Белоусова Е. Родовая боль в антропологической перспективе
Подождите немного. Документ загружается.
Белоусова Е. Родовая боль в антропологической перспективе
Явление "боль" можно рассматривать в разных его аспектах - физиологическом, психологическом
и культурном. Нас здесь будет интересовать лишь последний из названных. Каждой культуре
присущи специфические представления о боли. Изучением подобных представлений
традиционно занимается медицинская антропология. В ряду прочих, эта наука призвана
рассматривать следующие вопросы: какие процессы считаются болезненными в данной культуре;
в какой степени болезненными; как принято реагировать на разнообразные проявления боли (как
должен вести себя сам человек и как - его окружение); как принято рассказывать о боли; какие
существуют народные классификации боли (метафоры, сравнения); как и кем конструируются
культурные представления о боли; как и кем они распространяются; чем, по народным
представлениям, вызвана боль; какие существуют техники борьбы с болью (приятия боли) и др.
Здесь мы рассмотрим представления о боли, связанной с актом деторождения, на материале
современной русской городской культуры и попытаемся ответить на вышеуказанные вопросы.
Очевидно, что любая деформация тела может восприниматься как болезненная или
безболезненная при условии наличия в данной культуре соответствующей валентности -
представления о присущей этой деформации болезненности. Маркированным членом оппозиции
всегда будет боль: если в культуре нет представления о болезненности деформации, вопрос о
боли может возникать лишь при сопоставлении с опытом других культур. При наличии в культуре
представления о болезненности конкретного процесса, представление о его безболезненности
всегда будет факультативным, оппозиционным, реакцией, ответом, будет представлять собой
некий способ медиации этой боли, борьбы с ней, и будет связан с одной или несколькими
телесными или медитативными, психологическими техниками.
В русской культуре на протяжении всего ее существования присутствовали обе валентности. С
одной стороны, бытовало архетипическое представление, закодированное в известной каждому
библейской цитате из сюжета об изгнании из рая - словах Бога, обращенных к Еве: "Умножая
умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей".[1] С другой
стороны, упоминания о легких родах в поле, во время работы,[2] а также тексты некоторых
пословиц и поговорок, отсылающих к скорому забвению недуга - "Горьки родины, да
забывчивы"[3] - свидетельствуют о существовании обратного представления, более "легкого"
отношения к процессу. (Приведенная пословица, между прочим, хорошо иллюстрирует замечание
о маркированности боли, и в оппозиции выступает некий способ ее медиации).
Нам трудно реконструировать представления о боли в традиционной культуре. Этнографов XIX -
начала XX в. этот вопрос специально не интересовал. Язык метаописания не был в то время
предметом усиленной рефлексии, и собиратели, сами того не замечая, привносили в текст
описания свое отношение. Таким образом, эти исследования могут служить скорее для анализа
представлений о боли в среде образованного городского населения, вдобавок мужской его
половины. И в этом отношении они являются безусловно ценным источником. Приведем пример
подобного обращения с материалом у Г. И. Попова: "иногда создается такая обстановка родов,
которая свидетельствует о крайней выносливости, и необыкновенном терпении и, можно сказать,
геройстве русской женщины-крестьянки".[4] К сожалению, указанный недостаток историко-
этнографических работ до сих пор не изжит окончательно. Приведем цитаты из только что
опубликованной книги Н. Л. Пушкаревой: "Рождение детей, а тем более частые роды, да еще в
бедной семье, были в X-XVII вв. тяжкой женской долей".[5]
Некритическое отношению к материалу порою могло приводить к его непониманию и каким-либо
перверсиям. В частности, непонятно, насколько "нормальными" были легкие роды в дороге или в
поле во время работы, в каких случаях это происходило и что именно за этим стояло. Непонятно,
насколько эти рассказы были данью какому-либо специфическому дискурсу, и каким по своей
сути был этот дискурс - возможно, "героическим" или "чудесным". Но, в любом случае,
соответствовали ли эти рассказы народным представлениям и практикам, или нет - раз в культуре
существовали такие тексты, мы должны их учитывать, вне зависимости от того, считались ли роды
в русской деревне безболезненными, или же сами рассказы служили для медиации страха
родовой боли (последнее более вероятно).
