Бахтин М.М. Проблема речевых жанров

Подождите немного. Документ загружается.

наиболее полное обоснование бахтинского понимания целостности и границ высказывания. О связи

высказывания с общефилософской позицией М.М.Б. см. прим. 2, 24 к ПТ.

Философская категория “целого” непосредственно связана у М.М.Б. с лингвистической категорией

“жанра”. О философском контексте этой бахтинской темы см. примечания к “К философским основам

гуманитарных наук”; в непосредственно же лингвистическом плане специфика бахтинской позиции может

быть охарактеризована как принципиальное акцентирование функционального аспекта при выявлении

целостных языковых единиц (см. прим. 38, 39 к ПТ), сопровождающееся применением персоналистического

критерия при решении вопроса о природе границ целого. В 40-50-е годы эта проблематика поднималась, в

частности, в дискуссиях внутри структурализма в виде темы о главенстве индуктивных (пражский

структурализм) или дедуктивных (Л. Ельмслев) методов, что во многом воспроизводило аргументы

средневекового спора номинализма, концептуализма и реализма (см. Skalicka V. Kadansky strukturalismus a

"prazska skola". — "Slovo a Slovesnost". Т. X. 1948, № 3). М.М.Б в целом свойственна установка на

“дедукцию”, но в отличие от Ельмслева, настаивавшего на имманентном изучении языка и, следовательно,

на чисто лингвистических способах определения языкового целого (аналогичной позиции придерживались и

многие отечественные лингвисты), М.М.Б., также оспаривавший используемые в то время

нелингвистические способы выявления целого (логико-семантические, психологические, “материальные” и

др. — см. прим. 34, 43), вводит не “абстрактно” или “собственно” лингвистический, а персоналистический

критерий выявления границ речи (смена речевых субъектов — см. ниже по тексту), который восходит к

центральному для М.М.Б. философскому соотношению “я” и “другого” (см. прим. 16 к ПТ). Ни в

структурализме, ни в отечественной нормативной лингвистике того времени персоналистический критерий

не только не вводился, но и не мог быть введен, исходя из самих предполагаемых теоретических постулатов

этих направлений.

Понятие речевых жанров восходит к работам волошиновского цикла (МФЯ, 23-24 и др.). Так же

как и “высказывание” (см. прим. 2), “жанр” был в то время широко употребляемым в лингвистике

аморфным термином, часто синонимически не различаемым с целым рядом аналогичных понятий (тип,

форма, разновидность речи и т. п.). Для М.М.Б. “жанр”, будучи терминологическим фокусом скрещения

многих его оригинальных идей, имел принципиальное категориальное значение, связанное, с одной

стороны, с собственно литературоведческими работами (СВР, ПТД и др.), с другой стороны — с

общефилологической и даже общефилософской позицией М.М.Б. (см., в частности, прим. 65 к ПТ). В

течение 1954 года категория жанра подверглась в отечественной лингвистике своего рода “дискредитации”

(подробнее см. преамбулу к “Языку в художественной литературе”), что могло стать одной из причин того,

что М.М.Б. оставил рукопись РЖ незаконченной.

В ранней работе (СВР, 88) М.М.Б. видит причину игнорирования речевых жанров в их

причастности к децентрализующим тенденциям словесно-идеологической жизни, противоречащим

установке на монологически единый (общенародный) язык (см. прим. 1). Интересно, что Виноградов,

позиция которого всегда оценивалась М.М.Б. как монологическая, в своей статье “Некоторые задачи

изучения синтаксиса простого предложения” (“Вопросы языкознания”, 1954, № 1, в дальнейшем — ВЯ)

критиковал среди прочего и версию вынужденного отнесения к одному категориальному разряду речевых

явлений принципиально разного объема, причем использовал при этом почти идентичную с данной здесь

М.М.Б. формулировку темы, отмечая, что в такого рода версиях к одному разряду должны быть отнесены и

односложная реплика, и многотомный роман. Эта виноградовская статья была известна М.М.Б. (см. прим.

29 к “Языку в художественной литературе”).

Имеется в виду созданная учениками Соссюра женевская школа лингвистики, один из главных

представителей которой Ш. Балли считал, что разговорный устный язык, в котором на первый план

выдвигается взаимодействие между индивидами, является нормой использования языка и потому должен

стоять в центре лингвистических исследований (Bally Ch. Linguistique generale et linguistique francaise. Bern,

1950). Критику женевской школы как одного из главных направлений “абстрактного объективизма” см. в

МФЯ, 60—64.

Речь идет скорее всего об одном из направлений структурализма того времени — о пражском

лингвистическом кружке (включавшем в себя и русских лингвистов — Трубецкой, Карцевскии, Якобсон), в

котором бытовой диалог изучался как проявление “ситуативного” или “практического” языка (в

противоположность “теоретическому” и “поэтическому” языкам), направленного на внелингвистический

контакт в ситуации устного общения, например, через жесты (Theses. "Travaux du Cercle linguistique de

Prague". I. Prague, 1929). См. критику генетически связанного с пражской школой понятия жизненно-

практического языка у русских формалистов в ФМ, 128—133.

