Афанасьев Ю. Феномен советской историографии
Подождите немного. Документ загружается.
оценки узловых событий, фактов, явлений и процессов. Так было, например, с
издававшимися каждые пять лет (а затем каждые десять лет) постановлениями о II съезде
РСДРП, о революциях 1905 и 1917 гг.
Другой комплекс партийных документов, с которыми имели дело историки, — это
документы, оценивающие положение дел в самой исторической науке. Прежде всего,
конечно, директивные документы, в которых содержались решения об открытии или
закрытии тех или иных исторических учреждений (одним из последних стало принятое в
1982 г. постановление об открытии историко-партийных отделений на исторических
факультетах университетов СССР, согласно которому на обществоведческие факультеты
и специальности предписывалось зачислять преимущественно лиц пролетарского и
колхозно-крестьянского происхождения и только по рекомендации партийных органов).
Без решения ЦК КПСС было невозможно открыть или закрыть какой-либо периодический
орган. Но и этого мало: ЦК КПСС специально в ряде случаев принимал решение,
оценивающее качество публикаций в исторических журналах. Одно из наиболее
известных — постановление ЦК КПСС от 9 марта 1957 г. "О журнале „Вопросы
истории"" 22.
Партийные директивы могли облекаться и в более "интимные" формы. Например, в
форму дружеского письма к пропагандисту тов. Иванову И. Ф. были заключены жесткие
указания Сталина о внутренних и внешних аспектах построения социализма в СССР23.
"Нетрадиционными" выглядят и "Замечания... " И. Сталина, А. Жданова и С. Кирова по
поводу конспектов учебников по истории СССР и новой истории 24. Но
"необязательность" таких замечаний отнюдь не уменьшала суровую значимость для
историков содержащихся в них "теоретических" положений о существе национальных
движений, генезисе феодализма, причинах мировой войны, характере французской и
русской революций. Не меньшее значение для развития исторической науки имели
политические статьи, речи, доклады руководителей Коммунистической партии, которые,
продолжая начатую еще с ленинских времен традицию, сразу же объявлялись то новым
словом, то новой вехой в развитии марксистско-ленинской теории.
За десятилетия всестороннего, по существу, тотального воздействия партии на
историческую науку в ходе "партийного руководства" ею сформировался вполне
определенный тип историка, научившегося воспринимать это руководство как
нечто естественное и само собой разумеющееся. Более того, сложился тип активного
историка-партийца, жаждущего данного руководства и чувствовавшего себя крайне
дискомфортно без него. В свое время, характеризуя задачи красной профессуры, М. Н.
Покровский отмечал: "ИКП (Институт красной профессуры. — Ю. А.) возник в 1921 г.
как одно из орудий нашей партии на идеологическом фронте... Никаких уклонений в
сторону "чистой" науки институт не допускает..." В 1951 г. в письме на имя секретаря ЦК
ВКП(б) М. А. Суслова историки уже другого поколения — А. Румянцев и А. Лихолат
сообщат, анализируя обстановку в редакции журнала "Вопросы истории": "Теоретические
ошибки Дружинина и других участников дискуссии по вопросам периодизации историки
СССР были использованы некоторыми органами буржуазной печати для распространения
лживой версии о наличии серьезного кризиса в отношениях между партией и ее
историческим фронтом (курсив мой. — Ю. А. ). Так, английский буржуазный журнал
„Совьет стадис" в обзорной статье о советской историографии по материалам журнала
„Вопросы истории", в разделе под названием „Подоплека последних дискуссий",
рассматривает выступление проф. Дружинина о периодизации истории СССР как
полемику против замечаний Сталина, Кирова, Жданова на конспекты учебников по
истории СССР и новой истории" 25. Спустя еще 30 с небольшим лет в журнале
"Коммунист" будет опубликована моя статья "Прошлое и мы" 26. И вновь сами историки
проявят активность в деле изгнания из своих рядов автора статьи, который осмелился,
пусть даже эзоповым языком, подвергнуть критике шесть комплексных программ
"перестройки" исторической науки, сработанных совместно сектором истории Отдела
науки ЦК КПСС во главе с Д. В. Кузнецовым и Отделением истории АН СССР,
возглавляемым академиком С. Л. Тихвинским. Правда, формальным поводом для того,
чтобы уволитьDменяDиз Института всемирной истории АН СССР и из редакции
"Коммуниста" послужат "разногласия с новым главным редактором — философом,
членом-корреспондентом АН СССР И. Т. Фроловым" .