В современном российском городе также сосуществуют обе возможности. "Нормальным"
является представление о болезненности родов: всем известно, что рожать - больно. Рожавшие
женщины называют родовую боль "адской", "сумасшедшей", "невыносимой", "нечеловеческой",
той, которую "ни с чем не спутаешь", "ни с чем не сравнить" - это как бы квинтэссенция, эталон
боли, самая главная, самая сильная боль - в процессе мифологизации конструируется самое
сильное из возможных болевых ощущений, мерило всех других болевых эффектов. Многие
мужчины говорят, что "не вынесли бы этого", и даже самого "вида" этого: "Нужно, чтобы кто-то
был рядом, все-таки. <...> Мужчина-то мой, Гуревич, отказался - сам отказался. "Нет, - говорит, - я
не смогу терпеть, видеть, как ты мучаешься" (И41).[6] Часто проводится параллель между родами
и армией - с одной стороны, самым тяжелым испытанием для молодого мужчины, с другой
стороны - способом инициации, посвящения во взрослую жизнь.
В школьном или еще в дошкольном возрасте дети начинают фантазировать на тему родовой
боли, мифологема обрастает всевозможными сюжетами и толкованиями: "Это мы в третьем
классе обсуждали, что, оказывается, ребенок должен в животе у мамы повернуться 107 раз, и это
такая зверская боль, что одна тетенька не выдержала и вскрыла себе ножом живот (И37)".
Непосвященному не дано проникнуть за завесу тайны: ее невозможно передать словами - лишь
самыми общими. Матери девушек часто пытаются уверить их в безболезненности родов, однако
их доводы звучат недостаточно убедительно и не могут прекратить работы мифологизирующего
боль сознания: "Мама мне говорила, что это все очень скучно, и, в общем, рожать было не
больно, но так скучно, что второго ребенка она уже решила не заводить" (И18).
Рассказы подруг, напротив, изобилуют пугающими подробностями, пополняющими в
дальнейшем банк мифологических данных. Здесь присутствует, с одной стороны, элемент
соперничества, с другой - ритуальное подтрунивание над новичком, его "опускание": "Подруги о
самом процессе родов рассказывали мало. Помню, что некоторые из них - только мычали, как бы
отгоняя от себя страшные видения" (И26).
Ни в научной, ни в популярной, ни в художественной литературе невозможно найти адекватного
описания родовой боли. Потому нерожавшая женщина вплоть до самого конца остается в
неведении относительно того, что же именно ее ожидает, и эта неизвестность продолжает
способствовать нагнетанию "ужасного": "Наверно, такое типичное девичье представление о том,
что страшная боль, страшные вопли, страдания на протяжении многих суток. Реки крови - я не
знаю - мучения самые ужасные, какие только могут быть (И43).
Одна из двух крайних форм фантазий девушек на тему собственных родов - их возможная смерть:
"Я помнила, что от родов умирали - я читала, что в XIX веке все от этого умирали - и крестьянки, и
барыни, и я, в общем-то, была готова к этой смерти" (И3). Другая - смерть или уродство ребенка:
"я не боялась родов, я боялась, что ребенок будет по каким-либо причинам неполноценным"
(И24). Смерть здесь выступает как традиционная метафора инициации и символически
представленная в этом обряде его суть. В страхе перед болью как символом заключен страх перед
будущим, перед новой, неизвестной жизнью, перед утратой старых, привычных основ: "Боялась
родов не как источника боли, а как чего-то совершенно неизвестного, чего я никогда не делала -
как какого-то такого опыта необыкновенного" (И37).
