Бибихин В.В. Другое начало

Подождите немного. Документ загружается.

оно означает самодвижущую организацию открытых сис-

тем в природе, их спонтанное самоупорядочение, и то

древнее слово надо понимать из задачи книги. Задача

книги — не меньше чем задача человека. Она продиктова-

на ее автору непринятием мира, обреченного на смерть и

согласившегося с этой своей обреченностью. Отсюда же

получает смысл и другое ключевое слово книги, тоже ты-

сячелетнее, обожение. В самом деле, смертный никак, ни-

каким способом не может выйти из тени смерти иначе как

в отношении к Бессмертному. «Онтологическая динамика

[...] направлена, устремлена к иному». Всякое движение

человека живо в конечном счете этим размахом. Это зна-

чит: иное энергийно (в действии, поступке) присутствует

в «здешнем бытии» (Dasein, но не в хайдеггеровском

смысле). Свобода принять дар и такая же свобода бес-

смертного дара создают тревожную открытость единствен-

ного пространства, в котором интересно. Синергия союз

моей свободы и не моей благодати.

Ключевая особенность обожения в том, что за счет свободы

достижение синергии не может быть устойчивым, самовоспроиз-

водящимся: это [...] динамика [...] утрат и восстановлений [...]

страсти [...] греха и покаяния (414).

Так самым прямым образом назван узел, который Хору-

жий не может развязать. И кто может. Вместо умных попы-

ток распутать или глупых разрубить лучше набираться трез-

вого смирения, видя, как все надежно завязано в человечес-

тве. И здесь другое достоинство книги, которого одного

было бы уже достаточно. Помета «Учебное пособие» на ти-

тульном листе поставлена не зря. По добросовестной обсто-

ятельности, позитивности своей апофатики эта книга про-

блем лучше служит философской школе, которой нам так

не хватает, чем специальные методические разработки.

Дисциплины и школы, создающей настроение всей

книги, требует элементарная честность. Не укради; не

ходи по земле третьим сыном Ноя. Дисциплина нужна уже

потому, что иначе всё плывет; да и чтобы плыть тоже

нужна дисциплина. Нам катастрофически не хватает са-

159

мого знания, что она такое, и прежде всего тем, кто всех

больше ее требует. У Хоружего она присутствует в осмот-

рительной постепенности мысли, в незабывчивой самоот-

четности, которая лучше всякой системы. Поучений при

этом в книге нет. Она своим фактом урок и напоминание

о старой школе, на которой все в русской мысли стоит,

если вообще стоит. И только ли в русской.

Тысячелетняя школа — монастырь с его деятельной

серьезностью. В России не живет и жить не будет, сколь-

ко ни суетись, ничего кроме аскезы, усилия, труда. Отсю-

да деловой, собирательный тон книги. Без склонения в

сторону терпеливой работы она и не может быть понята.

На тему школы в нашей истории я позволю себе краткое

замечание. Реформа Петра была, похоже, не изменой

Руси, а одним из ее возрождений. На поверхностный

взгляд иностранцы в правительстве, шведские и прусские

порядки, Петербург мерещатся чем-то чужим, но нет: так

неожиданным путем к нам вернулась военно-монашеская

закваска, без которой ничто претендующее быть историей

на Восточноевропейской равнине не имеет шанса, обрече-

но на смуту и свалку. Возможно, есть праздничные облас-

ти мира, но у нас трудовая, где монастырь стоит на горе.

Поэтому немец с прусской орденской закалкой всегда мог

органично обрусеть; поэтому уверенно хозяйничал семи-

нарист Сталин, которому было нетрудно угадать то, что за

полвека до него ясно видел Константин Леонтьев, неиз-

бежность киновии, общежительного монастыря в стране.

«Воздержание», хранение «строя синергии» в книге

Хоружего — одно из имен аскезы, необходимой на нашем

Востоке. Тут не мнение, не проба пера, не одна из фило-

софий на выбор в плюралистическом киоске, а единствен-

ное, обязательное условие успеха.