Чтобы воспитать подобную реакцию, необходимы были и тщательная "селекция", и
"непрестанная забота" партии о кадровом обеспечении исторической науки. Решительный
разрыв с традициями русской исторической школы стал следствием многочисленных
экспериментов в деле подготовки кадров 28. Человеку, наблюдавшему эти процессы
извне, трудно понять, чем определялась кадровая политика во все советские времена. В
этой связи интересным представляется один эпизод, о котором рассказал А. М. Некрич,
вспоминая о процедуре партийного следствия в период рассмотрения его персонального
дела.
"Сдобнов (партконтролер ЦК КПСС. — Ю. А. ) спросил меня: „Что, по-вашему, важнее —
политическая целесообразность или историческая правда?" Как бы косвенным образом
следователь давал мне понять, что дело не в том, правдива ли моя книга или нет — это
вопрос второстепенный, — а в том, насколько целесообразно в данный момент поднимать
тему неподготовленности СССР к германскому нападению и ответственности за это...
Мой ответ на вопрос Сдобнова был таким: нельзя противопоставлять политическую
целесообразность исторической правде. Опыт истории показал, что в конечном счете
историческая правда соответствует политической целесообразности.
— Так что для Вас все-таки важнее? — допытывался Сдобнов, — историческая правда
или политическая целесообразность?
— Историческая правда, — ответил я" 29.
Партии и Советскому государству требовались историки, для которых политическая
целесообразность была критерием, бесспорно, более значимым, чем историческая правда.
Причем данное требование закладывалось в основание и профессионального образования,
и формирования нравственных качеств личности. Историк мог считаться профессионалом
лишь в той мере, в какой он ощущал себя "бойцом партии". Подобное обстоятельство
нередко вело к профессиональным и нравственным деформациям. 157
В период одной из самых мерзких политических кампаний советского режима —
кампании по борьбе с космополитизмом, развернутой в конце 40-х — начале 50-х гг.,
круто замешанной на национализме и антисемитизме, — активными действующими
лицами оказались (и не только в качестве обвиняемых) А. В. Арциховский, Б. Ф.
Поршнев, В. И. Равдоникас и др. 30 Крупные исследователи продемонстрировали свою
настоящую "партийность" и "советскость", приняв условия игры, которые им
навязывались. Весьма характерным является и то обстоятельство, что спустя почти сорок
лет Л. В. Черепнин, историк, вне всякого сомнения, талантливый и продуктивный, назовет
этот черносотенный шабаш широким обменом мнениями "по вопросам теории и
идеологии, повышения уровня исторических трудов" 31.
Подобное можно было бы объяснить сложностью и противоречивостью человеческой
натуры. Но при ближайшем рассмотрении никакой противоречивости здесь нет. За годы
советской власти воспитывался и был воспитан определенный тип историка-
профессионала, искренне убежденного в необходимости самоотверженного служения
"интересам партии". Зарождение сомнения на сей счет нередко сопровождалось
глубокими личными трагедиями.
У истоков этой традиции стоял, бесспорно, М. Н. Покровский, начавший научную карьеру
в советские годы с предательства своих учителей и коллег, немало сделавший для того,
чтобы из исторической науки и из страны были удалены все, для кого интересы науки
оказывались ценнее очередных партийных установок. На фоне коллег дореволюционного
периода — П. Н. Милюкова, А. С. Лаппо-Данилевского, С. Ф. Платонова — он был,
конечно, не самым ярким профессионалом. На идеях, высказанных самим Покровским,
будет воспитано целое поколение советских историков. Это, однако, не спасет его самого
и его наследие от того, что многие из его собственных учеников выступят активными
ниспровергателями идей и трудов "школы Покровского", как только изменится
политическая конъюнктура и "корифей исторической науки" И. В. Сталин выскажет
новые "сверхценные" идеи 32.
