтация внутри
победивших блоков на время поставила чрезвычайно хрупкую
постсоветскую элиту на грань самоуничтожения, но вскоре новые нормы и
компромиссы обеспечили определенный, хотя и невысокий, уровень
политической стабильности через оппортунистическое, непрерывно
пересматривавшееся разделение власти между центральной бюрократией и
ее аналогами, укрепившимися в промышленных отраслях и провинциях.
Политическим выражением консенсуса между сегментированными элитами
стали новая партийная система и анархическая форма парламентаризма. К
перечисленному списку акторов следует добавить СМИ, захваченные в
период гласности конкурирующими группами журналистов, что, возможно,
явилось крупнейшей инновацией в арсенале российской политической
борьбы и долговременным следствием попытки Горбачева создать
пространство публичной политики.
Какую же роль во всем этом сыграли Красная армия и КГБ? Как ни
удивительно, учитывая их прежнюю ауру и положение, эти столпы советской
власти оказались во всех отношениях главными проигравшими. Чудовищные
организации не сумели конвертировать свою власть ни в территориальный
суверенитет, ни в экономический капитал. Не вызывает сомнений, что
некоторые “коррумпированные” генералы преуспели в деле личного
обогащения, а многие сотрудники КГБ стали удачливыми
предпринимателями на новом и растущем рынке промышленного шпионажа
и частной охраны, но, если на то пошло, это нанесло дальнейший урон
институтам государственного принуждения. После 1991 г. некогда мощный
советский аппарат принуждения оказался политически расколот и
деморализован вследствие военных неудач и общественного поношения в
годы горбачевской гласности. Наиболее серьезным поражением был,
вероятно, позорный провал консервативного переворота августа 1991 г.,
приведший к отстранению от власти значительной части старых имперских
сторонников жесткой линии. Однако имелась и более весомая, структурная
причина упадка советского аппарата принуждения. Фактическое подчинение
военных и секретной полиции политическому руководству СССР было
важнейшим условием и главным достижением десталинизации 1956 — 1968
гг. (Хрущев был свергнут не генералами, а своими товарищами по
Политбюро, которые справедливо опасались дальнейшей нормализации и
рационализации советского государства.)
Красная армия была воистину профессиональным институтом — в том
смысле, что она строго подчинялась гражданскому руководству и долгие
годы готовилась к внешнему противоборству с другими регулярными
армиями. В отличие от вооруженных сил третьего мира, она была
институционально и морально не готова к тому, чтобы самостоятельно взять
на себя управление [страной]. Гипотетически, военных могли бы
использовать радикальные политические силы, но в новой исторической
обстановке российским националистам категорически не удалось выдвинуть
заслуживавшую доверие альтернативу существующему режиму.
Поразительная долговечность ельцинского режима несмотря на
экономический крах, оглушительное фиаско в Чечне и личные слабости
[президента] может показаться абсолютно невероятной, если не понимать,
что его оппоненты были еще слабее. Сочетание перечисленных факторов
делало Красную армию и расколотые на части остатки КГБ политически
инертными и покорными институтами, зависящими от новых
государственных властителей.
Оставаясь весьма обременительным в экономическом отношении, списанный
в резерв аппарат принуждения перестал быть серьезной политической
проблемой. Поэтому парализованного исполина попросту бросили на
произвол судьбы. Открывшееся в ходе чеченских событий катастрофическое
состояние вооруженных сил похоронило надежды на восстановление
имевшейся у Советского Союза способности к принуждению и на повторный
захват былой империи. Хотя перспективы демократии остаются в России
крайне неопределенными, возможность установления там военного режима,
сосредоточившего свои усилия на восстановлении империи, представляется
еще более сомнительной. Это доказывает, что территориальная сегментация
зоны бывшего советского владычества будет сохраняться. На месте
Советского Союза возник обширный регион, за который ведут борьбу
множество частично накладывающихся друг на друга территориальных
суверенитетов и внетерриториальных монополий.