В описаниях родовой боли никогда не конкретизируется ее характер или источник: не говорится,
что именно болит, в какой момент, по какой причине и как именно. Употребляются лишь самые
общие слова: "нестерпимая боль", "сильные схватки" и т. п. По всей вероятности, существует
несколько объяснений отсутствия такого рода деталей в материнском дискурсе.
Первое объяснение состоит в том, что роженицы и в самом деле не знают в точности, какие
физиологические процессы происходят с ними в каждый отдельно взятый момент времени, на
какой стадии находится процесс родов, что в данное время происходит с ребенком, т. е. "какие
органы сейчас должны болеть". Женщины не могут привести в соответствие познания,
почерпнутые из специальной и популярной литературы, и свой собственный опыт. В книгах
отражено сухое, отчужденное знание, которое не воспроизводится в чистом виде даже медиками
и неизбежно подвергается трансформациям, деформациям и произвольным интерпретациям.[7]
Почувствовать происходящее на интуитивном уровне оказывается столь же трудно, поскольку в
нашей культуре сам процесс родов является отчужденным: контроль над ситуацией полностью
принадлежит медикам, которые, руководствуясь своими представлениями, решают, когда и что
происходит с женским организмом и какие дальнейшие техники следует использовать.
Во-вторых, называние частей тела и органов, связанных с женскими репродуктивными
функциями, табуируется в большинстве речевых ситуаций. Тем более, употребление такого рода
слов в рассказе о родах - "высоком" фольклорном жанре, описывающем героические и
сакрализованные события неуместно.
И, наконец, осмысление боли как повреждения каких-то конкретных органов, было бы
разрушительным для ее мифологии. Боль - это мистическая сила: с одной стороны она является
уполномоченным космоса, т. е. природного, а с другой - социума, т. е. общественного порядка.
Потому она безлика и обобщена. Боль - это единственно возможный путь в новую жизнь. Таким
образом, выражаясь метафорически, это некий глубоко духовный процесс. И потому невозможно
свести это ощущение к болезни живота или шейки матки.
Параллельно с необходимостью гиперболизации существует необходимость "заземления" образа
боли, разложения его на понятные, низменные, простые, доступные составляющие, описание
"нечеловеческой боли" "человеческими словами". Прежде всего, здесь характерно и
закономерно использование образа хорошо знакомой девушкам боли, также связанной с
репродуктивной сферой - менструальной: "это еще больнее, чем то, когда мы каждый месяц
мучаемся" (И40).
Другой распространенный прием, который мы встречаем в рассказах о родах - перенесение
акцента с "естественной" боли, вызванной родами, на "искусственную", вызванную медицинским
вмешательством в процесс родов. Первое место в соперничестве с "естественной" болью,
вызванной схватками, занимает процедура наложения швов: "Некоторые говорили, что рожать-то
еще ничего, а вот когда зашивают - тут-то самая боль и есть" (И3). На втором месте по степени
болезненности стоит процедура внутреннего обследования: "родовое обследование - это как
своего рода посвящение в рожающую женщину, я так понимаю. <...> Очень болезненная и
унизительная вещь" (И45). В качестве болезненных процедур упоминаются также эпизиотомия
(разрез промежности), амниотомия (разрыв плодного пузыря), сбривание лобковых волос,
клизма, прослушивание сердцебиения плода.
Здесь мы встречаемся со следующим парадоксом: с одной стороны, существует потребность в
"заземлении" боли: страх перед непонятной, дикой, иррациональной природой требует этого. С
другой стороны, как раз культ природы, естественности, помогает легко адаптировать природную
боль, освящая ее, и ведет к отторжению и неприятию чуждой, сторонней, объяснимой боли: "я не
считала, что зашивание - это естественный процесс, относящийся к родам. .... Сам процесс родов
был абсолютно не болезненный, и даже, я б сказала, приятный" (И24); "Каждый раз, когда меня
разрезали, я говорила: "Ай! Ай!" Потому что эта маленькая такая мерзкая болька отвлекала меня
от этой большой боли и работы, которой я занималась" (И42).