Драма Покровского наглядно показала, что ни истинный талант, ни официальное
положение не являются гарантией выживания для историков. В советских условиях для
этого необходимы были прежде всего политическая благонадежность и умение ее
публично демонстрировать. Яркой иллюстрацией тому может служить научная
деятельность и карьера одного из официальных и наиболее почитаемых лидеров
советской исторической науки — И. И. Минца. В историографических обзорах уже
отмечалось, что его основные заслуги связаны с "разоблачением мирового империализма
как главного виновника разжигания гражданской войны в Советской России, как
организатора кровавой интервенции и лагеря внутренней, прежде всего демократической
контрреволюции эсеров и меньшевиков — активных помощников интервентов"
И. И. Минц не только точно выбрал, казалось бы, одну из наиболее важных тем, но и умел
изменять подходы к ее изучению на протяжении своей долгой научной карьеры в
соответствии с малейшими колебаниями партийных оценок по данной проблеме. Он
входил в авторский коллектив "Истории Гражданской войны", принимал участие в
подготовке "Краткого курса истории ВКП(б)", был членом авторского коллектива
"Истории КПСС" под редакцией Б. Н. Пономарева (ее назначение — дать новую
антисталинскую версию истории партии). Словом, трудно найти в советской
историографии труды историка, которые в такой степени соответствовали бы
"требованиям партийности". И тем не менее в 1949 г. и он оказался в числе историков,
попавших в разряд неблагонадежных — "историков-космополитов". Оценивая "заслуги"
Минца, проректор МГУ, курировавший тогда гуманитарные факультеты, А. Л. Сидоров,
писал: "Минц, будучи учеником Покровского, еще в 1928 году культивировал
преклонение перед немецкой историографией. Несколько позднее акад. Минц выступил с
антипартийными взглядами по истории нашей партии" 34.
Не менее типичной в этом смысле является и научная судьба П. В. Волобуева. 158
До прихода в качестве директора в Институт истории СССР АН СССР он работал в отделе
науки ЦК КПСС, был тесно связан с партийным аппаратом и на определенном этапе
пользовался поддержкой всесильных тогда С. П. Трапезникова и Б. А. Рыбакова. Но
стоило ему наряду с некоторыми другими историками высказать несколько оригинальных
мыслей (совсем не сокрушительного содержания) об уровне развития капитализма в
России, как сразу же после публичных проработок, в которые была вовлечена широкая
научная общественность, П. В. Волобуеву пришлось оставить пост директора института, а
на публикации его работ был, по существу, наложен запрет.
В подобных условиях у советских историков развивались отнюдь не лучшие
профессиональные и человеческие качества. За время существования советского режима
сложилось некое соглашение: власть стремилась все подчинить себе, а историки хотели во
всем подчиняться власти.
Неудивительно поэтому, что сохранить высокий профессионализм удалось немногим. И
расплачиваться приходилось либо почти полным отлучением от активной научной
деятельности, как это случилось с И. И. Зильберфарбом, либо выдерживать десятилетия
непрекращавшейся критики и постоянных нападок, как например, Л. М. Баткину, А. X.
Бурганову, А. Я. Гуревичу, А. А. Зимину и многим другим.
Такая обстановка приводила к истреблению самой возможности раскрепощенной
творческой мысли и к установлению внутренней цензуры, которая для многих и в наши
дни остается не менее сложной и труднопреодолеваемой, чем крепостная зависимость от
партийных решений. На это обратил внимание, например, Ем. Ярославский — человек,
немало сделавший для придания партийного характера исторической науке. В свое время
он забил тревогу, обращая внимание Сталина на боязнь историков мыслить
самостоятельно. В письме генсеку он писал: "... А вы знаете, т. Сталин, что самая трудная
вещь теперь в области научно-литературной и научно-исследовательской деятельности —
инициатива... Вы очень много сделали, т. Сталин, для того, чтобы пробудить инициативу,
заставить людей думать... Когда пробуешь говорить с товарищами, наталкиваешься на
какую-то боязнь выступить с новой мыслью... Теоретическая мысль прямо замерла... ".
Выход из данной ситуации, который он предлагал, весьма показателен: "И вы окажете
громадную услугу научной мысли, если оздоровите даже каким-либо особым
постановлением ЦК эту обстановку, уничтожите это штампование клеймом уклонистов
чуть ли не каждого (в ИКП, например, при случае, откопают уклон у каждого, припомнят,
что он сказал в таком-то разговоре у трамвайной остановки Иксу и Игреку в 1925 году и т.
п. ), разбудите инициативу в области теоретической! работы... Это менее опасно, чем
застойность в области теоретической мысли..." 35,
Боязнь самостоятельных выводов и оценок сопровождалась часто искренним чувством
вины перед партией. Причем ощущение характера "проступка" всякий раз определялось
содержанием тех указаний, которые имелись в партийных документах. Если, например,
отмечалось, что историки не уделяют внимания теоретическим вопросам, они чувствовали
себя виновными за это; если говорилось, что историки склонны теоретизировать, они
спешили покаяться и в данном грехе. Но главная "вина" историков, как и других
обществоведов, в советское время была в том, что на каждом новом этапе политической
борьбы или при каждом политическом повороте выяснялось: они не так, как следовало,
понимали и интерпретировали ленинское теоретическое наследие.