Бихевиоризм (“наука о поведении”) — направление американской психологии, ставившее своей

целью сначала установить путем эксперимента, а затем и классифицировать врожденные и приобретенные

схемы поведения человека, в том числе и его вербальные реакции на различные, как вербальные, так и

невербальные, стимулы. В книге “Фрейдизм” имеется краткое изложение и критика основ бихевиоризма как

собственно психологического направления за преувеличение роли биологического и недооценку роли

социологического фактора. Непосредственно к лингвистике бихевиоризм был последовательно применен Л.

Блумфилдом, настаивавшим на необходимости изучать прежде всего живую разговорную речь и

рассматривавшим процесс речевого общения как последовательную смену стимулов и реакций (Bloomfield

L. Lannguage. N. Y. 1933). Его последователи закрепили специальный термин для обозначения

разработанной в рамках этого направления системы методов лингвистического анализа — “дескриптивизм”

(ниже М.М.Б. использует этот термин). Впоследствии методика дескриптивной лингвистики будет частично

использована в теории и практике машинного перевода.

Школа К. Фосслера по разработанному в МФЯ основному делению лингвистических направлений

на “абстрактный объективизм” и “индивидуалистический субъективизм” — в отличие от трех названных

выше школ, в той или иной мере относимых к первому направлению, — составляет, по М.М.Б., ядро второго

направления. Несмотря на критику фосслерианства в целом, разделяющего все “ошибки”

индивидуалистического субъективизма, оно высоко оценивалось М.М.Б. (МФЯ, 51), и прежде всего — за

настойчивую постановку проблемы чужой речи и анализ различных форм ее передачи (МФЯ, 143—153), а

также за интерес к типологии форм речевого общения (книга Л. Шпитцера “Italienische Umgangssprache".

Bonn und Leipzig, 1922 названа “одной из первых серьезных попыток подойти к проблеме речевых жанров”

— МФЯ, 24). В отечественной лингвистике специальный интерес к разговорной речи проявится значительно

позже.

О постепенном становлении терминов “первичные” и “вторичные” жанры см. прим. 10, 35 и 44 к

Д-II.

Связь стиля с жанром — одно из основных положений М.М.Б. (см. напр., ВЛЭ, 77, 101 и др.),

существенно отличающееся от влиятельных в то время стилистических концепций, в которых либо

признавались лишь индивидуальные стили (это не только соссюрианство и фосслерианство в их чистом

виде, но и эклектичные, с точки зрения М.М.Б., концепции отечественных стилистов, не всегда отчетливо

проговаривающих свои исходные принципы — см. прим. 18, 47 и др.), либо говорилось о двух стилистиках

— индивидуальной и собственно языковой. Стилистика языка, в разнообразных формах развиваемая в

отечественной лингвистике, находилась в прямой зависимости от тезиса об общенародном единстве языка

(см. прим. 1, 12). Бахтинская категория жанра одновременно и подчеркивала объективность стиля (в

противовес стилистике индивидуальной речи), и снижала жесткую нормативность монологически

ориентированной стилистики языка. Ниже М.М.Б., не оговаривая конкретных оппонентов, оспаривает обе

версии, хотя на поверхностном уровне эта критика выглядит как нейтральное и даже благожелательное

изложение общей ситуации

в отечественной стилистике. О резком, но временном, терминологическом смещении акцента от жанра к

стилю в позиции М.М.Б., связанном с его диалогической реакцией на стилистическую дискуссию 1954 года,

см. примечания к “Языку в художественной литературе”.

Теория языковых или функциональных стилей, занявшая определяющее положение в

отечественной стилистике начиная с конца 60-х гг., в начале 50-х по существу еще только декларировалась

на теоретическом уровне (А. М. Пешковский, Л. В. Щерба, Г. О. Винокур и особенно — В. В. Виноградов).

М.М.Б. предвидел ее будущее влияние и пытался предвосхитить его, намечая как теоретически спорные, тек

и перспективные моменты в таком понимании стиля (о сложном неоднозначном отношении М.М.Б. к

самому функциональному критерию в стилистике см. преамбулу к “Языку в художественной литературе”).

Ср. СВР, 101—108, где в качестве единого основания классификации стилей выдвигается не

жанровый, но интенциональный момент (каждый стиль отражает своеобразную “точку зрения” на мир), что

формально шире, чем жанровый принцип, но по существу не находится в противоречии к данному тексту,

так как М.М.Б. придавал жанру универсальное значение как всякий раз новому способу видения и

понимания действительности, то есть как определенной “точке зрения” (ФМ, 180).

В первом томе “Грамматики русского языка” (М., 1952), на который ниже будет прямая ссылка

М.М.Б., нет специального раздела о стилистике; сказано лишь, что стилистический ракурс пронизывает все

разделы грамматики. Вероятно, приводимый М.М.Б. список разновидностей языка собран им из разных

разделов этого тома, в частности — из стилистических характеристик употребления различных

грамматических единиц. Второй том “Грамматики...” (в двух частях) вышел в 1954 г. (то есть скорее всего

уже после написания РЖ), но и в нем, хотя изложение вопросов синтаксиса и ведется там с привлечением

стилистических характеристик, специально выделенного раздела о стилистике, где приводился бы данный

список разновидностей, также нет. В подготовительных материалах к РЖ предполагалось посвятить

специальный раздел критике академической грамматики (см., в частности, прим. 51-55 к Д II).