И все же часто говорится о том, что разнообразные медицинские манипуляции нельзя даже
поставить в один ряд с "истинной" болью: "Зашивали без наркоза, но ты уже в таком состоянии,
что ничего просто не чувствуешь" (И38).
Необходимость "заземления" боли ведет к ее персонификации: существует потребность
воплотить чуждую непонятную силу боли в каких-то доступных пониманию образах, найти ее
виновника. В этой роли часто выступают муж роженицы и рождающийся ребенок: "Мама
рассказывала, что женщины в роддоме ругали мужиков сволочами и говорили, что никогда
больше им не дадут, раз потом так приходится из-за этого мучиться" (И106); "она кричит, просит
его <ребенка> убрать из себя, ругает мужа, через которого имеет адскую боль...".[8] Получив
рациональное объяснение, боль перестает быть "мистической", становится более "домашней",
понятной, а потому менее страшной.
Еще один бессознательный способ медиации страха родовой боли - весьма распространенные в
нашей культуре заверения в безболезненности родов и формульные сентенции о том, как эта
боль быстро забывается: "На женщине - как на кошке - все быстро заживает" (И26).
Ту же "успокоительную" функцию выполняют высказывания (в том числе формульные), связанные
с представлением о том, что каждые последующие роды проходят легче предыдущих: "Второй
раз рожать легче, и растить проще" (И35).
Далее речь пойдет уже о сознательных техниках борьбы со страхом родовой боли - сперва о
различных народных методах психопрофилактики, а затем - о телесных техниках, используемых
для борьбы с болью.
Идея позитивной настройки на роды, идея относительности боли и возможности управлять своим
отношением к ней достаточно распространена: "сами роды - это не так страшно, как об этом
говорят недисциплинированные женщины, а все остальное - это вопрос терминологический: как
относишься. Да, больно, плохо там, тяжело... весь рай свой или ад свой мы носим внутри себя"
(И33). Однако, в отличие от представительниц западного мира, русские женщины редко
прибегают к использованию каких бы то ни было готовых систем (например, всемирно известной
системы Ламаза - Prepared or Painless Childbirth).[9] Идея большинства признанных психотехник,
призванных помочь женщине в родах, строится на концепте "сознательного материнства":
женщина должна прежде всего понять, что с ней происходит, и "разумно" выстроить свое
поведение в родах с учетом принятого ею понимания процесса. (Впрочем, выше уже говорилось о
том, что идея возможности "подготовить" роды по книгам и методикам утопична сама по себе. В
процессе этой "подготовки" конструируется очередная мифологическая модель.) Русская
народная психопрофилактика имеет другое основание: женщина до самого последнего момента
отказывается знать о том, как проходят роды. Она сознательно старается не слушать рассказов о
родах: "Я слышала один раз рассказ своей одноклассницы о том, как она рожала - до того, как я
забеременела - и на первую же ее фразу я попросила дальше не говорить" (И42). Помимо этого,
русская женщина всячески гонит от себя свои собственные мысли и фантазии на тему
предстоящих родов: "Я не знала ничего, и шла рожать просто с закрытыми глазами, отстраняя от
себя все возможные риски, чтобы не накручивать комплекс страха" (И30).
Существенную поддержку в борьбе со страхом боли оказывает апелляция к "естественности",
"нормальности" родов, тому что этот процесс свойствен людям и необходим: "Вообще, считалось,
что процесс родов естественный - все рожают, и я рожу как-нибудь" (И26).
К представлению о естественности родов примыкает надежда на молодость и хорошее здоровье
вообще, что часто видится необходимым и достаточным условием нормальных родов: "У меня
было представление, что я средняя нормальная женщина с достаточно средним нормальным
здоровьем, и не было никаких предпосылок, чтобы что-то у меня происходило как-то не так"
(И45).