Уже к 30-м гг. историки усвоили, что им "необходимо ленинизировать историческую
науку", и более того: "ленинизация русского исторического процесса — очень важный
вопрос". В 30—40-х гг. им пришлось уяснить, что освоение ленинского наследия есть не
что иное, как овладение сталинскими оценками и интерпретацией ленинизма. В 50—60-х
гг. потребовалось активизировать библиографический поиск с тем, чтобы располагать
необходимым количеством цитат из ленинских работ для подтверждения новых
политических установок. 159
Семидесятые годы прошли под знаменем борьбы с цитатничеством и воссозданием
ленинских концепций в их полном виде. И, наконец, в 80-х гг. выяснилось, что ленинские
идеи, оказывается, "были канонизированы". И — очередное покаяние. "В этой
канонизации, — писал в 1990 г. один из философов, — ив расчленении живой ленинской
мысли по замкнутой, искусственной, до предела упрощенной схеме „Краткого курса" в
течение десятилетий усердствовали и многие из нас — ученых-обществоведов. Велика в
этом наша вина перед партией и народом" 36
Полная включенность истории в советский режим обеспечивалась и органами
государственной безопасности. За семьдесят лет сформировался своеобразный
треугольник: РКП(б)/ВКП(б)/КПСС — ЧК/ГПУ/НКВД/КГБ — Академия наук и ее
институты. Поскольку не только каждое высказанное слово, но даже и каждая мысль
рассматривалась как деяние, в таком союзе не было ничего необычного, а напротив, эта
связь оказывалась весьма разнообразной и устойчивой. При содействии органов
безопасности Коммунистическая партия помогала историкам овладевать ленинской
концепцией исторического процесса, марксистскими методами исследований. Взять хотя
бы такой пример из протокола допроса в НКВД историка Н. Н. Ванага от 24—26 января
1937 г.:
"Вопрос: Следствию известно, что на историческом участке теоретического фронта вы и
другие историки-троцкисты протаскивали в своих трудах троцкистскую контрабанду.
Надо полагать, что этого обстоятельства вы не будете теперь отрицать на следствии?
Историк не отрицает, более того, он детально раскрывает свой багаж "с контрабандой,
угрожающей социалистическому строю".
"Ответ: <...>Эта контрабанда шла по основным направлениям:
1. Исключительное подчеркивание отсталости капиталистического развития России,
отрицание относительной прогрессивности таких факторов, как реформа 1861 года...
2. Отрицание ленинской теории перерастания буржуазно-демократической революции в
пролетарскую...
3. <...>Я сознательно не противопоставлял Октябрьскую пролетарскую революцию
буржуазной, не подчеркивал коренного отличия между ними, не рассматривал Великую
Октябрьскую социалистическую революцию как революцию, открывшую новую эру в
истории человечества...
4. <...> Сознательное игнорирование исторически-преходящего значения буржуазного
демократизма и парламентаризма, его кризиса и противопоставления буржуазному
демократизму — советского пролетарского демократизма, как его высшей формы <...>
5. <...>Я подчеркивал организованность, целеустремленность и силы отдельных
крестьянских движений и отдельных крестьянских бунтов <...>
6. <...> Историческое обоснование отсутствия субъективных предпосылок для отставания
СССР от военного разгрома со стороны мирового империализма <...>
7. <. ..>В Проспекте и в учебнике по истории СССР<...> я сознательно идеализировал
народническую борьбу с царизмом <...>
8. <...> Сознательное игнорирование истории отдельных народов СССР, входивших ранее
в состав Российской империи <...>"
Н. Н. Ванаг так подводит итог своей "контрреволюционной" деятельности: "...В свете
изложенного вполне естественно являлся следующий вид контрреволюционной
контрабанды: сознательное игнорирование гигантских успехов социалистического
строительства в СССР..." 37. Конечно, методы получения таких признаний сегодня нам
хорошо известны 38. Здесь важно другое. Историк, следуя "правилам игры", сам
сформулировал свои научные и политические "ошибки". Результатом озабоченности
органов государственной безопасности историографическими проблемами стал расстрел
Ванага 8 марта 1937 г.
Историки и сами весьма активно вовлекали органы государственной
безопас-
ности в "научную жизнь". Так, например, рецензируя 4-й том "Истории ВКП(б)" под
редакцией Ем. Ярославского, А. Абрамов и И. Шмидт сразу же нашли в нем
"троцкистские установки" и наличие "грубо ошибочной правооппортунистичес-кой
концепции" 39, что, по сути, означало выдачу авторов учебника органам госбезопасности.