Философия делает своей почвой опыт исихастской традиции

и вместе с этой традицией оказывается выражением аутентичной

духовности Восточного христианства.

Там же, с. 10.

160

Простая неотменимая необходимость подвижничества рас-

полагается раньше выбора между философией и религией,

«выше оппозиции Восток-Запад».

Что будет с нашею философией, с нами, с нашей страной —

вопрос нашего действия, нашего усилия, которое должно быть

зрячим и трезвенным.

Мы знаем, как будут скользить по этим строкам глаза

многих современных читателей. Они уже слышали о самоог-

раничении. Хоружий предупреждает их: «старинный девиз

монастыря в миру», завет Хомякова и Достоевского до сих

пор не мог быть принят уже потому что не был понят. Из-за

ранней кончины Достоевского образ русского инока, кото-

рый создает себя в монастыре, в горниле аскезы, держится

«истинной цели жизни христианской» и однако своей волей

идет в мир, остался неразвит, смутен. Наверное, он не про-

сто литературный образ и требует больше чем эстетического

восприятия; того, что «он был с живой задетостью встречен

в русской культуре и принят ею как важный предмет для

размышленья», оказалось мало. То, чего нам здесь не хвата-

ет, Хоружий называет творчеством «и на путях мысли, и на

путях жизни». Может быть, и этого ориентира тоже мало.

Скорее всего общепонятных ориентиров тут опять просто

нет. Древний монастырь стоит перед нами как двойная за-

гадка. Но ее странность, из-за которой книга многим пока-

жется устарелой, отвечает — и, похоже, только она отвеча-

ет — крайности сегодняшней ситуации. Нам пожалуй уже

некуда раздаваться вширь, разве что в ледяную пустыню.

Евангельский Закхей от тесноты народу «взлез на смоковни-

цу, чтобы увидеть Его» (Лк 19, 4). Подняться, напоминает о

том взлезании Хоружий, надо теперь,

пусть это задача не столько наличного, сколько провидимого

и чаемого человеческого типа, сочетающего аскетический строй

внутренней жизни, работу стяжания благодати с жизнью в миру,

с богатством межчеловеческих уз.

Там же, с. 12.

Там же, с. 274.

161

Подчеркнутая техничность Хоружего идет от знания,

что участие инока в Ином, в свободе, поддерживается дис-

циплинированным усилием. Одного его конечно недоста-

точно, но остальное так непредсказуемо и чудесно, что о

том и говорить надо иначе. С человеческой стороны

любая мера приведения себя в порядок («группировка...

компактно-нацеленное собирание... готовящее и приспо-

сабливающее организм к скоростному вхождению в среду

с радикально иными свойствами»

) остается никогда не

достаточной и абсолютно необходимой платой за свободу.

Одна из побед современной уличной публицистики —

внедренная ложь, будто между свободой и собранностью,

демократией и строгостью надо выбирать. Они принадле-

жат друг другу как правая и левая рука.

Аскетика кажется делом немногих.

Но [...] вся она подчинена одной цели — наилучшему выяв-

лению и осуществлению того, что обратно всякой специфичнос-

ти, — всеобщего, чистой человеческой сущности. Подвиг [...] ре-

ализация человеком своего бытийного назначения; все посторон-

нее [...] отсекается и устраняется.

Об обожении будет разговор, но сначала обязательный для

всех минимум, без которого совершенно все равно, что че-

ловек делает и как говорит, добрый он или злой. Человека

нет, пока он не связал себя школой. Аскетика лаборато-

рия, можно называть ее искусственной, но иначе как в ней

культура «человек» не произрастает.

Человеческое существование без аскезы не идет, с

нашим участием или без нас оно «имеет всецело быть

проработано и претворено» (430). Вариантов здесь не

представлено. Глобальная или экологическая стратегия

только один из способов, каким современному сознанию

приоткрывается древний императив. Причем глобальный

подход не шире, а наоборот, ограниченнее и бесперспек-

тивнее старого священного страха, «начала благих». В

Там же, с. 415.