Наконец, само желание иметь ребенка представляется столь существенной наградой за мучения,
что часто женщина просто набирается решимости "перетерпеть": "я настолько хотела ребенка, что
не думала, что это тяжело, больно - это надо было пережить" (И29). Развитие этой темы ведет к
конструированию героического образа матери, характерного для нашей культуры: "пусть меня
даже разорвет пополам, но ради жизни будущего ребенка я на все готова" (И43).
Так обустраивается торжество человека над природой на уровне идеологии.
Далее следует упомянуть об используемых для облегчения родовой боли техниках тела. Лекции в
женских консультациях, а также некоторые научно-популярные книги способствовали частичному
(порою, однако, бессистемному) усвоению некоторых признанных и допускаемых официальной
медициной техник. Во-первых, это дыхательные техники: "У меня потом так болела трахея - я,
видно, так надышалась - и вот эти все мышцы шейные - это было что-то" (И41). Во-вторых, к таким
техникам относится самомассаж: "...время от времени бродя по палате и растирая поясницу"
(И33).
Некоторые народные техники тела, напротив, противоречат официально предписываемым. Так,
от роженицы в роддоме требуют, чтобы она лежала. Женщины же, как правило, предпочитают
переносить боль нагнувшись или опустившись на четвереньки: "Перед вторыми родами ночь
простояла на кровати на коленках, корчась от боли" (И26). Попытка рационального объяснения
преимущества этой позы - апелляция к легким родам у четвероногих, которые видятся истинно
"природными" существами, и стремление подражать им. Для борьбы с "природным" явлением
нужно погрузиться в сферу "природного", как его принято понимать, слиться с ним - с болью
нужно разговаривать на ее языке.
Еще одна альтернатива официально предписываемому лежачему положению - движение, ходьба,
приседания: "нужно ходить и даже, более того, приседать. И приседание, кстати - оно вот
способствует родовой деятельности, что гораздо лучше любого стимулятора, которые вредны и
которые применяют в роддомах. И вместе с тем оно снимает даже болевые ощущения" (И45).
Распространены агрессивные действия с использованием различных предметов: в них
вцепляются, сжимают, их грызут и кусают: "я потом чувствовала себя как побитая собака и
понимала, какими мышцами я работала. У меня руки болели - я потому что держалась за кресло,
когда тужилась" (И41); "батарея еще угловая мне запомнилась в родилке, по которой девушка
ходила, когда у нее начиналась схватка" (И24); "Она там дико орала, гнула какие-то железные
рукоятки" (И33); "Карпинская рассказывала, что сгрызла тумбочку в предродовой палате" (И65).
Неоднозначен вопрос о допустимости крика во время родов. С одной стороны, крик
воспринимается как непременный атрибут роженицы, и иногда его отсутствие вызывает
беспокойство даже у его противников - медиков: "Периодически приходивший врач постоянно
спрашивал меня, почему я такая бледная и почему я не кричу, хотя у них заведено, чтобы
роженицы перед родами кричали" (И25). С другой стороны, медики всячески препятствуют крику
и осуждают его, мотивируя подобное отношение следующими обстоятельствами. Во-первых, по
мнению медиков, крик наносит вред здоровью ребенка: "И тут я поняла, как я была глубоко
права, посещая "Школу молодой матери", поскольку нам там говорили: "Во-первых, если Вы
орете диким голосом, то у ребенка кислородное голодание" (И33). Во-вторых, он пагубно
сказывается на здоровье матери: "на стульчиках лежала акушерка, укрытая телогрейкой - укрыто
платком лицо, настольная лампа газетой закрыта - и всхрапывая периодически говорила: "Не
кричи, не кричи - порвешься вся!" (И50).