Подобное сотрудничество представлялось настолько естественным и результативным, что
советские профессора в числе важнейших своих задач видели и такую: "Мы должны быть
все чекистами" 40. Не случайно поэтому органы госбезопасности не в меньшей степени,
чем партийные, заботились об укреплении кадрового состава историков.
Возникшее взаимодействие КПСС, КГБ и АН выразилось в конце концов в лаконичных
формулировках социальных функций исторической науки. Например, В. В. Иванов
определял их так: распознавать и разоблачать классовые цели "западноевропейских
мастеров реакции"; показывать достижения зрелого социализма; воспитывать ненависть к
эксплуататорам и гордость за революционные свершения народа; разоблачать смысл
антикоммунизма; служить делу социального прогресса 41. Все эти выводы сделаны не в
трагические тридцатые годы, а в середине 80-х гг. Таким образом, советскую
историографию как своеобразный феномен характеризуют сращивание с политикой и
идеологией и превращение в составную часть тоталитарной системы. Ее историософские
основания базировались на нескольких принципиально важных положениях: на
понимании линейного движения общества от капитализма к коммунизму; постулировании
необходимости руководства сверху всеми областями и сферами общественной жизни и
признания за этим руководством чрезвычайных возможностей; абсолютизации советского
опыта как опыта сверхценного, имеющего общечеловеческий характер и значение; вере в
наличие абсолютных истин; отношении к окружающему миру как к чему-то враждебному,
таящему потенциальную угрозу и опасность. Каждое из этих оснований было разработано
и подкреплено аргументами и фактами. Но доказательность никогда не была особой
задачей советского типа мировосприятия, поскольку в системе ценностей реально
существующий факт значил гораздо меньше, чем положение, содержащееся в
классических текстах или высказываниях политического лидера.
По своей сути историософские основания были ничем иным, как модернизированными
основами традиционного крестьянского миросозерцания с его ориентированностью на
самоценность своего локального мира и его противопоставление всем другим мирам; с
установками на особое значение русской истории и русского пути; с верой в высшие
истины и неограниченные возможности власти. Несвобода исторической науки, как и
науки вообще, предопределила и сформировала весь исследовательский процесс, придав
ему своеобразие, как бы изнутри раскрывающее феномен советской историографии. Для
собственно исследовательского процесса и для историографического поля, на котором он
разворачивался, можно выделить следующие характерные элементы.
Ориентация на одну универсальную теорию, которая, будучи единственно научной, в силу
этого и выступает в качестве всеобъемлющей методологии научного поиска в области
истории. "Социальная наука была создана, — отмечали в одной из наиболее
фундаментальных работ по проблемам теории истории В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзон, —
но лишь тогда, когда были осознаны... трудности... и найдено решение проблем. Это и
было осуществлено марксизмом" 42.
Количество вариаций в отношении марксизма как общей и единственной методологии
было чрезвычайно ограничено. Фактически в трудах по истории речь могла идти только о
том, что значит решать ту или иную проблему по-марксистски. При этом начиная с 20-х
гг. и до конца 50-х гг. теоретические подходы к решению частных исследовательских
проблем сводились, по сути, к подбору необходимых цитат из произведений
основоположников и классиков марксистского учения или из партийных документов, а
вся практическая исследовательская работа ограничивалась поиском конкретных фактов
для иллюстрации
6 Отечественная история, № 5 161
соответствующих положений. Эта особенность уже объяснялась в советской
историографии воздействием на науку жесткого схематизма, заданного "Кратким курсом"
43.
*
*
*
После признания XX съездом КПСС искажения марксистско-ленинских идей в
практической деятельности для исследователей истории советского периода и истории
КПСС методологические задачи несколько усложнились. Теперь возникла необходимость
хоть как-то объяснить связь между общей теорией и конкретной практикой. Первые
попытки казались обнадеживающими. Например, был поставлен вопрос о содержании и
форме проявления закономерностей общественного развития. Обращаясь к одному из
наиболее болезненных вопросов в советской истории — ликвидации кулачества как
класса, историки взяли на себя смелость порассуждать о принципиальной необходимости
такой ликвидации и о формах, в которых она реализовывалась на практике 44. Более того,
некоторые историки заговорили о том, что репрессии в ходе ликвидации кулачества были
порождены не объективными условиями нарастания классовой борьбы в процессе
социалистического строительства5 а всего лишь особенностями социалистических
преобразований в нашей стране .