Ср. рецензию на эту книгу В. В. Виноградова (ВЯ, 1952, № 6), где также отмечается нечеткость

гвоздевской классификации стилей. Книга А. Н. Гвоздева могла привлечь особое внимание М.М.Б. и тем,

что в ней упомянуты явления “скрытой”, “живописной” и “несобственной прямой” речи, разработанные в

МФЯ. (См. также прим. 34 к “Языку в художественной литературе”).

Данный и следующий абзацы воспроизводят — в редуцированном виде — ход рассуждений в СВР

(ВЛЭ, 101—108).

См. Фосслер К. “Грамматика и история языка”. — Логос. Кн. 1. М., 1910, с. 167. Критику этого

положения см. в МФЯ, 52, 84—95.

См., напр., Винокур Г. О. О задачах истории языка. — Ученые записки Московского

государственного педагогического института. Т. V. Вып. 1. 1941.

“Синтагма” — распространенный в то время, но неустановившийся термин. В отечественной

лингвистике встречался уже у Бодуэна, но специально разрабатывался Л. В. Щербой и В. В. Виноградовым.

Синтагма была в центре дискуссий конца 40-х — начала 50-х годов. Элементом грамматики синтагма

считалась в структурализме (см. напр.,Trubetzkoy N. Les rapports entre le determine, le determinant et la defini.

Melanges Ch. Bally. 1939, р. 79; у нас аналогичное понимание синтагмы развивалось А. А. Реформатским, А.

В. Лоя и др.); как категорию “стилистического синтаксиса” понимал синтагму вслед за Щербой В. В.

Виноградов (“Понятие синтагмы в синтаксисе русского языка” — ВС, 211, 248). Более подробно о

бахтинском понимании синтагмы см. блок подготовительных материалов к РЖ.

Понятие “речевого общения” (или “речевого взаимодействия”) относится к числу специфических

категорий М.М.Б., разработанных в 20-е гг. (МФЯ, 84—101 и др.). Так же как “высказывание” и “жанр”,

словосочетание “речевое общение” часто использовалось в то время в лингвистике, но — в отличие от

М.М.Б. — без какого-либо четкого категориального статуса. Бахтинское “речевое общение” не вписывается

в соссюровскую дихотомию “язык — речь”. В отличие от соссюровской “речи” в нем подчеркнут не

индивидуальный, а социально типичный аспект (см. прим. 40), однако эта “социальность” бахтинского

“речевого общения” принципиально отлична и от “монологической” социальности соссюровского “языка”,

так как в ней учитываются типические формы многосубъектного расслоения речи, а не абстрактно единое

языковое сознание. Если учитывать поздние работы М.М.Б., то можно предположить, что конечная

бахтинская схема лингвистических дисциплин предполагает не обычную диаду (язык — речь) и даже не

более редкую триаду терминов (напр., у того же Соссюра или у Л. В. Щербы, понятие “речевой

деятельности” которого имеет некоторое сходство с “речевым общением” М.М.Б.), но — квартет терминов:

“язык” (как система), “речь” (как совокупность текстов), “речевое общение” и “высказывание” (как

единица речевого общения) — см. ПТ, 311. В настоящем тексте внимание фиксируется на

противопоставлении “системы языка” и “речевого общения”, причем одновременно в двух целях: в качестве

очередного аргумента в постоянной дискуссии М.М.Б. с Соссюром о существовании особой области

социально-типического в языке, которая не покрывается понятием “система языка”, и в качестве

противовеса нечеткому, аморфному пониманию “речи” или “речевого потока” в отечественной лингвистике

начала 50-х гг., влекущему за собой стирание всякого различия между областями языка и речи, в результате

чего предложение, напр., часто толковалось и как единица языка, и как основная единица речи. Такое

понимание “языка вообще”, унифицирующее семантические и аксиологические особенности речи,

связанные в своей основе с многосубъектностью речевого общения, в еще большей степени, чем

структурализм, способствовало, по М.М.Б., усилению монологической тенденции в отечественном

языкознании. См. прим. 27, 31, 32, 48 и др.

Философскую критику экспрессивных теорий см. АГ, 58—72; специально о фосслерианстве —

МФЯ, 85—95; об установке на “выражение” у русских формалистов — ФМ, 120—128. Логика развития

мысли в АГ, МФЯ, ФМ и настоящем тексте совпадает в своих основных пунктах. О специфике бахтинского

употребления термина “экспрессивность” в эти годы см. прим. 16 к Д-II.

М.М.Б. здесь, вероятно, намеренно заостряет тему, чтобы расширить само понимание

коммуникативной функции языка. Официальная версия того времени предполагала единство двух функций

языка — функции становления мысли и функции коммуникативной (см., напр., квалификацию В. В.

Виноградовым в связи с общей критикой марризма противопоставления этих двух функций как

“антимарксистского” — “Критика антимарксистских концепций стадиальности в развитии языка и

мышления”, ПВИМ, 118). Тезис о генетическом родстве этих функций не был абсолютно чужеродным для

М.М.Б. (см., напр., МФЯ, 102—108, а также прим. ПО к ПМ, где это родство прямо утверждается), но в

данном случае, чтобы выразить специфику речевого общения, М.М.Б. важнее было подчеркнуть — на фоне

условного для него разведения двух функций — именно коммуникативную функцию, так как в лингвистике

того времени единство функций по сути дела только декларировалось и коммуникативный аспект

практически не рассматривался. Так, напр., в большинстве работ того времени при анализе предложения,

декларативно называемого коммуникативной единицей, речь тем не менее шла либо о том или ином

понимании его психологической основы (суждение, волевой акт и т. д. ), либо же о формах отражения в нем

объективной действительности, причем обе версии отличались настойчивостью. См., в частности, критику

В. В. Виноградовым А. М. Пешковского как “идеалиста” за то, что его “не интересовал” вопрос о связи

предложения с действительностью (“Идеалистические основы синтаксической системы проф. А. М.