И, наконец, крик считается попросту неприличным в данной ситуации: "она кричит: "Борис
Моисеевич, Вы же меня предупреждали, что не больно будет!" А он говорит: "Ну так разве особо
больно?" А она говорит: "Больно!" А он говорит: "Но не до такой же степени! Вы себя неприлично
ведете! Как так можно!" (И33). Хотя крик как техника для борьбы с болью весьма распространен в
России, одновременно существует табу на крик во время родов - это признак неприличного
поведения, распущенности: "Вообще слухи о родовой боли, на мой взгляд, сильно преувеличены.
Это распущенность просто, вот и все" (И33). Сдерживание крика приветствуется и представляется
доблестью: "Орать - не орала. И сейчас так про себя тоже горда" (И41).
Крик часто воспринимается как специфически русская техника - в этом отношении Россия
противопоставляется Западу: "у нас было отделение, где рожали женщины-иностранки.
Единственное, что я знаю - это что роды там всегда проходили тихо и очень интеллигентно. Наши
всегда кричали, неприличные слова женщины говорили... От чего это - или просто от их культуры,
или, все-таки, от применения каких-то лекарств... (И32). С другой стороны, Россия
противопоставляется и Востоку: "Мама мне сказала: "Только дуры орут, умные люди не орут, в
Японии в роддомах тишина стоит, надо как японцы!" (И18).
Весьма распространена практика переосмысления преимуществ традиционного крика в
рациональном ключе: женщины кричат с целью привлечь к себе внимание врачей: "Как только
они <врачи> собираются уходить, я сразу дикий крик поднимаю с закатыванием глаз, кусанием
руки. На самом деле, в принципе, терпимо все было" (И18).
В плане содержания крики рожениц являются достаточно формульными. Весьма распространены
крики и причитания, в которых эксплицируется отказ от боли: "Наконец я сказала: "Я не могу", и
они меня положили. Я сказала: "Я не могу, я не могу!" (И40). Иногда это неприятие
распространяется на всю ситуацию родов вообще, как связанную с болью. Распространен отказ от
продолжения родов: "В определенный момент я сказала, что все - я пошла домой, и пусть они
рожают ребенка без меня - сил у меня нет" (И2). Также встречаются просьбы прервать
"нормальный" ход родов посредством кесарева сечения и, наконец, отречение от ребенка: " -
"Ой, люди, сделайте что-нибудь..." Это начала вторая - Ольга... - "Ой, разрежьте меня, не нужен
мне ребенок...".[10]
Часто также встречаются риторические воззвания типа "Господи" или "мамочки". Эти формулы
(как, впрочем, и многие другие фольклорные тексты и стереотипы поведения), будучи
хрестоматийными, отражены в сценах родов в литературе и искусстве. Последние становятся
вторичным источником, поставляющим эти тексты в распоряжение рожениц (для следования
стереотипам поведения в процессе родов) и матерей (для конструирования идентификации в
рассказах о родах): "При этом там был еще один очень смешной момент: я же вела себя как
радистка Кэт совершенно. Я кричала по-эстонски. Но как только начинались схватки, я начинала
орать: "Мама, мамочка!" Когда, значит, схватки отпускали, я говорю врачам: "Ну вот, выдала свое
славянское происхождение" - по-эстонски опять" (И42).
Для всех нарушений официальных медицинских предписаний - будь то крик или принятие
запрещенной позы - в глазах женщин существует одно существенное оправдание, оно же
приоритет - выполнение желания роженицы, ее поведение "в соответствии с природой"
способствует благополучному ходу родов: "во время родов должно позволяться женщине вести
себя так, как ей хочется. И было бы правда очень хорошо, если бы на самом деле это можно было
обеспечить. Если хочется кричать - пусть орет, ходить - пусть ходит, сидеть - пусть сидит. В общем,
как угодно" (И37).
В заключение следует сказать о медицинских техниках ослабления боли - об анестезии и
отношении к ней. Использование анестезии допускается и даже приветствуется женщинами при
наложении швов. Реже - для облегчения схваток. Это отношение отчасти связано с
распространенным представлением о пагубном влиянии любых медикаментов на здоровье
ребенка (в народном сознании этот вред приобретает мифологические черты,
гипертрофированные размеры): "Как сказала мне тетенька в аптеке, "безвредных лекарств не
бывает" (И1); "Я разговаривала об этом с врачом, а она сказала: "Чем калечим, тем и лечим" (И19).