Спираль вырождения
Период после крушения советской системы был объявлен временем перехода
от государственного социализма к капиталистической рыночной экономике и
к либеральной демократии. При менее телеологическом взгляде на
происходящее главным вектором посткоммунистического развития
представляется, скорее, инволюция — процесс, ведущий к усыханию,
сегментации и ослаблению жизнедеятельности исторической системы вместо
реального изменения ее организации. Постсоветские государства
демонстрируют хорошо знакомые патологии и иррациональность
государственного социализма, только в усиленной форме. Проще говоря,
постсоветская Россия и большинство республик СНГ ведут себя как прежний
СССР, лишь меньший по размерам и худший [по качеству]*.
Постсоветская сегментация придала дополнительную значимость различного
рода посредникам, в т.ч. торговым монополиям и банкам,
сформировавшимся на базе прежних министерств и государственных
концернов, территориальным политическим патронам и лоббистам в
выборных органах, а также криминальным группам. Вопреки надеждам на
появление саморегулирующихся рынков, кумулятивное воздействие
организационной сегментации и монетаризации постсоциалистических
экономик фактически усилило иерархическую промышленную интеграцию,
бартерные отношения между предприятиями на горизонтальном уровне и
безжалостное изъятие у последних излишков и даже необходимых запасов
посредниками. При виде подобной бесславной трансформации
действительно всплывает в памяти герой романа Дж. ди Лампедузы,
который, описывая эпоху либеральных реформ на Сицилии, заметил: “Все
должно измениться, чтобы остаться тем же самым”*.
После лавины радикальных реформ, провозглашенных в первоначальный,
хаотический период своего президентства, Ельцин неожиданно для себя
самого стал опираться на привычные модели советского правления. Первый
президент России воссоздал умышленно запутанную систему
бюрократических сдержек и противовесов, включая аппарат виртуального
ЦК (раздутую Администрацию Президента, дублировавшую функции
правительства) с квазиполитбюро из доверенных царедворцев, а также стал
выступать в качестве связующего звена между соперничавшими
государственными бюрократиями, предприятиями и территориями, которые
конкурировали за куски федерального бюджета (последний остался главным
механизмом перераспределения). В конце 1993 г., когда в схватках с
переходным парламентом новый режим окончательно сложился, Ельцин
выкинул за борт амбициозных либеральных идеологов и вновь обратился к
традиционным имперским идеологии и стратегии. Чеченские боевики
доказали, что попытка Ельцина вернуться к территориальной системе столь
же мало осуществима, как и неолиберальный план быстрого преобразования
[социализма] в капитализм. Между тем надвигавшиеся президентские
выборы 1996 г. отчетливо продемонстрировали, что база ельцинского
правления опасно сузилась даже среди российских властных элит. Тогда
Ельцин удалил былую дворцовую клику, привлек к себе недавно
сформировавшуюся финансовую олигархию вместе с ее механизмами
манипуляции посредством СМИ и заключил конъюнктурные ad hoc сделки с
отдельными политическими аутсайдерами и губернаторами провинций.
Расширение в 1996 г. базы режима позволило Ельцину добиться
неожиданного для всех переизбрания [на пост президента], завершить войну
в Чечне и предотвратить вызовы со стороны оскорбленных военных и
неоимперской оппозиции. Оно привело также к возникновению еще более
запутанной модели разделения власти, которая странно напоминала
функциональную нелогичность европейского Ancien Régime или, более
непосредственно, корпоратизм брежневской эры. Но поскольку режим
ельцинского “застоя” безусловно находился в слишком сильной зависимости
от мировых рынков финансов и сырья, чтобы поддерживать
перераспределительную модель управления, попытка его создания
окончилась неудачей. Менее чем за два года он был уничтожен вследствие
междоусобной борьбы между новыми олигархами и широкого воздействия
мирового финансового кризиса. После двух десятилетий смут перед Россией
по-прежнему стояли те же самые дилеммы, что и перед советским
руководством на закате брежневского правления.