Пешковского, ее эклектизм и внутренние противоречия”. — ВС, 37, 74). Следует также учитывать, что

М.М.Б. понимал коммуникативную функцию шире ее обычного толкования (см. прим. 63 к ПТ).

О “пассивном понимании” по М.М.Б. см. прим. 46 к ЦТ.

Имеется в виду школа X. Штейнталя и М. Лацаруса, у нас — Г. Г. Шпета (“Введение в этническую

психологию”. М., 1927). В ранних работах это направление критиковалось за монологизацию

общественного сознания, за сведение множественности говорящих к гипотетически единому “духу нации”

(МФЯ, 50-51). Подробнее о бахтинском отношении к Шпету см. примечания к “К философским основам

гуманитарных наук”.

Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 50.

О категории “ответа” у М.М.Б. см. прим. 51 к ПТ.

См., напр., цитированную выше М.М.Б. “Грамматику русского языка”, с. 9. См. также прим. 32.

О вероятно первом употреблении критерия смены речевых субъектов как способе определения

границ высказывания см. прим. 8 к Д-I. Характерным показателем бахтинской оценки ситуации в

отечественной лингвистике начала 50-х гг. является то свойство данного текста, что здесь по сравнению с

ранними работами основной пункт убеждения слушателя находится как бы на шаг “раньше”, то есть

фактически лишь на подступах к собственно бахтинской тематике отражения чужого слова в высказывании,

которая здесь лишь пунктирно намечается (см. прим. 38, 39, 56). В МФЯ вся подробно развернутая здесь

проблематика выделения границ высказывания сводилась фактически лишь к промежуточной констатации

того, что границы высказывания проходят по линии его соприкосновения с другими высказываниями

(МФЯ, 98; о возможных “диалогических” причинах акцентирования разных моментов теории высказывания

в РЖ и МФЯ см. общую преамбулу к блоку подготовительных материалов к РЖ). Персоналистический

критерии выявления единицы речи, при всей своей казалось бы очевидности и более того — спонтанном

использовании, тем не менее официально не принят лингвистикой в качестве конститутивного признака

речевой единицы, что вызвано, видимо, не только тем смущающим обстоятельством, что к единицам одного

ранга будут в таком случае отнесены и реплика диалога, и роман (см. прим. 5), но и тем, что реплики

диалога (классической формы речевого общения, по М.М.Б. — см. ниже) чаще всего рассматриваются в

лингвистике не как отдельные, самостоятельные высказывания, а как элементы некоего сверхличного

“монологического” единства, то есть диалога как единого сплошного текста (см. библиографию вопроса в

Москальская О. И. Грамматика текста. М., 1981, с. 42). Ниже М.М.Б. подробно оспаривает это устойчивое в

лингвистике монологическое понимание диалога.

О логической многослойности данного и предыдущего абзацев см. прим. 82 к ПМ.

В центре дискуссий о синтаксисе, как связанных, так и не связанных с критикой марризма, стояли

вопросы о грамматической природе предложения (предикативность, модальность, субъектно-объектная

структура, интонационное оформление) и о его “порождающей” основе (логической, психологической,

коммуникативной и др.) — см. прим. 22, 42, 43. Особо стоял вопрос о роли синтаксиса в общем строе языка,

в частности, критиковалось преувеличение этой роли И. И. Мещаниновым, С. Д. Кацнельсоном и др. за счет

одновременного умаления значения фонетики, лексики и морфологии. Для М.М.Б. главным здесь была

проблема смешения в предложении качеств единиц системы языка и речевого общения (см. прим. 20, 32).

Вероятно, основным оппонентом здесь предполагался В. В. Виноградов, в теории которого

природа предложения связывалась с категорией модальности, содержащей в себе прямое указание на

отношение предложения к действительности (“О категории модальности и модальных словах в русском

языке”. — Труды Института русского языка. М.—Л., 1950. Т. 2, с. 38—79]. Отказ видеть в предложении

непосредственное соотношение с действительностью расценивался Виноградовым как “идеализм” (см.

прим. 22). Многочисленные критические аллюзии к этой стороне виноградовской теории рассеяны по всему

блоку подготовительных материалов к РЖ (см., напр., прим. 25 к ПМ).

Близкое к синонимичному употребление терминов “предложение” и “высказывание” встречалось в

работах многих исследователей, причем самых разных направлений (Виноградов, Мещанинов, Сухотин,

Галкина-Федорук и др. — см. прим. 2). Для М.М.Б. дело, конечно, не в терминологическом смешении самом

по себе, но в отразившемся в этом смешении логическом неразличении единиц системы языка и речи,

характерном для большинства направлений того времени. См., напр., определение предложений в

цитировавшейся М.М.Б. “Грамматике русского языка” как “основных” единиц языка и одновременно как

элементов, на которые расчленяется “наша речь”. Каждое предложение, выражая, согласно академической

грамматике, отдельную мысль, является “более или менее законченным высказыванием” (с. 9). Бахтинский

упрек в неправомерном понимании предложения как “гибрида” языковой и речевой единицы впоследствии

был признан многими лингвистами как справедливый.