С другой стороны, эта сторонняя помощь мешает роженице сразиться с болью в честном бою,
познать ее в полной мере и одолеть своими средствами: "после первого наркоза я не справлялась
с болью, и упражнения тогда эти не помогали. Когда мне что-то вкололи, и я заснула, то уже
проснулась от боли, и поняла, что уже ничего не соображаю - контроль пропал" (И34). В России
анестезия в родах оказалась непопулярна не только благодаря концепции российской
официальной медицины, но и благодаря народным, в том числе, апеллирующим к науке,
представлениям.
Мы попытались показать, что боль в родах как бы нужна нашей культуре (или, по крайней мере,
она ей желанна): у этой боли есть свои задачи и очень важные функции. Боль в родах является
важной составляющей родильного ритуала, женской инициации. Предполагается, что роды
должны быть болезненными, и каждая женщина должна через это пройти, достойно справиться с
задачей и выполнить предписываемую ей культурой роль - "состояться как женщина".
Попадая в поле рефлексии современной русской городской культуры, физиологическое явление
"родовая боль" становится мифологемой, обрастая множеством культурно обусловленных
деталей. Затем сложившееся понятие подвергается вторичной материализации: родовая боль в
своей мифологизированной ипостаси начинает восприниматься как нечто объективно
существующее именно в этом утвержденном культурой виде. Параллельно с процессом
гиперболизации боли идет процесс, направленный на медиацию страха родовой боли. Для этой
цели выработаны бессознательные защитные механизмы и сознательные психологические и
телесные техники. С одной стороны мы находим экспликацию способов борьбы со страхом боли в
женском родильном дискурсе. С другой стороны, само воспроизведение в этом дискурсе
определенных топосов, иногда принимающих характер формул, служит как раз для медиации
страха боли. В составе родильного дискурса эту задачу решают разнообразные фольклорные
жанры - от малых (пословицы, поговорки) до таких крупных, как рассказ о родах.
Некоторые из сознательных техник борьбы с болью являются старыми, испытанными,
традиционными. В ходе использования часть из них встречается с попыткой рационализации,
переосмысления - с одной стороны, в соответствии с требованиями "здравого смысла", как его
принято понимать в нашей культуре, с другой - с официальным научным знанием, которое при
осмыслении неизбежно подвергается мифологизации.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Быт. 3: 16.
[2] Попов Г. И. Русская народно-бытовая медицина // Торэн М. Д. Русская народная медицина и
психотерапия. С-Пб., 1996. С. 436, 440-441.
[3] Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 1957. С. 379.
[4] Попов Г. И. Русская народно-бытовая медицина. С. 439.
[5] Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X - начало XIX в.).
М., 1997. С. 69.
[6] Отсылки даются на шифр интервью в архиве автора. Полевые работы велись в Петербурге
(1994-1995 гг.), в Москве (1995-1997 гг.) и среди русского населения Эстонии в городах Таллинне и
Тарту (1997 г.). В первоначальном варианте статьи тезисы иллюстрировались несколькими
цитатами, и формульный характер высказываний был более очевидным. Впоследствии текст
пришлось сократить за счет количества иллюстраций.
[7] Белоусова Е. А. Современный родильный обряд // Современная городская народная культура
(в печати).
[8] Подколодный Федор. Рожденные в оргазме // Спид-Инфо. N 7. 1992. (Интервью с Олегом и
Катей Тютиными).
[9] Lamaze, Ferdinand. Painless Childbirth: The Lamaze Method. N. Y., 1956.
[10] Шафран Елена. Изгнание плода: почему женщины в России боятся рожать. Известия.
26.01.1994. N 15.