Там же. с. 419.

162

глобализме сознание пока еще только просыпается к ве-

ковой задаче «превосхождения естества», блуждая пока в

иллюзиях первозданной гармонии, подлежащей восста-

новлению. Возврата назад нет. «Заключительная фаза ис-

тории света должна называться эсхатологической». До

этого нам, едва опоминающимся, пока далеко.

Возможно, в ряду последних горизонтов окажется и физичес-

кий Универсум... Вопросы, затрагивающие способ истребления и

образ истребленной смерти, лежат еще вне дискурсивной работы

сознания.'

Насущная задача стоит до всякой этики и до выбора

вариантов будущего. Работа пока идет на уровне инстинк-

та удушаемого: надо выпутаться из веревки, сдавившей

шею. Не ради добра и красоты, даже не ради выживания,

раньше даже религии и еще вдали от обожения надо

встать из грязи и постараться не падать снова. Дисциплина

не-обходима, потому что если ее не будет, она будет все

равно, только уже злая. Порядок так или иначе установит-

ся, но уже не тот, который мы упустили.

Ибо страстное состояние устойчиво и защищает себя, высту-

пая, стало быть, не просто несинергийным, но антисинергийным

устроением.

Дисциплина подъема труднее закономерностей срыва.

«Соединение [...] энергий [...] требу[ет] в каждый миг но-

вого усилия [...] его незакрепленность есть свойство прин-

ципиальное и неустранимое». Иначе сказать, мы всегда

уже сорвались в недолжное состояние, с самого начала

уже нуждаемся в исправлении, на старом языке «искусст-

ва искусств» в исцелении; в ремонте, резко говорит Хору-

жий, возвращая древней techne ее мастеровой смысл. Бла-

годать нам даруется, ремонт — нет; здесь каждую опера-

цию надо делать самим и требуется все знание, умение и

терпение, какие у нас есть.

Там же, с. 433.

Там же, с. 439.

163

Ремонту подлежит, говоря компьютерным языком, не

железо, потому что в существе человека порчи нет, а про-

грамма, «как ему обращаться с самим собою»

. Человек

«уникальное онтологическое орудие... в движении к пол-

ноте бытия, несущее в себе непостижимую способность и

тягу к преображению»

. Полноте и одновременно свободе

человека отвечает школа одновременно строгая и без до-

гматизма. Хоружий сомневается

в идеале как таковом, в самой концепции [...] Идеал рождает

норму, норма [...] рождает насилие. При всякой попытке постро-

ить его из земных материалов воздушный замок идеала оказыва-

ется тюремным зданием

Насилие, мы уже касались его, приходит там, где упущено

необходимое усилие. Твердость духовных основ и абсо-

лютная чужесть всякому отвлеченному догматизму — весть

раннего, еще античного христианства. Урок древний, но

без которого не будет завтра. Он «по сей день остается

скорее уж впереди нас, нежели позади»

На почве аскезы, обязательной дисциплины свободы,

впервые можно поставить вопрос, на который, казалось,

было отвечено сразу. В чем собственно с человеком дело?

что нас так жестоко задело? Нас смертельно задела

смерть. Ничто другое не тронуло нас так радикально. Вот

почему «метафизика христианства [...] должна быть мета-

физикой благодати и обожения», а философия «подготов-

кой к ним и ожиданием их»

. Кто собрался планировать

другое, пусть проверит себя, не лишним ли делом занят.

Всякое дело лишнее, если оно не порыв «к преодолению

смерти, к избавлению от обреченности Ничто, к осво-

бождению здешнего бытия из-под власти дурной конеч-

ности».

Там же, с. 277.

Там же, с. 278.

Там же, с. 273.

Там же, с. 278.

Там же, с. 284.