И даже весьма робкое оживление научной мысли в области теории истории оказалось
кратковременным. Оно было решительно прервано после постановления ЦК КПСС о
работе редакции журнала "Вопросы истории" 46. С этого времени стала выстраиваться
новая схема, не менее жесткая, чем прежде. В первую очередь была ограничена, а по
существу дискредитирована сама возможность несовпадения теоретических положений и
практики социалистического строительства, точнее, возможность деформации
теоретических положений в ходе практики социалистического строительства. Такая
возможность предписывалась одному единственному периоду, а ответственность за это
возлагалась на одного, вполне конкретного человека. Более того, точно очерчивался круг
вопросов и проблем, в которых подобная деформация признавалась допустимой и
существовавшей 47. Самое же драматичное заключалось в том, что этим решением у
историков снова "изымалось право" размышлять над вопросами теории, так как только
КПСС присваивалось право развивать теоретические основы марксизма-ленинизма, и
лишь она была в состоянии оценить, насколько практика адекватна теоретическим идеям
и выводам.
Период со второй половины 50-х до начала 70-х гг. официально был объявлен как время
восстановления "ленинской концепции" исторического процесса, как избавление истории
от сталинских ошибок и извращений. По существу, в эти десятилетия происходила
модернизация сталинских идей, их очищение от особенно одиозных формулировок.
Наиболее наглядным в этом отношении стали издания — с 1-го по 7-е — учебника по
истории КПСС под редакцией Б. Н. Пономарева. В последних изданиях практически в
полной мере была восстановлена модель "Краткого курса" и в содержании, и в характере
интерпретации основных проблем советской истории.
Во второй половине 70-х гг. в очередной раз стало ясно, что советская историческая наука
вращается в кругу традиционных представлений, на основе которых невозможно
осмыслить и истолковать отдаленное и недавнее прошлое. Не случайно поэтому даже в
кругах историков партии разворачивается обсуждение методологических проблем
историко-партийной науки48. Низкий теоретический уровень многих исследований был
для всех очевиден, но выход усматривался не в поиске новых идей, а в актуализации
давно уже известных идей классиков марксизма-ленинизма, которые, как оказалось, не
вполне были вовлечены в научный оборот49. Многие историки решили, что пора перейти
от
дискуссий с помощью цитат к воссозданию целостных концепций. В конце 70-х — начале
80-х гг. появляются десятки работ, в которых "восстанавливается" I ленинская концепция
по тому или иному вопросу" 50.
Этот период был достаточно продуктивным — конечно, по сравнению с предыдущим,
поскольку у историков появилась хоть какая-то возможность не только цитировать
классические тексты, но и включать собственные интерпретации в анализ концепций.
Многие такие усилия оказывались малопродуктивными, исследователям приходилось
состыковывать и согласовывать часто взаимоисключающие оценки одного и того же
явления, события, какие обычно присущи каноническим текстам. В указанный период
были, в частности, "воссозданы" "ленинские" концепции нэпа, "военного коммунизма'",
Октябрьской революции, ленинского плана социалистического строительства . Работа над
ленинскими текстами, несмотря на то, что велась достаточно интенсивно, мало обогащала
арсенал теоретических представлений. Ситуация усугублялась тем, что единственным
источником обогащения марксистской теории признавалась практика социалистического
строительства в СССР и странах -сателлитах, которая оценивалась как опыт реального
социализма. Круг сжимался: практика социалистических преобразований воспринималась
как итог воплощения марксистско-ленинских идей, а идеи могли обогащаться только на
основе данной практики. Реальные новации оставались мизерными и сводились лишь к
постоянному расширению хронологических рамок движения от капитализма к
социализму52. "Вершиной" в этом смысле стала концепция "развитого социализма" 53. В
конечном итоге даже сами лидеры КПСС вынуждены были признать, что теоретическая
мысль на протяжении 30—70-х гг. не развивалась 54. Собственно, до второй половины 50-
х гг. вопрос о методологии истории не стоял перед нашими историками как практически
значимый. Предполагалось, что сталинская характеристика диалектического
материализма в соответствующей главе "Краткого курса" дает универсальную
интерпретацию не менее универсального диалектико-материалистического метода,
который одинаково применим во всех областях и естественных, и технических, и
гуманитарных наук. Однако со временем, после робкой критики теоретического багажа
"Краткого курса" началось переосмысление этой, казалось бы, вечной истины. Конечно, и
тогда никто не помышлял взять под сомнение сам вывод, что диалектико-
материалистический метод может быть не всегда эффективным или должен быть
дополнен чем-то иным. Но вопрос о применимости метода, точнее, о поиске наиболее
эффективных способов его применения в различных областях научного знания привлек
внимание исследователей 56. В рамках получившего широкую известность научного
семинара под руководством М. Я. Гефтера была даже предпринята попытка обсудить
проблемы развития марксистской исторической мысли в более широком контексте
научных представлений XX в. 57. Трудно сказать, насколько далеко продвинулись бы
историки и философы, работавшие в данном семинаре, в понимании и интерпретации
существа поставленных проблем. Но даже в рамках марксизма попытки самостоятельной
мысли были в очередной раз решительно приостановлены административным образом, к
тому же при молчаливой или активной поддержке подавляющего большинства советских
историков. Это была, по сути, последняя из попыток в советское время вырваться за
пределы установок партии. Теперь разработка методологических проблем науки
сводилась лишь к осмыслению ряда вопросов.