Частый лингвистический пример — МФЯ, 101; ФМ, 130.

Бахтинское понимание завершенности высказывания противостоит распространенным в то время

версиям толкования завершенности предложения как единицы коммуникации: логической Ш. С. Попов),

психологической (А. А. Шахматов), грамматической (И. И. Мещанинов), интонационной (С. О.

Карцевский). Об истории становления категории завершенности как признака высказывания см. общую

преамбулу к блоку архивных материалов.

Ср. аналогичное место в ФМ, 175—177.

Вероятно, дискуссионная отсылка к Виноградову, писавшему, что люди мыслят и говорят

“предложениями” (“Идеалистические основы...”, выше цит., с. 37). Аналогичные высказывания можно

также найти у Пешковского, Карцевского и др.

Вероятно, здесь прежде всего имеется в виду пятая глава четвертого тома “L’honnetete dans la

langage” из десятитомного издания Вrипоt F. Histoire de la langue francaise des origines a 1900. Т. 1—10. Р.,

1905—1943.

Взаимная переакцентуация жанров и сопровождающие ее явления двуголосости, полифонии,

пародии, сказа и др., намеченные здесь лишь как далекая перспектива, составляют ядро бахтинской

философии языка. См. прим. 28.

Локализация второго (см. прим. 38), не имеющего в данном тексте развернутого обоснования,

пласта бахтинской философии языка — проблемы “непрямого говорения” (см. прим. 39 к ПТ).

Ф. де Соссюр. Труды по языкознанию, с. 52. Эта же цитата в числе других использована в МФЯ, 62

—63. См. также прим. 20. На верхнем поле той страницы автографа, на которой помещена данная

бахтинская сноска, имеется следующая надписанная, вероятно, при перечитывании рукописи и никак не

локализованная самим М.М.Б. фраза: “На ранних стадиях речевой культуры говорят только жанрами, не

различая слов и предложений”.

Необходимость выделять наряду с предложением другие типы единиц речевой коммуникации

отмечалась многими языковедами. К тому времени в лингвистике изучались (помимо названных М.М.Б.

ниже) такие более крупные, чем предложение, речевые явления, как абзац, колон, период, сверхфразовое

единство, сложное синтаксическое целое и др. (А. X. Востоков, И. А. Фигуровский, Л А. Булаховский, Б. В.

Томашевский, Н. С. Поспелов, А. М. Пешковский, В. В. Виноградов и др.). Единства в понимании этих

единиц не было. Начала к тому времени зарождаться и лингвистика текста. В целом, однако, эти явления

находились на периферии лингвистического мышления, уступая пальму первенства предложению. Согласно

ранним работам недостаток в подходе к единицам такого рода состоит, по М.М.Б., в применении к ним

индуктивных, а не дедуктивных методов (см. о неверном понимании жанра у формалистов вследствие того,

что они пришли к этой категории после изучения частных элементов жанровой композиции, и критику

понятия “конструкции из нескольких предложений”, введенного в ранней работе Б. В. Томашевского в ФМ,

175—179). См. также прим. 3.

“Наша речь распадается на высказывания. Каждое высказывание выражается особой фразой.

Фраза распадается на слова, соединенные между собой по законам грамматики и объединенные общей

интонацией” (Карцевский С. О. Повторительный курс русского языка. М.—Л., 1928, с. 14). Законченность

высказывания-фразы Карцевского определяется законченностью интонации; при этом к четырем главным

типам законченных интонаций, мыслимым в системе языка, относились: утвердительная (или

повествовательная), вопросительная, восклицательная и побудительная (там же). Фразы произносятся на

едином выдохе и отделяются друг от друга паузами, что делает фразу удобной для анализа (там же, с. 12,

99), то есть, по М.М.Б., придает ей “соизмеримость”. Предложение, по Карцевскому, это предикативная

синтагма (там же, с. 33); чтобы стать фразой, оно должно соединиться с законченной интонацией (Karcevskij

S. Sur la parataxe et la syntaxe en russe. — Cahiers Ferdinand de Saussure. 7. 1948, р. 34). В случае соединения с

законченной интонацией фразой может стать и любое непредикативное словосочетание. Понятие фразы

получило широкое распространение в лингвистике (А. М. Пешковский, Л. А. Булаховский и др.), однако ее

толкование не было однозначным. Вероятно, вслед за Карцевским и Пешковским понятие фразы было

использовано в статье волошиновского цикла “Конструкция высказывания” (“Литературная учеба”, 1930, №

3, с. 85-86), где она понималась как ритмическое единство, имеющее внутреннее подразделение на группы

слов и объединенное единым смысловым развитием. Понятие “фразы” неоднократно всплывало в

подготовительных материалах к РЖ; можно также предполагать, что концепция Карцевского интересовала

М.М.Б. прежде всего в ее переложении Виноградовым (см., в частности, прим. 15 и 19 к ПМ).