164

Преодоление смерти — так, подчеркивая в традиции

русской метафизики и на ее языке, но обновляя смысл,

Хоружий называет «единое соборное деяние», «общее

дело» человека и человечества. В отличие от Η. Ф. Федо-

рова и В. С. Соловьева формула Хоружего не проект, а

констатация: не когда-то в будущем, а всегда человек

стремится по существу к одному и всякая работа духа

имеет в конечном итоге эсхатологический смысл, даже

когда о том не знает. Культура не обязательно объявляет

об этой своей последней цели, и объявление тут не нужно,

чтобы не являлся «федоровский соблазн»: будто потребна

какая-то особая деятельность, отличная от всех «обыч-

ных» форм духовного и исторического делания и специ-

ально направленная к осуществлению эсхатологического

смысла. Любая программа тут стала бы дезориентацией,

как предписание идеала. Ведь «мы просто не знаем, что

же осуществлять», настолько необычна здесь цель. Только

собранное, «соборное», т. е. за рамками частного созна-

ния, усилие отвечает ей. Оно нуждается в содействии, си-

нергии. «Не менее, чем соблазн 'мнимого дела', реальна и

противоположная опасность... забвения и утраты... эсхато-

логического напряжения», без которого дух и культура ни

к чему (с. 293).

Бессмертным достойно стать только окончательное. В

человеке таково только само его существо, образ и подо-

бие творящего начала. Открытость, свобода, благодать,

синергия, творчество сливаются в принципиальной «инде-

терминированности», и единственной константой остает-

ся уже названная дисциплина усилия и невидимой брани.

Значение этой константы переоценить невозможно. Книга

Хоружего внушает, внедряет ее отчетливой выработан-

ностью мысли, спокойной уверенностью в том, в чем уве-

ренным быть надо.

Двенадцати разновременным и разновеликим статьям

предпослано краткое предисловие, где с идеей синергии

как дисциплинированной открытости, свободной ответст-

венности мы уже знакомы. В «Части I. О пройденном:

вокруг всеединства» собрано восемь статей. «Хомяков и

165

принцип соборности» — краткое и вместительное изло-

жение «самостоятельного любомудрия» оригинального

мыслителя, начинателя жизненной и опытной философии

в России. Справка «Идея всеединства от Гераклита до

Бахтина» показывает перипетии вечной философемы

(«единое и всё» досократиков, максимум и минимум Ни-

колая Кузанского, монада-вселенная Лейбница, всеедин-

ство Шеллинга) в софиологии Соловьева, Абсолютном

(Всеедином) Сознании Ε. Н. Трубецкого, Всечеловеке

о. Сергия Булгакова, всеединстве как собрании любящих

у Флоренского, взаимопроникновении иерархических

«моментов» у Карсавина, у Франка, в модифицированной

монадологии Н. О. Лосского, в бесконечной символичес-

кой перспективе А. Ф. Лосева, для которого принцип все-

единства это «философская классика вообще». Очерк «Со-

фия — космос — материя: устои философской мысли

отца Сергия Булгакова» сжато характеризует мысль бо-

гослова с ее основным мотивом оправдания мира и его

жизнь с деталями догматического спора о Софии. В разборе

«Философский символизм Флоренского и его жизненные

истоки» Хоружий приходит к выводу о маркированном

своеобразии, но вместе о периферийности чувственно-ду-

ховного видения о. Павла в русле русской духовности, с той

оговоркой, что «философии, целиком отвечающей этому

руслу, пожалуй, и не было еще создано... Нет покуда той

философии, в которой Россия без колебаний узнала бы

свой духовный облик» (130). Отчет «Жизнь и учение Льва

Карсавина» дает, по-моему, самый обстоятельный в

нашей литературе очерк карсавинского персонализма с

его важным идейным узлом телесности («истинное мое

тело — телесность всего мира»). Запоминающееся эссе

«Философский пароход" — рассказ о высылке осенью

1922 года двухсот экономистов, философов, ученых, лите-

раторов, историков, богословов, медиков, когда в порядке

негативной селекции, «отобрав не преступников, не вра-

гов, а мыслителей собственного народа, власти сажают их

на корабль — корабль мудрецов, классический сюжет на-

выворот! — и посылают в чужую землю». Философский

166

анализ «Арьергардный бой» имеет темой историческое

лосевское восьмикнижие 1927—1930 годов, последний и

многозначительный подъем новой русской философии

20 века перед ее подавлением. Хоружий следит, как от

диалектических конструктов, эклектизма, пухлой систе-

матики Лосев переходит к разметке нового философского

чертежа, в центре которого тема чуда.

