шариками вместо запорчика, классический русский кошелек) и взял
оттуда несколько монеток: два двугривенных, два пятиалтынных,
несколько гривенников.
Вероятно, я и еще несколько раз ходил по проторенной дорожке, и
это очень скоро было замечено. Не так уж много денежек обреталось
в отцовском кошельке, чтобы он сразу же не заметил, как они
убывают. Наверное, даже заметив это сразу, отец подождал,
поглядел, что будет дальше, а когда убедился, что все точно, все так и
есть, что его сынок - воришка, мелкий воришка, поговорил со
Степанидой Ивановной. На семейном совете они, видимо, решили,
что наказывать меня будет мать.
Тут надо сказать, что в нашей семье никогда детей не били. Дело
ограничивалось подзатыльниками и подплесниками. За какую-нибудь
провинность отец жесткой своей, заскорузлой, тяжелой ладонью
пахаря и косца смажет несильно по затылку - вот и все наказанье.
Мать, если понадобится сделать то же самое, хлопала ладонью по
мягкому месту. Это уж был не подзатыльник, а подплес- ник. И был
однажды курьез. Моя сестра (и крестная) Валентина прикрикнула на
меня за что-то: «Сейчас получишь белый подплесник». Белый,
наверное, означало - по голому мягкому месту. Слова "подплесник" я
тогда, значит, не понимал. Мне вообразилось нечто белое,
творожное, вкусное, либо белое, печеное вроде блина, лепешки. Я
полдня, к потехе всех домашних, приставал к Валентине и выпраши-
вал: «Дай белый подплесник, ну дай белый подплесник!»
И вот решили меня по-настоящему выпороть. И поручено это
было матери, и было это для нее большим наказанием, нежели для
меня. Она незадолго до смерти, то есть лет тридцать пять спустя, все
еще пыталась просить у меня прощенья за что-то, а я никак не мог
понять, за что, и только потом, когда ее уже не стало, вдруг однажды
озарило меня, как обожгло: да это она за ту порку, за ту экзекуцию
просила прощенья.
Мать предупредила меня, что сейчас начнет бить, сказала, за что,
и била скрученным полотенцем. Била и сама рыдала, плакала больше,
чем я. Помню, что это было совсем не больно (подумаешь,
скрученное полотенце, не полено, не плетка, не ремень), но само по
себе все это было настолько мучительно для обоих, что я все до сих
пор помню в мельчайших ощущениях, а Степанида Ивановна несла,
оказывается, тяжесть этого дня до самой смерти...