“Коммуникация”, по А. А. Шахматову, это “сочетание двух представлений, приведенных

движением воли в предикативную связь” (“Синтаксис русского языка”. М., 1941, с. 19). Предложение — это

языковое выражение коммуникации, являющейся единицей мышления. Предложение Шахматова имеет и

интонационные характеристики, однако, в качестве основного критерия или показателя у Шахматова (в

отличие от Карцевского — см. прим. 42) принимается не интонация, а истолкованная в логико-

психологическом плане категория предикативности. Для М.М.Б. такое абстрактное, логико-психологическое

выделение единицы речи есть проявление монологических тенденций европейского рационализма,

игнорирующего субъектную многослойность бытия. С других позиций оспаривал шахматовскую теорию В.

В. Виноградов, считавший “идеализмом” говорить об отражении в единице речи связи представлений, а не

того или иного (истинного или ложного) отражения в ней связей самой действительности (“Синтаксис

русского языка” академика А. А. Шахматова”. — ВС, с. 76). Все эти три версии выделения единицы речи —

интонационная, логико-психологическая и “референционная” (В. В. Виноградов) — равно оспаривались

М.М.Б. как монологические. Шахматовское понятие коммуникации в той или иной степени оказало влияние

на Пешковского, Мещанинова, Реформатского и др. В блоке подготовительных материалов к РЖ это

понятие, так же как и фраза Карцевского, чаще всего возникало в связи с виноградовскими работами (см., в

частности, прим. 15 и 16 к ПМ).

Используемое здесь М.М.Б. противопоставление значения и смысла аналогично, но не

тождественно (вследствие понимания смысла как ответа) известной антиномии “значение — смысл” в

логической семантике. В 20-е годы то же противопоставление имело у М.М.Б. другое терминологическое

наполнение: “значение” — “тема” (МФЯ, 101—108, ФМ, 178—180, хотя и в этих работах эпизодически

появлялся и термин “смысл” — ФМ, 164 и ел.). Общепринятую терминологию (“значение” - “смысл”)

М.М.Б. принял, видимо, в 30-е гг. (ВЛЭ, 94). Возможно, однако, что термины “смысл” и “тема” имеют у

М.М.Б. разные функции: исходя из того, что термин “тема” использован и в настоящем тексте (РЖ, 179),

можно предположить, что термин “смысл” относится к предложению в контексте высказывания, а “тема” —

к высказыванию в целом.

Об источниках этих двух бахтинских примеров см. прим. 6 и 41 к ПМ. Ср. также аналогичное

предложение “летит птица” у А. А. Шахматова и критикующего его В. В. Виноградова (ВС, с. 93).

Частый эпитет (ППД, 105, 124, 268; “1961 год. Заметки”, с. 334). О невоплощенном, не имеющем

автора слове языка см. прим. 8 к ПТ. О предполагаемой смысловой антитезе к этому бахтинскому эпитету в

концепции Г. Г. Шпета см. примечания к “К философским основам гуманитарных наук”.

См. напр., у Б. В. Томашевского: “Слова любого языка в любом употреблении помимо предметно-

логического значения обладают еще экспрессией или, что то же, стилистическим ореолом” (“Язык и

литература”. — “Октябрь”, 1951, № 7). См. также прим. 55.

Ср. у Г. О. Винокура: “... мы имеем право утверждать, что действительно в самом языке... кроме

звуков, форм и знаков, есть еще нечто, именно экспрессия, принадлежащая звукам, формам, знакам” (“О

задачах истории языка”, выше цит., с. 17). Аналогичной позиции, хотя и не в столь категоричной форме,

придерживалось большинство отечественных лингвистов. И если В. В. Виноградов, в частности, и

высказывал сомнения в правомерности выделения в языке самостоятельных собственно экспрессивных

стилей (что предлагалось А. Н. Гвоздевым в его известных М.М.Б. “Очерках стилистики русского языка”,

выделявшим, напр., интимно-ласковый и шутливый стили — с. 15), то это отнюдь не предполагало отказа В.

В Виноградова от экспрессивных моментов в системно-языковом значении слов (см. оба положения в цит.

выше рецензии на книгу А. Н. Гвоздева, с. 140, 144), на чем категорически настаивает здесь М.М.Б., скорее

всего знакомый с данной виноградовской рецензией. Интересно, что именно это обстоятельство — теория

экспрессивных стилей А. Н. Гвоздева, поддержанная В. Д. Левиным, — станет одним из основных моментов

дискуссии о стилистике 1954 года. Отказ от экспрессивности в абстрактной системе языка, коль скоро

принимать это понятие в рабочих целях, — стабильный момент позиции М.М.Б. Тема соотношения

экспрессивности и системы языка встречается во многих фрагментах подготовительных материалов к РЖ.

М.М.Б. мог оспаривать здесь, в частности, общую концепцию академической грамматики, в

соответствии с которой в русском языке

выделялись особые имена существительные и прилагательные с уменьшительно-ласкательным значением

(ук. соч., с. 264-271, 361—363 и др.).

Ксенофонт. Анабасис. Кн. 4. Гл. 3. (Атрибутировано в примечаниях к ЭСТ, 421).