Лосев утверждает именно не привносимую человеческой пси-

хикой, но внутреннюю, имманентную мифичность человеческого

опыта, начинающуюся с мифичности самих первоэлементов

этого опыта, восприятий цветов и звуков. Он утверждает мифич-

ность самой ситуации человека.

Но, пленный православный воин, Лосев не имел возмож-

ности закончить начатое.

Краткая реплика «О мародерах» напоминает, что не-

терпеливая посредственность, как та, которая завоевывала

себе пространство речи в десятилетие философского па-

рохода и выкручивания рук Лосеву, никуда не делась и

как всегда ждет в темноте добычи.

«Часть II. О предстоящем пути: к синергии» объединя-

ет четыре работы последних лет. «Проблема личности в

православии: мистика исихазма и метафизика всеединст-

ва» называет источник, возвращение к которому призвано

вывести русскую мысль из метафизической, субстанциа-

листской, в конечном счете «языческой» тесноты к от-

крытости православного энергетизма, или синергизма, за-

дачи на ближайшее будущее. Принцип всеединства не от-

вечает реальному социуму, вводит в иллюзорные рамки

размах человеческой свободы. Человек не функция кос-

мических и социальных структур, он «полностью сувере-

нен, никому и ничему не подчинен, ни с чем в сравнении

не вторичен»; «в стяжании благодати осуществляется пря-

мая связь, непосредственное взаимодействие Бога и чело-

века», а церковная соборность есть единение любви.

«Диптих безмолвия. Аскетическое учение о человеке в бо-

гословском и философском освещении» — построение

философской антропологии на вековом опыте христиан-

167

ского подвижничества как единственном оправдавшем

себя пути осуществления человека в поле притяжения

трансцендентной Личности. Главной категорией выступа-

ет не сущность, а энергия (воля, сила), и не предоставлен-

ная самой себе, как в экзистенциализме, а разомкнутая

для связи с «другим онтологическим началом», для встре-

чи с вездесущими энергиями Личности, присутствующей

только как задача, «иероглиф». Прояснение моментов и

перспектив «философии синергизма» дается в двух крат-

ких заключительных статьях «К проблеме глобальной ди-

намики» и «Исихазм и история». Биология, физика, фи-

лософия, мистическое богословие по-разному констатиру-

ют универсальную динамику стремления к преизбытку,

перерастанию, эрекции, пронизывающую и организующую

всё живое. «Парадигма экстатической фокусировки» отве-

чает существу синергии с той поправкой, что стихии

плотского эроса и обожения параллельны без подобия.

Имманентная динамика живого способна создать что-то

вроде исторического движения среди косности «природы

как таковой». Импульсивный порыв, «первое исхожде-

ние» стремления просветляется, «прорабатывается» по

мере высветления «иного бытия» в свободном творчестве.

«Заключительная фаза истории света должна называться

эсхатологической, а тип религиозности, отвечающий ей,

есть непосредственно — мистика обожения».

Основная тематика и проблематика русской религиоз-

но-философской мысли таким образом представлены в

книге с энциклопедически-биографической обстоятель-

ностью. Все собрано вокруг энергии и синергии. Считать

эти понятия оформившимися, нам кажется, еще нельзя.

Хотелось бы уяснить их отношение к философской тради-

ции, к энергии у Аристотеля, неоплатоников, Лейбница, в

хайдеггеровских разборах. Не всегда там энергия остается

внутри эссенциалистского дискурса. Новшество аристоте-

левской энергии подчеркивал Хайдеггер, лишь в обзорных

изложениях относивший ее к метафизическому кругу. Не-

достаточно отмечена автором, нам кажется, явственная в

патристике несимметричность богочеловеческого отноше-

168