Что касается принципов исторических исследовании, то в их основу легли все те же
ленинские идеи из его "Философских тетрадей". Обсуждения велись прежде всего вокруг
одного аспекта проблемы — сколько принципов необходимо активизировать для того,
чтобы претендовать на истинно марксистское исследование; указывалось самое различное
количество вариантов — от трех до семнадцати, — но наиболее значимыми признавались
принципы историзма, партийности, объективности59. Ставился вопрос и о соотношении
принципов
6* 163
партийности и объективности, если речь идет о марксистско-ленинской исторической
науке.
В ходе обсуждений ряд исследователей, и прежде всего Н. Н. Маслов, предприняли
попытку в очередной раз провести линию водораздела между ленинским и сталинским
вариантами интерпретации марксизма, между ленинской и сталинской методологией
исторических исследований 61. С научной точки зрения данная проблема представляется
малопродуктивной, потому что трудно усмотреть принципиальную грань там, где ее
никогда не было. Однако для конкретной историографической ситуации и подобные
вопросы важны, поскольку создавали хоть какое-то движение мысли.
В силу высокой степени политизации советской исторической науки перечень тех
вопросов, с которыми историки обращались к прошлому, опять-таки строго
регламентировался партийными документами и решениями. Достаточно обратиться хотя
бы к нескольким темам, которые наиболее активно исследовались, например, история
первой русской революции. В своей основе перечень вопросов по этой тематике был
определен еще ленинскими работами 1906 г.: в чем проявилась гегемония пролетариата в
революции? почему без руководства большевиков невозможно развитие революции по
нарастающей? почему все остальные партии, кроме большевиков, вели себя
непоследовательно и предательски? почему Декабрьское восстание стало высшей точкой
революции?
Не более оригинальным получился круг вопросов и по истории Великого Октября: почему
не было альтернативы в решении общественно назревших проблем, кроме Октябрьской
революции? в чем проявилась гегемония пролетариата и руководящая роль большевиков?
почему противники большевиков смогли развязать гражданскую войну? почему
закономерной оказалась победа советской власти?
В итоге историческое творчество так и не стало творчеством, книги историков не таили в
себе загадок и походили друг на друга как братья-близнецы, лишь изредка различаясь
набором конкретным фактов и некоторых рассуждений.
Теоретическая и методологическая скудность советской историографии стала причиной
того, что в исторических исследованиях не допускались относительность, вариантность,
вероятность. Такие вполне естественные элементы любого научного процесса
рассматривались как недостатки и больше того — как следствие политических ошибок в
результате отступления от марксизма-ленинизма и проведения чуждой, "буржуазной"
точки зрения.
Наиболее показательной в этом плане стала научная расправа с "новым направлением" в
исторической науке, сторонники которого были озабочены вполне научной задачей: они
хотели основательно посмотреть на проблему предпосылок Октябрьской революции.
Реакция на их попытки последовала сразу на двух уровнях. Официальное руководство АН
в большей степени обеспокоило не то, что было сказано и написано историками этого
направления, а то, что могло последовать за их высказываниями. Сторонники "нового
направления" обвинялись их коллегами-начальниками в самом страшном для советского
историка грехе — сомнениях в наличии объективных экономических предпосылок
социалистической революции. Вполне естественной была и реакция официальных властей
— административное запрещение исследований в данном направлении. Но существовал и
другой пласт, другой уровень реакции на робкое проявление свободомыслия. К критике
"нового направления" подключились широкие слои научной общественности62. Сами по
себе идеи представителей "нового направления" долгие годы оказывались
невостребованными научной общественностью. В истолковании конкретно исторической
ситуации признание вариативности общественного развития считалось противоречащим
господствующим в исторической науке представлениям о наличии закономерностей
общественно-исторического процесса. Уже в годы "перестройки" идеи "нового
направления" вновь привлекли к себе внимание как раз потому, что все общество,
оказавшееся в ситуации выбора, задумалось о том, что элемент варианта является
неотъемлемым компонентом
самого процесса развития 63. В 70-х же гг. допустить подобную возможность
сосуществования двух точек зрения на одну и ту же проблему означало решиться на
добровольный уход из системы Академии наук. Были ли в этом плане исключения?