Техника стилистического эксперимента, то есть искусственного придумывания стилистических

вариантов, предложенная А. М. Пешковским в статье “Принципы и приемы стилистического анализа и

оценки художественной прозы” (Ars poetica. М., 1927, с. 29—68), предполагает, что каждый из лексических

или синтаксических синонимов обладает своими исходными стабильными качествами, в том числе и

экспрессией. Выбирая тот или иной вариант, говорящий (или экспериментатор) останавливается, согласно

Пешковскому, на том, что в данном тексте “более нужно” — “яркое или бледное”, “сильное или слабое” (с.

61). Наличие специфических экспрессивных качеств в

различных синонимических языковых средствах признавалось большинством исследователей, в том числе

В. В. Виноградовым (цит. выше рецензия на книгу А. Н. Гвоздева, с. 140). Ср. также критику Пешковского в

МФЯ, 124—126.

Часто используемая речевая формула: о слове реального языкового сознания как слове “не из

словаря” см., МФН, 71, 81; ФМ, 166; СВР, 106.

Принципиальный тезис М.М.Б. См. прим. 26 к “1961 год. Заметки”.

Вероятно, конкретная аллюзия к Б. В. Томашевскому (см. прим. 47).

Тема жанровой экспрессии, достаточно подробно здесь развернутая, в подготовительных

материалах была лишь пунктирно намечена (см. фрагменты, отмеченные в прим. 98—101 к ПМ).

Очередное диалогически ориентированное упрощение темы (см. прим. 28). В других работах, где

противопоставление “системы языка” и “речи” не используется в качестве условного исходного постулата и

где, соответственно, нет столь резкой грани между языком и экспрессией, М.М.Б. не отрицает возможности

видеть некий образ субъекта за языковым стилем (“1961 год. Заметки”, с. 329; СВР, 148—149; см. также

прим. 48 к ПТ). Определенная, хотя и редуцированная, персонифицированность языковых стилей и жанров

является условием (= причиной) существования стоявших в центре внимания М.М.Б. стилизации, пародии,

полифонии, непрямого говорения и др.

Этот и три следующих абзаца в сжатом виде воспроизводят ход рассуждений в СВР, 102—107.

Эта тема разрабатывалась в хорошо известной М.М.Б. книге Л. Шпитцера “Italienische

Umgangssprache”. (См. прим. 9 и ППД, 260).

За исключением чисто номинального повтора в сноске (см. прим. 70), М.М.Б. не вернулся к этой

теме, что свидетельствует о незаконченности текста статьи.

Вопросительная, восклицательная и побудительная интонации в большинстве концепций

относились к основным языковым типам интонаций, конституирующим предложение (см. прим. 42, 61), в

соответствии с чем экспрессивность, присущая этим интонациям, придавалась и предложениям как

единицам языка.

Бахтинская позиция в вопросе об интонациях принципиально расходится со всеми

распространенными в то время версиями, так как, независимо от частных разногласий, принадлежность

экспрессивных интонаций к языку признавали практически все исследователи (Карцевский, Пешковский,

Виноградов и др.). М.М.Б. не только выделяет — в отличие от распространенных версий — в качестве

центрального типа жанровые интонации, которые если и рассматривались в других концепциях, то лишь

как периферийные, но и сближает с ними “основные”, согласно распространенной точке зрения,

грамматические типы интонаций (вопросительную, восклицательную и побудительную — см. прим. 60),

оставляя в качестве собственно “грамматических” интонаций лишь те (перечислительная, раздели тельная и

др.), которые обычно занимали среди грамматических интонаций периферийное место (см., напр.,

Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. М.—Л., 1928, с. 524, 537—538). Сместив

классификационную шкалу интонаций в сторону речевых жанров, М.М.Б. — хотя это и не проговаривается

здесь специально, но несомненно имеется в виду — оспаривает тем самым и типологию предложений,

которая, исходя из понимания предложения как в том числе и интонационного единства, часто строилась по

аналогии с типологией основных грамматических интонаций. Так, например, основные “функциональные”

или “модальные” типы предложений по

В. В. Виноградову — повествовательный, вопросительный и побудительный (“Основные вопросы

синтаксиса предложения”. — Вопросы грамматического строя. М., 1955, с. 389—435) — являются по

М.М.Б. не предложениями, но речевыми жанрами (МФЯ, 98). М.М.Б. фактически оспаривает здесь сам

принцип виноградовского подхода к единицам языка. Какой же критерий должен быть положен в основу

типологии предложений (если при этом сохранять установку на систему языка) — здесь этот вопрос

остается открытым, но, если иметь в виду более поздние уточняющие замечания М.М Б. в других текстах, в

частности, его оговорку, что в качестве единиц языка он понимает не реальные предложения, а их “модели”

(“1961 год. Заметки”, с. 339), то можно предположить, что, по М.М.Б., типология предложений должна

строиться по их абстрактным грамматическим структурам, взятым безотносительно к логико-

психологическим и коммуникативно-прагматическим аспектам речи. Следует, однако, иметь в виду, что при

смене исходных постулатов, в данном случае — при отказе от установки на систему языка, в бахтинской

концепции предполагается совсем другой подход к типологии предложений, который более адекватен

глубинным интенциям бахтинской концепции (подробнее об этом подходе см. преамбулу и примечания к

“Вопросам стилистики...”).

Данное предложение, как это очевидно из дальнейшего, констатирует не бахтинскую позицию, а

позицию его оппонентов. Ср. о стилистике в “узком” смысле в ППД, 248 и ел., ср. также СВР, 78, 83 и

особенно — 89 и ел. (о возможной причине некоторой двусмысленности данного абзаца см. прим. 23 к Д I).