Формально вроде бы да. Достаточно вспомнить, например, десятилетиями длившуюся
дискуссию между И. Б. Берхиным и Е. Г. Гимпельсоном относительно оценок "военного
коммунизма". Но, признавая данные исключения, в то же время нельзя не отметить, что
чрезвычайно узким был круг тем и проблем, по которым заявлялись различные точки
зрения. Кроме того, разные позиции были возможны лишь в одном случае: если они
вписывались в "общепринятую" концепцию данной проблемы. Ни Берхин, ни Гимпельсон
не могли взять под сомнение общую концепцию Гражданской войны в России. Можно
было спорить о времени окончания нэпа, но ни в коем случае — о причинах перехода к
нэпу и т. д. Каждый из носителей противоположной точки зрения оценивал выводы своего
оппонента как крайне ошибочные и ненаучные.
Монологизм и монополизм в отношении к исторической истине дополняла крайняя
степень политизированности самих представлений об истинном и ложном в исторической
науке. Это со всей очевидностью вело к сужению и деформации историографического
поля.
Политизированность обнаруживалась в самих теоретических основаниях исторической
науки, поскольку политическое в своей основе марксистское учение рассматривалось и
использовалось как общенаучная концепция. Но не только в этом. В структуре
исторического процесса, формулировках тем и проблем преобладали политические
аспекты и сюжеты.
Историки СССР и историки КПСС, например, вели многолетние дискуссии о подходах к
разграничению предметов своих исследований. Но предельная политизированность этих
историографических направлений проявляется здесь в том, что даже в изучении
дооктябрьского периода проблематика исследований ограничивалась сравнительно
небольшим кругом вопросов: борьба различных группировок за власть; содержание
внутренней политики правительства и анализ факторов, влиявших на изменение
внутриполитических приоритетов; основные политические институты и их
функционирование в обществе; основные направления и результаты внешней политики
правительства в отдельные периоды. При анализе проблем всеобщей истории и истории
отечественной до октября 1917 г. допускалось хотя бы рассмотрение случаев
несовпадения замыслов, практики и результатов, а при изучении советской проблематики
подобное исключалось вовсе.
Все вышеизложенное позволяет определить советскую историографию как особый
научно-политический феномен. В этом признании нет ни уничижительных, ни оценочных
элементов. Советская историография как особое явление советской истории за годы
своего развития накопила целую систему свойств и качеств, сформировала особый образ
науки, собственные представления о критериях научности, функциях, задачах, назначении
истории. К тому же, советская историография создала пантеон актуальных тем и проблем,
собственный язык и т. д. Все это определило ее взаимоотношения с европейской и
мировой наукой. Такая особая система поступательно развивалась, ставила все более
усложненные задачи и решала их. В настоящее время мы столкнулись с несколькими
факторами, порожденными этой историографией, но уже находящимися вне ее. Первый
фактор связан с тем, что конец XX в. принес обществу целую серию новых идей и
проблем, которые нынешней отечественной историографией, во многом еще связанной с
советским периодом ее развития, не могут быть восприняты. И дело не в том, что
отечественная историография не способна решать те или иные проблемы; дело в том, что
она не способна воспринимать эти проблемы как научные. Второй фактор состоит в том,
что этот тип советской науки был органическим элементом вполне определенного типа
общественного развития. Тип же этого развития вступил в полосу кризиса, прео-165
долеть который возможно через изменение традиционалистских основ общества,
раскрыть которые исторической науке не довелось. В этом — основная беда исторической
науки. В этом — ее феноменологическая характеристика.
Примечания
1 Именно данная версия была безраздельно господствующей в "доперестроечный" период
(см., напр.: Историография истории СССР: Эпоха социализма/Под ред. И. И. Минца. М.,
1982; Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 5. /Под ред. М. В. Нечкиной и др.
М., 1985). Эта позиция неуклонно отстаивалась советскими историками на
международных форумах (см., напр.: Данилов А. И., Иванов В. В., Ким М. П., Кукушкин
Ю. С. История и общество//Вопросы истории. 1977. № 1). В годы ''перестройки" с разной
степенью последовательности она проводилась в литературе: Тихвинский С. Л. Итоги и
перспективы расследований советских историков//Вопросы истории. 1985. № 7; [От
редакции]. Через обновление — к новому качеству историко-партийной науки//Вопросы