Ниже М.М.Б. в конспективном и частично редуцированном виде излагает существо своей общеязыковой

концепции.

Центральная тема М.М.Б. Разнообразные формы передачи чужой речи исследованы в МФЯ, 113-

157; СВР (ВЛЭ, 119—144); ППД, 242—359. См. также прим. 15.

Словосочетание “диалогические обертоны” не прижилось в бахтинских текстах, оставшись

редким, не терминологизированным сочетанием, хотя в подготовительных материалах (см. прим. 60 к ПМ)

диалогические обертоны предполагались быть специально выделенными в особый (девятый по счету)

признак высказывания.

Здесь — и опять в сжатом виде — изложено одно из принципиальных положений бахтинской

философии языка в целом. В отличие от лишь намечавшихся в то время, но впоследствии широко принятых

критериев анализа целостного текста, во многом аналогичных приемам анализа предложений как единиц

языка, то есть остающихся, по бахтинской терминологии, “монологическими”, здесь постулируется

главенство “персоналистического” принципа, позволяющего отразить “многоголосую” организацию уже не

только речевого общения, распадающегося на высказывания, но и любого и каждого, даже самого

“монологического”, высказывания в отдельности. В наиболее отчетливом, но приспособленном специально

для художественной прозы виде эта методика анализа, долженствующая быть, по М.М.Б., примененной ко

всем видам высказываний, изложена при исследовании полифонического романа (ППД, 242—359). Если

идея применения “персоналистического” принципа для выделения единиц речи нашла отклик в

лингвистике, то намеченный здесь следующий и главный для самого М.М.Б. шаг — распространение

влияния этого принципа на

внутреннюю территорию высказывания — еще в полной мере даже не отрефлектирован лингвистикой.

См. то же сравнение в СВР, 92. С логикой развития мысли в СВР совпадают и следующие абзацы

настоящего текста.

См. ту же цитату, но в более крупном контексте в статье “Конструкция высказывания”, с. 78

(отмечено в примечаниях к ЭСТ, 419).

Эта тема специально разработана в ТФР.

Ср. в МФЯ, 121 предварительную историческую классификацию по первому направлению

диалогической ориентации слова (то есть не на предвосхищенное, но на преднайденное чужое слово), где

выделены эпохи авторитарного и рационалистического догматизма, реалистического и критического

индивидуализма и, наконец, релятивистического индивидуализма, характерного для XX века (имеется в

виду разложение авторского контекста с превалированием чужого слова). Основа бахтинской философии

языка — его теория “непрямого говорения” (см. прим. 39 к ПТ) — может быть квалифицирована как поиск

выхода из ситуации “релятивистического индивидуализма”.

Принятые в комментариях сокращения

 М.М.Б. — Михаил Михайлович Бахтин.

 АБ – Архив М. М. Бахтина.

 АГ – Автор и герой в эстетической деятельности . — См.: М. М. Бахтин. Эстетика

словесного творчества.

 ВЛЭ — М.Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., Художественная литература, 1975.

 Д – Диалог (в настоящем томе).

 Д I - Диалог I (в настоящем томе).

 Д II - Диалог II (в настоящем томе).

 ДКХ — Диалог. Карнавал. Хронотоп. Журнал научных разысканий о биографии,

теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина. Витебск, 1992 — 1995.

 Доп. — Дополнения и изменения к “Рабле” ( в настоящем томе).

 Достоевский — Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 томах. Л., Наука, 1972

— 1990.

 Зап. — Из записей 1970-1971 годов. — См.: М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества.

 МФЯ — В. Н. Волошинов. Марксизм и философия языка. Основные проблемы

социологического метода в науке о языке. Издание 2-е. Л., Прибой, 1930.

 ПМ — Подготовительные материалы (в настоящем томе).

 ППД — М. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. Издание второе, переработанное и

дополненное. М., Советский писатель, 1963.

 ПТ — Проблема текста (в настоящем томе).

 ПТД — М. М. Бахтин. Проблемы творчества Достоевского. Л., Прибой, 1929.

 Р–1940 — М. М. Бахтин. Франсуа Рабле в истории реализма. Рукопись, 1940 (Л5).

 Р–1949/1950 — М. М. Бахтин. Творчество Рабле и проблема народной культуры

Средневековья и Ренессанса. (Второй вариант диссертации, переработанной для представления в ВАК в

1949-1950 гг.). Рукопись (АБ).

 РЖ — Проблема речевых жанров (в настоящем томе).

 СВР — Слово в романе. — См.: М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики.

 ТФР – М.М. Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и

Ренессанса. М., Художественная литература, 1965.

 Ф - В. Н. Волошинов. Фрейдизм. Критический очерк. М.-Л., ГИЗ, 1927.

 ФМ — П. Н. Медведев. Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в

социологическую поэтику. Л., Прибой, 1928.

 ФП — М. М. Бахтин. К философии поступка. — См.: Философия и социология науки и

техники. М., Наука, 1986.

 Хрон. — М.М. Бахтин. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической

поэтике . — См.: М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики.

 ЭСТ — М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., Искусство, 1979.

OCR - Софья Маркина, Сергей Корниенко. 2004.